–– У нас один снаряд. На мгновение задумавшись, Груз прильнул к панораме – массивному оптическому комплексу, в который было видно все полыхавшее поле боя. Танки уже не рвались вперед. Они понимали, что там было минное поле. Две машины уже застряли в проломе, подорвавшись. Еще несколько были на площади, устроили своими искореженными тушками жуткий затор на пути в Кремль. Пройти было возможно, но точно не тогда, когда изо всех окон усердно работали гранатометчики, не считавшие гранат для пусков. РПГ все рявкали и рявкали. В этой симфонии, в этом ужасающем этюде они были «клавишной» партией – постоянной, быстрой, непременно точной и главной. За аккомпанемент «духовых» отвечали танки – более рывковые, более редкие и хаотичные, им подходила именно эта роль. Ну, а «литавры» – разрывы боеукладок – резкие, громкие, не всегда впопад, что закладывало уши. Но все это вскоре должно было закончиться. Подходила кульминация первого боя, и всего этого монструозного представления, где зрители непременно страдали, погибали, молились и ругались за то, чтобы все это поскорее кончилось. Танки покидали эту античную сцену. «Фермопилы» держали длительный удар. Как ни посмотри на часы, прошло уже больше получаса, а это уже много, для настолько лобового столкновения. Когда счет шел на секунды, и даже отрывки этих секунд, каждая нота, вылетающая из ста двадцати пяти миллиметрового «гобоя» была невероятно долгой. Каждый разрыв сидел в памяти. Непрекращающийся звон в ушах и болящие вески – вот билет на этот концерт, и пора бы уже было расходиться на антракт. «Восьмидесятые» включали задние передачи. Они мерно отходили на свои позиции. Некоторым из них, не самым точным огнем из гранатометов, перешибало гусеницы. Затем еще две-три, или четыре гранаты добивали в лобовую проекцию. Один танк, правда, удалось сохранить почти не тронутым – выстрелом обломило пушку, перебило гусеницу. Экипаж покинул машину, отойдя под прикрытием своих. С башен, с щелчками и характерным глухим звоном вылетали дымовые шашки, которые подмешивали белых, почти молочных красок в черно-смольную, из горящей солярки, резины и мазута, дымку, что стелилась по земле и столбами уходила к небесам. –– Давай, жми, уйдет! – подначивал Среда Груза. – Живой?! Может зацепило?! Тот все держал над спуском палец. Он был готов выпустить последний снаряд по отступающей восьмидесятке. Все было для этого готово: выстроен прицел, орудие. Оставалось лишь одно движение. Один напряг мышцами, один импульс мозга, что пойдет по конечностям. Но его так и не последовало. Выстрел не прогремел, а танк закрылся пеленой выпущенной дымовой завесы. Рвануло где-то в стороне. Еще один танк вспыхнул и загорелся. Из него выпрыгнул экипаж. –– Ушел… – расстроено протер запыленное лицо грязными и липкими руками Дима. Выдохнув, он облокотился на гранатомет. – Что же ты струсил… –– Тебе было бы лучше, если бы там сгорели трое? – выдал старик глянув прямо в глаза. – Таких же как Артем мальчишек, а может и моложе… –– Ты решил включить сантименты? Очень, бляха, вовремя! – подался на него Среда, явно не понимая его позиции. – А ты посмотри вокруг! Посмотри, что здесь! Разве здесь не лежат такие же юные парни, такие же мальчишки, як Артем? Вот их мясо, их сухожилия, их кровь на моих руках, на этой чертовой пыли! На «Копье» и на стенках! Я пытался, я мог спасти одного из них, вон, у стенки, младший сержант без ноги и руки. Перетягивал, а он: «Гранатомет, гранатомет подними!». Но мы так и не выстрелили! –– Я не прав, очень не прав для тебя был сейчас. Но я все сделал правильно. – поднялся тот во весь рост. – Нечего кидать на жернова все новые и новые жизни, когда есть возможность их сохранить! Это наши, такие же люди! –– Наши все здесь. На обоих «Фермопилах», в Соборе и в комплексе! – озлобился и оскалился Среда. – Вот они! –– Не суши зубы, подполковник. – сурово обратился к нему Груз. – И не впадай в истерику. Мы под кольцом глушилок, мы не можем и даже не имеем права гадать, что происходит по ту сторону баррикад. Ты думаешь, что все люди олени, раз идут под указкой Громова на наши рифы? Могут быть и свои причины. И ты будешь мужчиной, и ты будешь солдатом только тогда, когда научишься понимать таких же, как и ты, солдат, живых людей. Твой отец бы сейчас дал тебе подзатыльник. –– Мой отец до конца служил Родине и друзьям. – фыркнув, Среда пошел по коридору. – А не отсиживался в Берлине… Человека такое несогласие, такое самовольство могло и должно было только злить. Но Груз не злился, его мало что могло впечатлить. Он знал, и твердо верил, что правда на его стороне. Но и Диму понимал, не был слепым, и сам видел тот ужасающий коридор, который был сейчас перед ними. Трупы, разорванное мясо – трудно тут было не сорваться и не дать по отступающим изо всех орудий. Чекист прекрасно понимал боль Среды за десантников, боль за оборону, которая теряла людей конкретно из-за действий танкистов. Но те могли оказаться и в роли несведущих овечек, что гнали на убой в роли «отмычки» или «щупа». Когда они наступали, можно и нужно было их бить, но, когда отступали, проявить милосердие. –– Не надо было про Мишу. – прихлопнула Груза по плечу Ульяна. – Грубо ты с ним. Справедливо. – качнула она головой в сторону, подняв брови. – …но грубо. –– А ты бы выстрелила? – не поворачиваясь к ней, спросил тот. –– Сомневаешься в своих действиях? – усмехнулась она незлобно, стягивая со лба повязку. На той было кровавое пятно. – Все еще льет, зараза. А я думала, что ты всегда строг в убеждениях, кремень, а не человек. –– С возрастом все плесневеет. И убеждения. И кремень… – выдохнул мужчина. – И человек. Вопрос здесь только в том, спас ли я троих сейчас, или погубил десяток потом. Может, я ошибся, может там идейные громовцы, явно не такие «национал-предатели», что бы это ни значило, как мы? Сейчас любят этот термин, пихают везде, где только можно, и нельзя. Думаю, может вернутся они сейчас на базу, расскажут все, и снова за рычаги, но теперь под каким-нибудь черным флагом с молниями? –– Почему с молниями? –– Ну… «Громов». Гром. Молнии. Нет? Я думал он достаточно тщеславный человек, чтобы достаточно намекать на себя в пропаганде. –– Ха-ха, нет. – усмехнулась та. – Достаточный то, да, но вот успеть – не успеют. Пошить на всю броню знамена, это ж сколько времени надо! Да и… – оглядела она развалины вокруг, тяжело вдохнув. – …ателье, наверное, сейчас не работают. Снова прихлопнув его по плечу, она пошла по коридору. Но сделав пару шагов, на мгновение остановилась. Явно что-то придумала, но еще пока не знала, как сказать. Ну, или нагнетала не самую ловкую паузу. Медленно повернула голову: –– Из РПГ по три-четыре выстрела делали. А у вас в стволе один… думаешь, ты бы пробил броню? Устало улыбнувшись, повернулась обратно и, накинув на плечо винтовку на ремне, пошла по коридору. Подхватывала раненных, помогала оттаскивать убитых. Груз тоже помогал, но немного ближе, чтобы побыть одному. Солдаты сейчас не сильно разговаривали, своих дел хватало. Да и работенка была тяжелая. Физически и ментально. Все работы кончились уже к вечеру. Раненных оттащили, кого было возможно – подлатали и снова поставили в строй, обмотав бинтами и выдав словесные инструкции, как и когда им можно действовать. Амбразуры заделывали, расчищали проходы. Деревянными бревнами, которые рубили в скверике, подпирали потолки, порушенные колонны в коридорах и кабинетах. Разгребали трупы и останки солдат, горелые угольки деревянных рам и укреплений. Спиливали торчащую из стен обломленную арматуру и металлоконструкции, которые выгибало чудовищным фугасным воздействием танковых снарядов. Солдаты валились с ног, накатывала страшная усталость. Работали все и работали долго. Даже Вирхова – опальный генерал-майор армии – работала в поте лица, оттаскивая своих собственных солдат, раненных и убитых, в лазарет. Никто, вероятно, сейчас не испытывал такой боли, как она: почти постоянно курила, была даже не серьезной, а хмурой, понурой. Черной, как грозовая туча. Было понятно, что расположение дел, потери и действия противника ее нисколько не воодушевляли. Наоборот, она старалась думать лучше и больше. Искала свои ошибки и винила, конечно же, себя. Но никому об этом даже намека не давала. Ей нужно было сохранить живых, дать им надежду на то, что обороняемые тремя сотнями десантников «Фермопилы» выстоят, что все старания и все смерти, мучения, продолжающиеся крики раненных на самодельном операционном столе, не зря. Что победа будет за ними! Вирхова понимала, что она символ и пример для солдат. Не имела права раскисать, а потому держала платок, как можно ближе к рукам. Не обращала внимание на свои раны, искала помощи для всех своих бойцов, и тогда произошел диалог с доктором, капитаном санитарной службы ВДВ, Гавром Викторовым: –– Доктор, ваши прогнозы? – сурово и тихо спросила она, закуривая. – Только быстрее, а то солдаты истекают. –– Думается мне, что при таком темпе, мы выдержим еще не более одного-двух штурмов. У нас мало медикаментов. Большинство поражений осколочные: перебиты артерии, сухожилия. Больше всего потерь от кровотечений, не хватает комплектов для переливания крови, да и оборудования для этого практически нет. Изломанные ребра, пробитые черепа и тазовые кости – солдаты уже не вернутся в строй, и таких тоже много. К рассвету умрет половина поступивших просто потому, что не хватает медикаментов. Прошел все склады в комплексе, но что нашел, то нашел. –– Жратвы было больше, да? –– Несравнимо больше. –– Делайте все, что в ваших силах, капитан. – со слегка побледневшим лицом, что на ее темной персидской коже почти не было видно, ответила она, опустила взгляд на пол. – Постарайтесь спасти как можно больше ребят. Если моя кровь, или кого-то еще, может помочь, то только скажите. И… – выдохнула она дымом, явно чувствуя, как тяжко на душе ей будет после того, как она скажет. – … постарайтесь сортировать уцелевшее снаряжение с мертвых. Если нужно, я отправлю к вам усиление. Нам нужно все, от бронезащиты до индивидуальных перевязок и жгутов. –– Тревожить не хочется… –– А мне важнее живые, капитан. И я хочу, чтобы они не поступали к вам под нож, как можно дольше… –– Есть, товарищ генерал. – медленно поднял руку тот к голубому, надетому на макушку берету с слегка попорченным, подгоревшим ворсом: сам попал под первую волну «Градов», уцелел, но форму задело пожарищем. – Нужно отделение, лучше два. И отделение на подмогу ушло. Никто не показывал характера, не противился, все понимали, что так было нужно. Не впервой теряли солдат, все уже побывали на настоящей войне на Кавказе и Каспии, откуда их и перекинули на перегруппировку подразделения под Москву. Вирхова была выжата как лимон. Она не устала, нет, ее организм был чертовски крепок, будто и правда был из стали, но вот морально, ментально – почти обессилела. Слишком свежи в ее памяти были еще и те, казалось бы, давние, потери в Афганистане. Тогда была ее первая настолько кровопролитная операция: понятное дело – отложилась крепко, повлияла на характер. И сейчас это повторялось: чудовищные потери, и кажущееся бессилие. Некуда было уже отступать. Следовало стоять насмерть. Ближе к вечеру подали и горячий ужин, сварганенный в подвалах из тех барских запасов, что были обнаружены солдатами в катакомбах и складах Кремля. Из простого здесь были только семнадцать с половиной граммов, как по весам, коньяку и двести вина – каждому по стакану. Остальным решили побаловать. Как говорил Кельт, а он был главным по кухне сегодня, но все одно принимал участие в отражении штурма, только на втором этаже, куда уж успел: «Молочный суп с морепродуктами, рыбные котлеты из благородных видов, бутерброды с икрой, и… хлеб!». Последнее казалось более изысканным сейчас. Среди всей этой божественной кучи яств, хлеб оказался наиболее деликатесным. Его было намного меньше всего остального. На него смотрели с какой-то смешинкой, с каким-то простым не злым презрением, но ели все и столько, сколько выделили. Разливали и раскладывали все по простым котелкам: суп в основное отделение, рыбу по крышкам-сковородочкам. – Вот так всю жизнь проживешь – не попробуешь! – с улыбкой заявил один из солдат с перевязанным глазом, под которым были небольшие раны на коже. – А тут, можно сказать курорт. Все включено! И еда, и развлечения… –– Сплюнь, что всю жизнь прожил, Карпенко. А то таким и останешься на фотографиях, тьфу. – ругался один из младших офицеров, младший сержант с другого угла громадного круглого зала, где всех и разместили. Кого на ящиках, кого на полу, кто стоял, кто на корточках. – «Развлечения», сказал тоже… – Это уж точно не тот ужасный борщ с Кавказа. – внезапно включился в диалог третий. Атмосфера была расслабленная, и Ульяна спускала разговоры, как говориться, на тормозах. Солдатам нужно было немного расслабиться. – Как они его вообще делают? Просто заливают кипятком капусту и свеклу, и вываливают банку тушенки? Я раньше думал, что жена плохо готовила, всей семьей ходили, животами урчали. Так оказалось, у кого-то дела-то еще хуже обстоят! – Это вам повезло еще, что борщ давали. – внезапно включилась в разговор и сама Вирхова. Ей наливали и накладывали последней. Попросила сама, когда Кельт, решивший лично обслужить российских десантников, подошел к ней первой. Та прикрыла котелок рукой, а немец, поняв ее отношение ко всему, пошел дальше по списку офицеров: Груз, Среда, друзья-немцы, высший, средний и младший командный состав, рядовые. Все были тут, и раненные, и здоровые. Не было только постовых, отряда Костина и «Борея» из Кремлевского. И Морганы – она допоздна сидела в комплексе, настраивала радар и пыталась придумать что-то с системой ПВО. –– У нас борща не было. – усмехнувшись, помешивая ложкой белесый суп с осьминогами и кальмарами, сказала она. – Мы, когда под Кандагаром стояли, главкухни был мусульманином, поставили за какие-то грехи. Так все пять лет, что там была, ни разу свинины не видела. – начав полноценно рассказывать, она отставила котелок на стоящий рядом ящик. – Жарища!.. Градусов под пятьдесят, в тени тридцать пять. А ты сидишь на ватнике, у раскаленной бронемашины, потому что на высоту после обеда выходить, и уплетаешь эту чертову «шрапнель» с сухущей бараниной. Песок, камушки, какие-то, блять, мухи – все в кашу. Спасало только то, что разрешали с собой взять. Ехать, бывало, далеко, часов по пять-шесть, а то и все двенадцать на броне. Так кашу в ватник поставишь, на коленки положишь, и как прохладно и голодно станет – снова ешь. Согревает не хуже спирта, в основном из-за злости на того мусульманина, ха-ха-ха-ха! Она залилась звонким, раскатистым, но не долгим смехом. Его подхватили и некоторые солдаты. Юмор был специфический, грубый, но находил своего почитателя и «пользователя». Ульяна не грешила излишне тонкими шутками, ее смешило простое и «дубовое», вероятно, как и большую часть военных. Это была некоторая часть профессиональной деформации. Не было времени и сил думать над сложным, а посмеяться хотелось. –– Часто в горы выходили? – спросил один из солдат тут. – О вас почти ничего не известно оттуда. Только про ранение все слышали. –– Нет, не часто. – та в супе поскребла ложкой по дну котелка, нехотя и лениво поедая свою пайку. – В основном в расположении стояли, на охранении, недалеко от аэродрома. Около нас «Грады» вот, как раз, стояли. Как сейчас помню, Тридцатый Отдельный Реактивный Артиллерийский Дивизион. Машины там мазута в песочный с отливами цвет выкрасила, почти не видно было на фоне барханов. Как начинали посреди ночи работать! Ба! Ба! Ба! Ба! – активно жестикулируя одной рукой, снова погружаясь в рассказ, говорила та. – С кроватей падали, за оружие хватались. Впервые, как нам их поставили, в восемьдесят втором, мы подумали, что бомбят! Тоже, пыл-и-и-ища… Пиздец! Как в бурю попали. Видели даже, как они по кишлаку один раз работали, такое не забудешь. У душманов ноги, руки, ж-ж-жопы – все в разные стороны! – с хрипом усмехнулась она, а затем с мгновение посмеялась, на вроде: «Ха-ха». – И лети-и-и-ит далеко, на все перевалы… –– А на Гиндукуш? – не унимался особо заинтересованный солдат. Все притихли. Этот вопрос ей задавать еще можно было, но не особо следовало. Видимо почуяв очень дружескую атмосферу со стороны Вирховой, солдат все же решился. –– И на Гиндукуш ходили. – высказала она, хлебнув супа. – И правда вкусный, повар – молодец… Первый раз вышли в восьмидесятом, как три моих первых дня кончились. Нет… – она прикрыла один глаз. Задумалась. – Вру. Четыре дня, в ночь. Через сам Кандагар на какую-то высотку, севернее. Там тогда мотострелки только-только закрепились. Им пытались по воздуху поддержку оказать, но тогда же и «Стингеры» поставили духам. Два «Крокодила» потеряли у высоты и послали нас, в караване: и боеприпасы доставить и пилотов на обратном пути у пехоты забрать. А в Кандагаре – базар! – в этот момент, будто имитируя мимику Никулина, она немного выпучила глаза, поджала губы и слегка раскинула руки. – Обратно как шли, выпросили Газова – лейтенанта нашего – пройтись, поглядеть, что тут рукодельцы умеют клепать, помимо опиума. Один, совсем не умный товарищ, прикупил на Родину магнитофон, в большой-большой такой коробке. Ну и… Приспичило ему покурить посреди базара. Присел, прикурил. Только спички убрал… Толпа! Все на него. Не стушевался, советский ведь солдат, принялся… стойко сидеть и курить на коробке с магнитофоном. И так увлеченно курил, что не заметил, как у него эта самая толпа, проходя, да блок сигарет из ватника увела! Ах-ха-ха-ха! ХА-ХА-ХА!!! Но это… это еще не самое смешное! Тогда он и говорит: – Ульяна попыталась сделать сейчас серьезное, будто бы вымученное, слегка с грустной улыбкой лицо, для театральности пошарилась по карманам. – «Сигареты сп… Украли! Ладно хоть не…». И тут он коробку трогает! А вместо… вместо нее… – не выдержав, она чуть не задохнулась от смеха. – ТАБУРЕТКА СТОИТ!!! ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА!!! На этот раз не выдержали все. Разваливающиеся коридоры, запыленные и замаранные кровью и бинтами, гарью и копотью кабинеты наполнились раскатистым людским, искренним и громким смехом. Смеялись все, смеялись долго. Как ни крути, а истории были, и Ульяна умела их рассказывать. Даже погруженный в свои думы Среда, отвлекшись, как и все засмеялся, показывая белые ряды зубов под закопченным губами. Суровый и старый Груз тоже, пусть и неловко, как-то робко ухмыльнулся по-доброму, раздвинув губами седую щетину, что плавно переходила в бородку. Немцы, вероятно не поняв и половины рассказа, подхватив тон, тоже ржали в унисон, иногда и громче остальных. Ганс ведь лучше других знал русский, и был самым шумным из легионеров сейчас. Это мгновение стало амброзией, глотком прохладного и приятного свежего воздуха, в пропахших дымом укреплениях Кремля. Оно давало долгожданную расслабленность и отдых. Солдаты сейчас снова чувствовали себя людьми. Смеялась Ульяна долго, раскатисто, но плавно все снова сходило на нет. Опять опускалась мрачная, во всех смыслах атмосфера. Подскребая по дну алюминиевого котелка суп с морепродуктами, в свете очень большого количества свечей, Вирхова медленно доедала свою пайку. Задумалась она о многом сейчас. Этот смешок, эта история снова подернули в ней покров воспоминаний. Вспомнила она и то, как тот солдатик, из ее истории, над которым они хохотали тогда, в самом начале восемьдесят второго был убит духами. Как тот, кто валялся с ней в гоготе на базаре, надрывая живот, был казнен в афганском плену. Она везде оставалась последней, и почти каждая ее история кончалась всегда печально для героев. –– Товарищ генерал, – тихо обратился один из солдат. – Если уж совсем все так честно, то как… Как вы получили этот… –– Шрам? – она подняла глаза на него. Среда и Груз не могли понять откуда шел голос, но Ульяна, будто настоящий хищник, сразу и безошибочно вычислила солдатика. Этот вопрос ей нельзя было задавать. Каждый раз, когда кто-то проговаривал эти четыре буквы, у нее начинало болеть сердце, перехватывало грудь и сжимало тисками обвитые прочными мышцами кости плеч. Ее начинало знобить, а сознание плавно уплывало. Смешивались два мира: настоящий и прошлый. Не ответила, и тут один из командиров громко сказал: –– Отставить! –– Нет, нет. – снисходительно ответила Ульяна, ложкой бесцельно ковыряясь в остатках супа. – Я… я отвечу ему. – снова поглядела на солдата. Как-то грустно, не очень-то широко улыбнулась, заглянула прямо в глаза. – Очень больно, ефрейтор. Я получила его очень больно. Немного оскалившись, она опустила взгляд и, звякнув посудой, отставила ее на ближайший ящик. Тихо, почти не слышно, через мгновение промедления, достала из кармана затертую пачку «Примы», и сунула в зубы папиросу. Чиркнув двумя спичками по коробку, подкурила ее, встала и взглянула на часы. Среди зала ее фигура показалась огромной. В рядах сидящих, она единственная возвышалась. Вирхову можно было хорошо теперь рассмотреть – свет и тень от свечей играли на нелепой изорванной олимпийке, на израненном лице, на темной южной коже, черных волосах и грустных, не таких как обычно, глазах. Снаружи она была каменной, неприступной, как крепость, как Кремль. Но в душе был очень и очень болезненный живой клубок. Ей больно, чудовищно больно, но Ульяна умело скрывала свои эмоции. Лишь снова, рукой отодвинув целый рукав олимпийки, сухо глянула на часы: –– Двадцать минут на все-про-все, потом гарнизону отбой. Отдыхаем, бойцы. Мгновение, и она словно растворилась. По коридору раздались глухие и длинные, четкие шаги ботинок. Ульяна удалялась от всех, чтобы подумать обо всем. Нужно было дать возможность солдатам отдохнуть от ее присутствия, от этого неловкого вопроса, и не менее неловкого, нагнетающего сложность и мрак, ответа. Она оказалась в не самом большом кабинетике. Кажется, что он был затерян среди остальных громад с лепниной, цветным паркетом, дорогими резными столами, стульями, картинами и шкафами. Здесь не было ничего этого – складское помещение, или даже какое-то техническое. Кто знает, может до всего этого здесь стояли швабры, или прятали трупы политических оппонентов? Серая, ничего не обещающая коробочка, каких каждый видел по многу раз. Но вот над ее наполнением солдаты постарались на славу. Мирок здесь был уютен, был стеснен, но отдавал каким-то бесконечно добрым шармом. Внутри, на нескольких столиках, на подпорках из палочек, щепок или небольших дощечек, стояли потрепанные иконы. Это были не те громады, с золотом, дарами и крестами за бронированными исцелованными стеклами из ближайшего и самого знаменитого российского храма. Нет. Это были простые, можно сказать человеческие святыни. Намоленные, старые, пахнущие ладаном и какой-то приятной, землистой плесенью. Не было от них отвращения, как физического, так и духовного. Здесь не гнались за шиком, не ловили религиозного экстаза, захватившего церковь в последние тридцать лет. Это было не для статуса, не для выпячивания важности, и доказательства чего-то – это было для души. Для тех, кто верил, и кто искал ответов. Все это освещали восковые, медленно плавящиеся свечи на подставках, выструганных в свободное время десантниками. Пахло здесь как в настоящем, стареньком самодельном деревенском храме, из бревен и пакли. –– Все еще боишься этого вопроса? – медленно и тихо, чтобы не разрушать атмосферу, спросил Груз, оперевшись на раму двери на входе в помещение. –– Я боюсь не вопроса… – помотала головой Вирхова, с хирургической точностью и осторожностью поднося новую свечку к горящей. С мгновение она поглядела, как огонь подтапливает воск, начинает пожирать фитилек, и поставила ее в свободное местечко с краю. – Я боюсь только того, что не знаю, как ответить на этот вопрос. Сейчас ты, вероятно, слышал самый развернутый ответ на него. А в прочем, настоящий знаем только мы: ты, я… и еще. – Не поворачиваясь, застыла на месте, глядя на лики. – А я думала, что чекистам нельзя по храмам ходить. –– А я и не вошел. – пожал плечами старик. – Так, пришел поглядеть, как десант тут все обустроил. Что сказать, со вкусом, душевно, приятно. Вероятно, такие церкви я бы даже принял, похвалил. Такие церкви, как эта, созданные руками, а не бюджетом, отражают всю суть веры, не так ли? Не нужны золотые багеты, бронированные стекла, ряженные в рясы попы. Нужны просто свечи и пара икон. Другой вопрос в том, что вроде бы ты и сама относилась к вере с крайним радикализмом. Никогда не верила, была воинствующим атеистом, сколько я тебя знаю. –– А ты мало меня знаешь, не будем врать. – слегка улыбнулась она, оттянув уголок губ, но все так же не поворачивалась. – Многое слышал, наверное. И то, половина из того, что пишут – это черт-т-това ложь. Я здесь не для себя. Мне не тепло и не холодно от этих мест, к ним я отношусь со своей философией. Пришла вот, свечку за ребят поставить. За тех, кто давно ушел, и за тех, кто только покинул строй. Кто бы что ни говорил, а среди Гвардии всякие бывали. Кто крестик прятал от прапорщиков, кто, наоборот, вел совестную агитацию к вере, полностью отдавая себе отчет в том, что можно, а что нельзя. Как ни крути, в бою все были одним строем. И мусульманин, и еврей, буддист, христианин, католик или атеист. Страна была другая. Люди… может, все-таки люди были другие? –– А разве люди виноваты? Тогда тебе не только в этот храм, повсюду ходить надо. –– А я и хожу… Ходила, как время было. В мечети, в синагоги. Не знаю только, что делать там надо. – усмехнулась снова она. – Постою, как дура с десять минут на лобном месте, подумаю, да и пойду себе дальше. Не знаю, рады были бы они такой рефлексии, или посчитали бы это слишком вычурной «заботой», без толики аскетизма. Я просто делаю то, что думаю будет нужным. Хочу, чтобы если и было что-то за той гранью, когда перестает биться сердце, то оно было для них чем-то вроде нового дома. А люди… а разве на верхах сидят не люди? Плоть, кровь, сухожилия, кости, все то же самое. Дети, жены, заботы, работы. Как по мне, такие же люди, по сути, но вот идеи они пропагандируют странные, страшные. Раньше, все в одном строю, друг друга прикрывали. Разве не это блаженство – полное единство, не смотря на взгляды, цвет кожи, место рождения, наличие крестика на шее. А сейчас – христианин, значит защищай наших христиан. Мусульманин, значит твой враг с крестом на шее. И смотри еще как получается: поделили все, но не по вере, а по сферам интересов. И церквей-то в итоге оказалось еще больше. Правильные, не правильные, и каждый с пеной у рта доказывает, что у них истина, а остальное ересь. Разве вера не должна соединять? Сейчас она только разобщает. Эпохи новых крестовых походов, аргументы к вражде на почве неправильности нации, веры и народа. Вот для этого мы вместе погибали тогда в одной траншее? –– Как по мне, проще быть атеистом. Тогда точно параметров для разъединения не будет. А так, теперь можно просто пальцем ткнуть и сказать: «неправильный». Вот тебе и весь расклад. –– Холодные слова. –– Сухая истина. – Груз сделал шаг в храм. – Я все же работал в КГБ, там нет места громким и горячим речам. Эмоциям есть, но выводы всегда должны быть холодны. Правда, признаюсь, со старостью… Эх… – он завалился в пыльное кресло сбоку. – Все начало теряться. Как из дырявой корзины вода. Ну, а что же ты? Христос, Аллах, может… Будда? Не докурив половину сигареты, Вирхова положила ее у иконы, на несколько секунд задержав пальцы. Она двигалась сейчас медленно, боялась спугнуть что-то. Какую-то деталь. Груз внимательно все это изучал. Он примерно понимал, с чем все это могло быть связано и догадывался, что она делает. Много читал, еще больше спрашивал о ней тогда, в конце восемьдесят пятого, когда ее полуживую доставили в полевой госпиталь. Все осознавал и скорейшего ответа сейчас не требовал. У дверей появилась Моргана. Чекист бесшумно двинул рукой и остановил ту у порога. Прислонил к губам палец и попросил не шуметь. Вирховой нужна была минутка. – Это тебе, брат… Половинка. – закрыв глаза, тишайше, почти одними губами никому сказала она. Быстро смахнула с щек горячие и соленые слезы. Шмыгнув, сунула руку в карман. – Что, Моргана? –– Есть хорошие… и не очень хорошие новости. – произнесла та, делая шаг. Теперь все трое были в солдатской святыне. – Боюсь, что ПВО и ПРО не будет тоже, как и стратегической связи. Я пыталась, много пыталась что-то сделать, но все тщетно – система не выдерживает нагрузок. Вычислительные системы просто сжигают перекинутые мощности. Ничего не выходит. Мы остались без купола, и боюсь, что насовсем. Посмотрела склады: ничего помочь не может, ни в области компьютеров, ни в области «купола». «Стрелы» с истекшим сроком годности, еще вероятно Вьетнамскую войну застали. Если налетят самолеты – мы можем здесь и остаться. Еще плохая новость в том, что цитадель повреждена. Серьезного налета она может не пережить. Сенатский ходит ходуном, под ним проседают грунты и давят на колонны комплекса. Две уже изошлись трещинами. Силовые вроде бы не повреждены, я посмотрела, но это уже говорит о чем-то. –– Не думаю, что ВВС оперативно перейдет по контроль Громова. – заключил Груз. – Там в командовании исключительно порядочные люди. Вероятно, самый большой процент советских офицеров в войсках. Многие застали Афганистан. Да и не думаю, что они станут оттягивать фронтовую авиацию с Каспия. Для азарта попытаются разбить нас имеющимися силами, не превращая Москву в Сталинград. Громов ведь не дурак, ему не нужно здесь настоящее поле боя. Ему нужна операция, быстрая, точечная, без втягивая стратегических сил, в том числе авиации. –– Ладно, может авиация и вправду не страшна. Но вот Грады… – заключила Вирхова, глянув на электронные бирюзовые зрачки Морганы.