Ульяна пребывала уже не в лучшем настроении, а как только в кабинете появился Громов, то у нее оно просто пропало. Лицо не выражало никаких эмоций, в губах она обсасывала не закуренную, а оставленную про запас папиросу. Въедалась глазами в противника, что стоял перед ней, опять, в охранении двух лбов. Назначение их все еще было загадкой, но раз подняли флаг – нельзя было пускать их в расход. А Громов… Громов ничего не стеснялся. Он входил в кабинет уже как победитель, видел, всячески игриво и несколько глумливо кривясь, израненных и измотанных защитников крепости. В его голове все эти мальчишки были лишь простыми пешками в руках Ульяны. Не были той горой, теми мускулами, на которые она полагается так же, как на саму себя. Для генерала это был военный мусор, использованные и уже изрядно побитые игрушки. Он не хотел таких для себя, не видел в их грязных одеждах ничего человеческого. Но сам он был на загляденье. Выглаженный и вычищенный, без единой пылинки китель. От правого погона на грудь с небольшим прогибом на нем висел аксельбант с латунными элементами. Был он с гербом, с цветами государственного флага у золотистых звезд, а шею окантовывал стоячий воротник с вышитыми, рельефными, еще блестящими и отливающими золотом колосьями. На шее висел вычурный крест, а грудь была вся в медалях. И таких, и сяких, и боевых, когда в боях ни разу не был, и наградных, и тех, что и к ремеслу-то относились только боком. Навалом было их у него. А на голове большая, как ростовский подсолнух фуражка все с теми же золочеными, блестящими и сверкающими элементами. И шел он гордо, ступал уверенно в лакированных начищенных до зеркала туфлях, и не было ни одной складки на его штанах. Все ровно и чинно, будто только из-под утюга. Громов пришел как на парад, наверняка думал принять крепость без боя. Рассчитывал сломить Ульяну одним только своим видом. Но она лишь посмеялась ему и скинула с плеч несуразную обгоревшую и рваную олимпийку. Осталась, уже привычно, в одном лишь топе, что стискивал ее грудь: –– Думаешь, ты так больше похож на мужика? –– Язвить и юлить сейчас не в твоих интересах. – буднично начал он. – Эта форма, лишь символ того, что я есть верховная власть, а ты… Лишь побочный продукт мятежа неясных масс: иностранных агентов ли, собственных ли подстрекателей. Ты та, кто рушит наш фундамент, подрывает основы государственности сейчас, мешает делу нашей великой страны, а я, как видишь, – показушно пригладил он медали. – Ее оплот. Знаешь, чем хорошо множество медалей? Тем, что народу не нужно знать, за что они. Люди верят в количество, не в качество. А когда к ним спускается тот, кто сверкает и блестит, они верят, что он от Бога. –– Но, сука, ты хуже дьявола. – помотала она головой. – Ты позируешь, кичишься, но за этим железом лишь ткань, броневая прослойка костей и гнилое тщедушное сердце. Ты видел, что творится на поле. И ты действительно думаешь, что эти действия Богу, если бы он был, понравились бы? –– Сколько поколений укрепляли огнем и мечом веру в свои идолы, просто подминая под себя целые народности. Жертвы на войне – будничность, с этим ничего не поделать. Но результат… –– А какой результат?! – неожиданно шагнула она вперед, на что Громов осёкся, неровно сглотнул. – Мир катится к праху, а ты, блядина, пытаешься меня морали учить?! Да ни один лоскуток твоей формы не стоит внимания, если ты не осознаешь, что значит жизнь солдата на войне, что значит жизнь человека, попавшего в эту мясорубку! Мне не за чем тебя слушать, твой идиотизм прогрессирует, и я не горю желанием погружаться во все это дерьмо в твоей стоеросовой башке, бл… –– Ты любишь человека, Ульяна. Признай это. – развел руками он, оглядевшись по сторонам. – Под всей этой броней, под всей этой человеческой кожей, под мышцами и костями есть что-то еще. Есть ранимая душа, в железной оплетке, которая действительно ценна для военной науки. Я не понимал тебя, я не признавал тебя толковым офицером, но я вижу, что ты – одна из немногих, способная действительно качественно и рьяно воевать. Ты бурная, как океан, ты гневливая, как сама стихия, и такая же неотвратимая, непреклонная, и несгибаемая. Такая, какая нужна будет России. Я хотел бы, чтобы ты служила России, а не губила ее, чтобы ты помогала мне побеждать наших врагов… –– Твоих врагов. – тихо ответила она, напрягая скулы. – Я видела в гробу тот капиталистический националистический угар, который ты зовешь Россией. Мы, каждый, кто стоит сейчас перед тобой, каждый, кто держит автомат, думая о том, чтобы его семью не коснулась новая мировая война, каждый, кто верит в то, что трудовой человек снова будет властителем своей судьбы – мы нужны Родине. Огромной, и необъятной. Мы нужны людям! Всем разом и каждому в частности. Мы нужны народам, чтобы прекратить междоусобные войны, которые поощряют такие ублюдки, как ты. Тебе не сломать меня, тебе не переубедить меня. И даже, блять, не думай меня купить… –– Ты бесконечная оптимистка. Ты веришь в необъятное, в то, что нереально. Пух, этого просто нет! Народы сами жаждут крови, это в их генах, это в их крови, и это не выклеймить серпом и молотом. Это можно и нужно культивировать, чтобы в конце концов выжил только кто-то один. Это эволюция – слабые не выживают. – и тут, он усмехнулся так, что Среде стало на мгновение тошно. Моргана поскрипела зубами, а Ульяна еще сильнее поглядела на него исподлобья. Не шелохнулся только монументальный Груз. Ему вообще было плевать, он уже наверняка наперед знал итог всей этой дискуссии. – И ты – в положении слабой. Все, чем ты владеешь, это наш ядерный арсенал, и эти… обломки. Ты не решишься их пустить, ты боишься этой силы, ты боишься владеть ей! В моем же подчинении все остальное. И оружие более страшное! Такое, от которого не спрятаться даже за семью слоями свинца. Это СМИ. Настоящие свиньи, что найдут информационный трюфель и сожрут его прямо с землей. Грязный, вонючий – сожрут, потому что это их суть. Ты пыталась играть на этом против меня, но линии, оп, и завязаны на меня! Все слушают мой голос и верят. Тебя услышали только нищие тыловые части и заскучавшие каптеры, которые случайно включили старые советские приемники. И эта твоя армия? Это твоя подмога?! Не позорься. –– И, если хоть один из них задумался, посчитал, что я права… – она чуть горделиво подняла подбородок, посмотрела на ряженого генерала сверху вниз, явно неуважительно. – Если, хоть одно ухо после этого резанули твои позорные нацистские фразочки… Знай: ты уже проиграл. –– И что мне эти предатели? Позорные беглецы от государственной правды. – отмахнулся Громов, фыркнув. – Такие есть при любом режиме, и это мне даже поможет. Мы выщелкнем таких, и ряды наши станут еще крепче. –– Не забудь ввести белые шнурки в униформу. –– А ты все дерзишь? Буйная натура… Кстати, об этом! Могу я?.. А то долго еще. – он указал на стул, около побитого осколками дубового президентского стола. –– Постоишь. –– Что ж, хорошо. Ты ведь не думаешь, что у тебя одной были друзья в КГБ? – ненароком тот скосился на Груза. – В разведке теперь полно разных людей. Разных взглядов, идей. И некоторым очень выгодно иметь контакты, например, со мной. А чем я плох? Работаю, помогаю им, всячески поддерживаю – сплошные выгоды. Ну, а взамен могут обнаружиться некоторые документы. И очень некстати попасть в новости, в телерадиовещание, информационные службы, газеты, интернет, да? Все правильно ведь? Могут? Утечки сейчас – не такая уж и редкость… И, право, буду говорить открыто, здесь это можно, на тебя ничего потрясающего воображение я так и не нашел. Нету даже машины – только какое-то служебное корыто. Однушка на окраине и родительский дом под Душанбе. Это как-то даже не интересно. – немного смявшись в лице, он начал играть эмоции, как настоящий артист. Живо, с трепетом к каждой мимике, к каждому жесту. Иногда даже перегибал палку, и становился больше похож на вещающего художника с щеткой под носом, и сходство было даже чересчур явным. – Но! Один хороший чин при погонах, при вот таких же вот… медальках, обнаружил кое-какие прогалки. Ма-а-аленькие такие просчеты в твоем личном деле. И начал искать. И что он обнаружил? Некую… так-с, секундочку. Некую девушку, которая подала прошение на участие в стрелковых соревнованиях в Италии в восьмидесятом году. Какое несчастье – на них она не попала. Но знаешь кто попал? –– Я. –– Именно. На них попала ты. И мне это показалось странным. И мы начали искать эту девочку по документам КГБ. И нашли кое-что еще. В начале восемьдесят шестого эта девочка оказывается на психиатрической лечебнице сперва в Москве, а затем на Кубе. И вот так незадача: она точь-в-точь как ты. Буйная, гневливая, неугомонная и… вот это моя любимая строчка: «Бесконечно преданная коммунистическим идеалам Советской Армии». Аж мурашки идут! Ульяна неровно сглотнула. Это не было слабостью, это не было сдачей перед ним. Но она заметно уже волновалась, однако все еще старалась не подавать вида. Он снова сумел ее зацепить, и раскрывал те карты, которые не знал, вероятно, никто. –– Ее отец, афганец по происхождению, полковник-ракетчик. А мать, иранка, бухгалтер в счетном отделе районной комиссии КПСС. А родилась девочка в шестьдесят втором. Знаешь, как ее звали?.. Вирхова закурила. Руки ее чуть тряхнулись. Пламя на спичке неровно сплясало, что Громов подметил ядовитой улыбкой. –– Ее звали Шахризада. Сайранова Шахризада Басаевна. Даже с первого раза не выговорить! Ульяны Евгеньевны Вирхвой никогда не существовало! Это был фейк, придуманный чекистами, чтобы прикрыть буйную, выгнанную из комсомола за драки нескладную девчонку, и чтобы прикрыть ее сомнительную страницу с психушкой. Ты – сумасшедшая, Ульяна. Ну, или Шахризада. Тут уж как больше нравится. Представь, что будет, когда народ узнает, что тот, кого они считали до этого павшим героем, окажется простым… буйным, к тому же… животным. Лучше возвращайся в тот аул, из которого ты вылезла, и паси там баранов, раз не хочешь быть на правильной стороне. –– Кем окажется?.. – она подняла на него глаза, и вмиг ее руки, до этого потряхивающиеся не то от волнения, не то от раздражения, застыли. И Дима отшатнулся. Он понимал, что это было чем-то не нормальным. Это было крайней степенью ее гнева. Она снова смотрела на него как на добычу, вцепившись всего в одно единственное слово. Оно резануло Ульяну больнее ножа, ударило сразу по мозгу, и пробудило в ней давно забытую, чудовищную ярость. Это было из разряда того, что нельзя ей говорить. Но он это еще и повторил: –– Животным. Раздался чудовищный по силе удар, звонкий, невероятно точный, с тошнотворным хрустом и шлепком. И только после донесся небольшой присвист пролетевшего по воздуху кулака. Осознание пришло не сразу. Только потом стало ясно, что быстрее пули, миновав до двух метров дистанции, Ульяна нанесла точный и сокрушительный удар точно Громову в челюсть, выломав ее из сустава. Она это умела, она знала, как это делается, и продемонстрировала настолько филигранно, что тот закричал, только оказавшись на полу. Он жалко пытался бултыхать руками и ногами, подняться. Хватался за голову, и что было сил, во все горло кричал, пока остальные ошарашено смотрели на происходящее. Никто не ожидал удара, но Вирхова все же не стала снова терпеть, не стала сглатывать обиду, показав, что об нее нельзя вытирать ноги. Охрану Громова покрутили десантники, оглушив. Добивать не стали. –– Вставай! – нарочито громко, чтобы перекричать надрывающегося генерала, говорила она, призывала его к сражению. Но он уже был повержен. Одним ее ударом. – Встава-а-ай! Дерись, как солдат! Докажи, что на твоих погонах не слюни намотаны! – пнула его для острастки в ребра, перевернув на спину. В ее глазах читалось только одно желание – растереть его в как можно более мелкий порошок, и пустить по ветру. – Вставай!!! –– Ульяна, ты убьешь его. – скупо произнес Груз, скорее для галочки. Его судьба мятежного министра навряд ли интересовала. –– Давай, блять, поднимайся! – за шиворот измазанного в крови кителя подняла Громова она. Держала, фактически на одной, разбухшей от вен, мышц и сосудов руке. – Ты них-хрена не знаешь об этом слове, ублюдок! – вмазала ему в живот, что у того перехватило дыхание. – Ни хрена! Ударь, ударь меня, генерал! Ударь, скотина!!! Все твои побрякушки, все твои погоны – ебаная фальшивка! Пропустив пальцы между медалей, Ульяна сорвала или вырвала некоторые из них с кусками ткани. Рассыпала, как серебристые и медно-золотые блестящие капельки. Все это забарабанило по пыльному, с засохшей и закопченной кровью, полу, по черным от нагара плитам, которые некогда были белыми. Все это великолепие рассыпалось, как дождь на иссушенную пахотную землю – долгожданно для многих. Не скрывалась радость на лице Морганы. Она еще помнила, как размозжило Кельта, как ушибло Ганса, и видела в этом вину только Громова. Видела смерти солдат Ульяны – эти изорванные, но не сломленные духом тела. Видела раны, боль и кровь, видела человеческую жестокость и остервенение, с которыми их сдавливали танковыми тисками. И не могла сейчас Моргана не наслаждаться тем, как уничтожают, разбивают самолюбивый образ Громова. Как смешивают его образ «богоспасаемого русского генерала» с черной, русской же, землей, втаптывают в нее и прибивают тяжелой могильной плитой сверху. Фыркнув, Ульяна отпустила Громова. Тот, не в силах стоять на ногах, бухнулся на пол, ударившись спиной и задом. Взялся за вывернутую из сустава челюсть и со страхом, теперь уже даже каким-то детским, жалким страхом, глянул на нее. А она, как туча, склонилась над ним. Величественно вытянула руку, и высыпала пару оставшихся меж пальцев медалек ему на окровавленную грудь кителя. –– Теперь ты почти как настоящий генерал… – тихо, равномерно, как диктофон, произнесла она. – С собственной кровью на орденах… И подняли его только собственные охранники. Два лба из наемников синхронно запустили руки ему под плечи и дернули вверх, поставив, как пьяного, на ноги. Вид у Громова был теперь не как прежде. Не было бравады, был только разломанный, избитый статус. Не человеком при параде был он теперь. Словно просто городской сумасшедший, что натянул на себя выкинутый кем-то генеральский ненужный и изорванный кителек. Да и лицо теперь было под стать – не ровное, замызганное, с вышибленной челюстью и подтеками крови, с синюшными следами удара и бегающими, широко раскрытыми глазками. Так он и ушел. Ульяне не хватило сил задавить совесть и убить подлеца. Все же он был под белым флагом. И очень ей было грустно от этого, ведь понимала, что теперь в бой точно будет брошено все, до последнего солдата. –– Груз, – спокойно обратилась она к старику, закуривая. – Всю провизию раздать солдатам. –– Нам тогда не хватит даже до утра. – скрестив руки заявил он. –– А до утра мы можем и не дожить… – улыбнувшись, ответила она, выходя в коридор. …Снова рассыпались кассеты «Градов». И снова были вспышки, огонь, разрывы боеприпасов в здании и на улицах. Рвался и ломался оставшийся бетон, крошились фасады и обрушались с ревом конструкции. Рушились колонны, целые стены падали наружу, под действием реактивных систем. Но десант жил, десант был уже приучен к этому. Не боялись, лишь отчаялись, ведь эта симфония будет, верно, последним, что они услышат. Взрывы, свист, и барабанная дробь из рвущихся за стенами и за колоннами кассет. Обожжённые и израненные, солдаты держались, еще были стойкие и верные присяге, верные слову офицера и делу своей службы. Они верили Ульяне, а та была непоколебима, внушала всем уважение и чудовищную доблесть. Один ее вид, настоящего командира, воителя, воина и солдата, с теми же ранами, с теми же страданиями, но чудовищно стойкого, заставлял стоять в строю даже тех, кто не мог уже ничего. Всегда все делала сама, всегда помогала и приходила на помощь, была отзывчивая и самоотверженная, как и положено советскому офицеру. Монолитный символ доблести. Все держалось сейчас на вере в ее слово. Но та была не многословна. Она не говорила почти, только работала на равных с остальными. Подготавливала оборону, наводила брустверы, помогала крепить удерживающие потолок и стены конструкции. Работали, вслед за ней, и все остальные, не было времени даже на перекур. Нужно было сделать все возможное, чтобы остановить последний натиск, задержать его как можно дольше, и возможно… победить! Да, победа в привычном плане, по раскладу сил им явно не светила. Без помощи, шестьдесят солдат могли только задержать, закупорить ценой собственных жизней важнейшую амбразуру, но не больше. Не было это переломом. Это было сражением из последних сил, до последней упавшей на бетон гильзы. Боеприпасов нет, станковый гранатомет «Копье» всего один, а пулеметов – по пальцам рассчитать. Кумулятивных гранат и мин практически нет. Медикаментов, необходимой воды, электричества… ничего этого нет! Есть только плечо товарища, и автомат с наполовину забитым магазином. Вот и вся роскошь здесь и сейчас. Но, никто не возникал, ведь все понимали, что все, что есть, того и хватит. И вот, когда упала последняя кассета «Града», когда ударил последний молоток, и вышиб пыль из мешка с крошеным бетоном последний шлепок ладонью от какого-то из солдат, тогда наступила тишина. На Москву постепенно начала надвигаться ночь. Настоящая, безоблачная, с ясным и звездным, в мелкую горошинку, небом. Такое было не частым зрелищем. А сейчас не мешали ни фонари, ни огни домов. По-настоящему красивое было это небо. Как по заказу, во всей красе. Сверкающее. Чистое. –– Сколько-таки живу… – усмехнулся грустно Среда, черпая ложкой остывший и несколько вязкий суп из котелка. Он видел небосвод в дырке в потолке, что проделал еще один неразорвавшийся снаряд. – Ни разу не видел звезд здесь. Никогда не обращал внимания, да и не было их над городом. А теперь вот – есть. –– Чего это вдруг в лирику? – спросил Груз, сидя чуть поодаль. – Звезды, как звезды. Мы вот в Афгане навидались с Мишей. В Анголе навидались… До того приелись тогда, что глаза закроешь, а все равно млечный путь видишь. И снятся одни пустыни, песок и прерии. Снится в них только работа, ничего больше. –– Мы на Каспии видели. Ух, их там в два раза больше! – похвалился Артем, быстро сжевывая второе и утирая черной рукой чумазое лицо под носом. –– Как так? – спросила Моргана, вытянув губу. –– Море. – разъяснил тот. – Звезды в море отражаются. Мы на самом берегу стояли. И кажется, что они повсюду. Сверху, снизу, спереди – везде. И ночь не темная, но и не светлая. –– Ты чего вечно такой грязный? – с некоторым негодованием спросил Дима. – Как с печки вылез только. Трубочист. –– Эжектор пушки забит. Пороховые газы тянет в танк. Вот все и осаживается на лице. Как ни выстрел, так дымища-а! Что аж глаза под конец разъедать начинает. А вонища еще более страшная. –– И что, даже совсем не волнует? – поинтересовалась Моргана. –– Да, как-то… – помялся Артем. – Как-то уже привычно, что ли… В своей тарелке ощущаю себя. А если вы за дисциплину, то бросьте… какая тут дисциплина. – несколько оживился, но снова погрустнел. – Мы, когда на границе стояли, у нас у каждого механика лица даже похуже были. Мы в МТО копались, не вылезая. Танки были…ух, лучше не вспоминать! Там не до помывки было. Хлеба схватить с молоком и тушенкой и обратно в отсек, что-то там чинить, где-то ладить. Мы тогда… – и вдруг на мгновение затих, сглотнув. –… мы тогда не все подготовились. И стало вдруг ясно Среде, что парень забрел в свои воспоминания. Не самые приятные, не самые подлежащие рассказу, но все же свои, настоящие. В свой боевой опыт, который, вероятно, оказался его первым. И в котором этот юный «квадратный» пацан с рыжими волосами и вечно закопченным лицом смог выжить, смог набраться духа и смелости, чтобы сидеть сейчас там, где сидеть не ему не стоило бы. –– Ты попал в первые дни, да? – спросила осторожно Моргана. –– Да, на самый главный участок фронта. Мы приняли первые удары. –– Что там произошло? – скривил брови Груз. – Версии ходят разные. –– Мы-таки, просто… по Берлину скакали. – развел руками Среда. – Были не в курсе всего произошедшего. –– Что ж… – отставив еду, Артем начал рассказ. «Стальной панцирь» Поднимая за собой витиеватые клубы кавказской пыли, по горной дорожке, на взлет по взгорью мчался УАЗ, подскакивая на ухабах. Был он замызганный, замаранный, со следами грязи на арках и порогах, на дверях и колесах. Черная резина давно стала серой и изношенной. Скакал он по камням легко, даже играючи, потому что был без крыши, и с откинутым вперед лобовым стеклом, что гремело на каждой кочке. А внутри сидели трое: водитель и два пассажира в черных танковых робах. Жарко было. Чудовищно жарко. Солнце над Кавказом стояло дикое, пусть еще и весеннее, но уже по-летнему палящее, обжигающее. Под его чудовищным излучением отлично краснели носы, скулы и щеки. Лица солдат здесь были розово-бардовые. Но все эти тяготы южной службы, все эти невыносимые условия, когда хотелось выпрыгнуть даже из собственного тела, чтобы хоть немного остыть, штиль и солнечное буйство, что высушивало даже пот на измазанных мазутом спинах, с легкостью компенсировалось какой-то летней, по настоящему размеренной атмосферой. Было все здесь как-то неторопливо, спокойно пока. Добавляло этому шарма и невероятное место, на самой границе России. Здесь у самого берега моря была небольшая «чаша», в диаметре километров на шесть. И преподала она одним краем к Каспию, а другим – противоположным, уходила точно в крутые горы Кавказского хребта и в стойкий, могучий горный лес, который душно пах сосновой смолой. И была по этой чаше всего одна широкая грунтовая дорожка, по самому берегу, а в остальном – лишь направления, горные скаты, что были исхожены ишаками и лошадьми. И то, дорога та, была лишь потому, что некогда здесь был аул, небольшой городок с мазанками под соломенными крышами. Но сейчас, не совладав с силами природы, был городок этот мертвым. Так его и звали – Мертвый. Подтопленный, до самых окон, он торчал из воды, как зубы из десны, давая понять, что перед Каспием нету власти, нету силы. Море, если захочет, заберет. И аул тот стоял памятью об этом. Брошенный и забытый. С гнилой соломой на крышах и некоторыми обрушившимися, сложившимися домишками в общей куче еще пока стойких мазанок. Но был у этой чаши и другой край, там еще пока царила жизнь. Были там и жители, и опрятные домики, грядки с луком и маком, некоторыми иными растениями. Был там скот: коровы, бараны, бродили куры. И место это было у самого излома чаши, у края, где скат леса плавно уходил по дуге к морю и редел, оставляя лишь горные обломки, торчавшие из-под земли. Хижины жильцов ютились там друг к другу. Жили очень плотно, и очень бедно. Именно в этот закуток цивилизации и скакал военный УАЗик, бодро подпрыгивая на ухабах. –– Ну и дорожка, м-мать… – придерживая шлемофон на голове, выругался один из пассажиров, выскакивая из джипа, когда тот остановился у одной из хаток. – Вылазь, Артемка, приехали! Коновалов послушно, немного даже медленно, открыв дверь, и выставив поочередно ноги на раскаленные камни, вышел из УАЗа. Под ступнями начало жечь, несмотря на огромную подошву армейских ботинок. Сверху чудовищно пекло, но до этого хотя бы снизу не было жжения. А теперь полная картина. Парень схватил в руки два алюминиевых пузатых нагретых бидона, которые весело залязгали замками. Другой пассажир тоже достал два, тряхнув их в руках. И тут вмешался шофер: –– Товарищ капитан, я заглушу, а то вскипит. Иначе с чашки не выберемся домой. Еще же спускаться с этих ухабов. –– Хорошо, обратно только не гони, а то масло привезем. – ответил тот. На его лице сверкнула несколько измученная улыбка. Пот стекал по щетинистым усам, скапливался на подбородке и капал на землю. Человек был не молодым, можно было бы даже сказать старым, но не потерял блеска в глазах. Трудно было сказать, сколько ему было лет, но точно достаточно, чтобы быть капитаном танковых войск. А трудно потому, что помимо глаз, не было на его лице почти морщин, были лишь складки, когда тот широко, во все тридцать родных и один золотой зуб улыбался. И был человек этот, не по званию поставленный командиром танкового взвода – Антоном Паньюневичем.