–– Загружайте. – махнул спокойно рукой офицер солдатам. –– Я их выкину в поле. – тихо пригрозил ему Паньюневич. – Мне «карусель» этим забивать не надо. Вы же умные люди, дайте мне подкалиберных побольше. Ракет мне дайте, фугасов. На кой черт мне пыль железная? Артем! – позвал он механика. – Один в автомат. Только один! Остальные сразу нахер, понял? –– Не самовольствуйте, капитан. Вы не на войну, вы на дежурство едете! Что есть – все в боеукладку. –– А это мне доверенный танк. И я говорю, какая у него будет боеукладка. Один я положил, но больше их там не будет. – глядя точно в глаза, повел челюстью командир. Документы все же подписал. Снова разбираться с офицерами не стал, не стал ругаться и с полковником, хотя после погрузки БК именно к нему и пошел. Не обмолвился и словом о снарядах, не сказал ничего, лишь доложился, что готов к выполнению боевой задачи. Полковник в тот момент уже совсем поник – не вставал, не стоял у окошка, раздумывая. Он просто бесцельно перебирал в руках разные документы, и практически не глядя их подписывал. Боевой, воевавший офицер был просто сломлен известиями, и понимал, что грядет. И ничего, абсолютно ничего не мог сделать. Некому было докладывать – наверху возня и разгребание завалов. Армия была ввергнута в набирающую обороты междоусобицу. Приходили совершенно противоположные приказы: одни приказывали сниматься и дожидаться транспорта на Дербент, другие говорили о подкреплении, третьи – что его не будет уже никогда. Не зная кому верить, полковник расписывался на всем, а затем откладывал эти бумажки, которые уже практически не имели цены, в сейф, перевязывая между собой шелковой красной лентой. Паньюневич видел и это, чувствовал, что будет очень и очень тяжело. –– Когда, товарищ полковник? – спросил он с мрачным выражением лица. –– Скоро, Антоша. – пьяно улыбнулся тот через силу. – Скоро. … А утро было по настоящему нежным. Солнце за неплотными облаками вставало медленно, по миллиметру, по каждому лучику. Плавно освещало разобранные машины, лилось блеском от стеклянных приборов наблюдений на башне, словно поджигало цветом тканные флаги, которые становились нереально сочными, вычурными, не естественными. Трава была зеленой-зеленой, ее не хотелось даже топтать. Вдалеке блестели волны Каспия, дуло чуть соленой влагой, тянуло свежестью. Пока еще не было жарко, не было той духоты, какая обычно бывает рядом с водой летом. Погода, не иначе, роскошная. На часах оказалось близко к половине пятого утра. Вдохнув, Паньюневич надел на голову шлемофон, примяв перед этим волосы рукой. Развернувшись на песчаном скате перед одним из ангаров, он провернул пальцем в воздухе, и на бетон вырвался клубок черного маслянистого дыма. Взревела их «восьмидесятка», двигатель работал справно, свистел, как и подобало, и в этом звуке чувствовалась чудовищная мощь тысячи породистых лошадей, вышедших с Кировского завода. Артем чуть поддал на рычаги. Катки немного провернулись и пятидесятитонная махина, груда прочнейшей стали, пороха, резины и стекла, сдвинулась с места, дернула носом вверх. Заскрипели гусеницы. Плавно сойдя со старых, поросших травой и заметённых пылью бетонных плит, на которых стоял, танк медленно погрузился ходовой частью в нагревающийся под лучами солнца рыхлый песок. Выхлоп начал поднимать настоящий самум, что Антону пришлось зажмуриться. «Пять-двенадцать» проплыл мимо него медленно, роскошно. Слегка усмехнувшись этому, Паньюневич, громыхая сапогами по броне, забрался в командирский люк. Уперся одной рукой в откинутую вперед створку и сказал: «Поехали!». Остановились они, проехав меньше километра. Танк встал у небольшого пролеска, который отделял чашку от моторно-тракторной станции, где уже начинали поднимать солдат, будить офицеров, заводить и прогревать двигатели. Снова проверять, снова чинить свои боевые машины. Антон сел на уже нагретую солнцем башню, свесил ноги по резинотканевым экранам и медленно закурил папиросу, выдыхая дым. Взгляд его был прикован к плескающимся волнам, которые наскакивали на идеально ровный, без единого камешка, песчаный берег Каспийского моря. Сосенки, с двое рук в обхвате, как настоящие солдаты, уходили в него почти что строем. Но остановились у самой воды, пустив корни в полуметре от зеркальной, блестящей лучами морской глади. Все здесь было тихо и спокойно, пахло смолой, горячим танковым двигателем, выхлопом, морской солью и жарой. Все это смешивалось с тем табаком, что Антон вдыхал. Выходил непередаваемый аромат, который может быть присущ только этому месту, и только в эту минуту. Ничего не отвлекало Паньюневича, он просто созерцал, глядел на все это великолепие, замечал, как низко над водой пролетают чайки. В его голове крутились мысли, что никак не вписывались в этот, практически райский, российский пейзаж. И мысли эти были чудовищными, страшными. Ведь скоро этому всему: воде, лесу, этому песку… всему мог прийти конец. Деревья окажутся повалены залпами орудий, вода загрязнена мазутом и железом, она перестанет пахнуть солью, и будет разить металлом и горечью масла. А на песке останутся оборванные взрывом отметины танковых гусениц. Эта природа, этот не тронутый уголок станет полем жестокого боя. Когда-то… Уже, казалось, совсем скоро. Все шло к этому, все ведь именно так и должно было закончиться. Да. Противоречия нарастали все сильнее, разрывались всякие дипломатические отношения, а курс государств был диаметрально противоположным. Гардезский блок – Иран и, разросшийся, как на дрожжах Афганистан – шел ведь к границам, но все считали, что так и должно было быть! Все были заняты распилом, все были заняты деньгами, считали каждую копейку на переброску техники и больше боялись Запада. Никто не считал, что окрепший после войны и революции Афганистан сможет что-то. Никто не верил, что он решится, ведь был лишь изорванной гражданскими войнами пустыней, а стал передовым государством на Ближнем Востоке. И теперь оставалось принимать удар. Разорванное склоками в новом командовании Министерство обороны, брошенные на произвол солдаты с разбитой и нерабочей техникой, которая сломалась еще до какого-либо боя – было ли кому сейчас принимать этот страшный удар, если он последует? Все дороги, по существу, для врага были открыты. Смотрел сейчас Паньюневич на эту огромную чашку, между морем и горами, опоясанную густым сосновым лесом. И думал о том, что здесь может произойти. С тоской медленно вытащил недокуренную папиросу изо рта, потушил в ладони и убрал обратно в мятую пачку, ведь не хотел портить этот пейзаж. –– Неплохая картинка, а? – практически незаметно у танка появился Жемчужный. Его было не узнать. В основном из-за того, что его прославленную блестящую, явно намазанную обычно чем-то на вроде воска или специального крема лысую голову, скрывала бежевая закатанная шапочка. Поверх той была гарнитура с одним наушником и гибким микрофоном около рта. А стройную высокую фигурку грушника скрывал бежево-зеленый истертый комбинезон, пережатый разгрузочным жилетом и коротким, без напашника, бронежилетом. На ремне за его спиной болтался АКМС с подствольным гранатометом, а на бедре подсумок с серебристыми гранами к нему. Глянув из-за темных квадратных очков на Антона, разведчик улыбнулся. –– У меня один с тепловым слег, машинке полегче будет. – кивнул он, и Паньюневич кивнул в ответ. – Полегче будет, понял, да? Моих тут девять. Все ладные, парни проверенные. –– Ну пусть тогда твои проверенные парни на броню лезут. – утерев пот со лба, Антон махнул Артему, который все это время глядел на его из люка механика-водителя. – Заводи! Из сопла двигателя вырвался черный дым. Все вокруг снова наполнилось ревом газотурбинного мощного мотора, заточенного в сорока шести тоннах металла. Жемчужный махнул рукой, и будто бы из неоткуда, с пролеска к бронемашине двинулись девять таких же, как и он укомплектованных бойцов. Посмотрев на всю эту ярмарку разведки, Паньюневич лишь ухмыльнулся и залез по пояс в командирский люк. –– Давай, давай, живей, братва! – подбадривал своих Жемчужный. Затем пристукнул пару раз по микрофону около губ. – «Коралл», «Коралл», это «Ракушка-1», встретились с «Мантой», выдвигаемся на место, как понял? Так точно, «Коралл», принял. –– «Манта», значит? – язвительно спросил Антон, повернувшись к грушнику. – По рации, наверное, не очень-то и звучит. –– Не боись, капитан. – прихлопнул его по плечу тот, садясь на башне и положив автомат себе на колени. – Я к логопеду ходил, все как надо выговариваю! Х-х-ха-ха-ха-ха! Мои все! –– Артем, трогай аккуратно. – пальцами поджав ларингофон, чтобы передать слова по рации, и не перекрикивать визжащий двигатель, сказал командир. – Чтобы разведка не попадала под гусеницы. Поехали. На высоту двигались долго, даже очень долго. Было не больше десяти километров от пролеска до той вырытой сопки, куда и шел танк. Но дорога была по самому солнцу, на чудовищном утреннем пекле. А гусеницы перемалывали под собой груды камней, колотой горной породы. Танк ревел, клевал на передачах. Медленно, но упорно лез в крутую гору. Разведку на броне немного развезло – было жарко и от воздуха, и от танка, на котором они сидели. Некоторые обливались потом, махали расстегнутыми у шеи воротами комбинезонов. Один из разведки, что сидел у самого орудия, обмахивался взятой в путь книжкой. Видимо, выход планировался не самый интересный, и ожидался большой привал, на котором можно было почитать. Сам же Жемчужный стянул с головы шапочку, и поменял ее на шляпу-афганку, которую отцепил со своего большого баула за плечами. Медленно он растирал по носу и скулам какой-то крем от загара с полузатертой этикеткой. –– Сегодня даже жарче! – заявил один из разведчиков, полив голову из фляжки. –– В горах будет прохладнее, смекаешь? – продолжая растирать крем от загара, ответил ему командир. – Нам котлован перетерпеть, и эт-то все. Дальше только леском. Сколько до места, Паньюневич?! Часики тикают. –– Не больше полукилометра. – ответил ему тот, повернувшись. – Мы почти добрались. Пот заливал глаза и щипал лицо. Все белье, что могло вымокнуть от пота, уже давно было таким. В танке оно даже не высыхало на солнце, внутри было как в настоящей бане – только сладить веник, и можно было бы попариться, поддав на боеукладку, как на каменку, немного воды. Казбек – наводчик – все поглядывал на спиртовой градусник, который положил рядом. Красная полоска уже давно растянулась за всякие измерительные границы, и была длинной, как шпага. Долгожданная прохлада еще не чувствовалась, горы только начинали вставать за вырытой сопкой, а в ней самой наверняка было все так же жарко. Ее не скрывали ни деревья, ни какие-нибудь скальные выступы. Она была открыта всем ветрам. Танковый окоп там был вытянутый и узкий. Практически как для гроба. –– Ох, твою то мать… – жалостливо, искривив мокрую от пота улыбку, проскулил от жары Артем, увидев вырытый для них котлован. –– Ничего, серж, мы тентом накинем. – сдув с губ влагу, быстро ответил, оскалившись, Паньюневич. – Только вот разведку выкинем. –– Я те выкину! – пригрозил Жемчужный, поставив автомат на приклад. – Сами спустимся. Спешиться и осмотреться! Как только танк замер, чуть-чуть не доезжая бруствера, разведка соскочила, как один, с раскаленного металла танка. Солдаты мгновенно оправились и рассредоточились. А затем снова собрались, явно не обнаружив ничего, что могло бы стоить их внимания. Жемчужный поднялся на башне в полный рост и достал из кармана разгрузочного жилета небольшой бинокль с красноватыми линзами. Скривив лицо, глянул в него на горы, явно ища там тропу, которой им следовало идти. Покрутившись на месте, пристально всмотрелся в противоположный конец чаши, на Мертвый город. С некоторым облегчением, утеревшись, выдохнул. –– Нич-ч-чего интересного. Да… – убрал бинокль, закинув автоматный ремень за шею. – Я думаю, что обратно тоже через вас пойдем, понял, да? Мы только туда, и сразу назад. Может, даже чем-то поделимся, если хорошо попросите. –– Разве что в виде платы за проезд. – хитро сощурился на него командир танка. –– О, это ты хорошо, что напомнил. – выпрямил из кулака указательный палец тот, явно что-то сообразив. Быстро скинув рюкзак, что тот ухнул об броню, достал из него перетянутую тканевым чехлом фляжку и протянул ее Паньюневичу. – Вчера успел в Дербент смотаться. Вам. Армянский. –– А звездочек? – понюхав содержимое, съязвил Антон. – Еще обидишь. –– А как на твоих погонах, капитан. До пяти не дотянул: кондиционера нету, спинки не регулируются. Еще и напитки по салону привлекательные дамочки не разносят. Понял, да? Чтобы к моему приходу все исправил. –– Есть. – шутливо козырнул танкист, прибирая фляжку. –– Не раскисай, Антон. Смекаешь? Разведка, как и не было их, растворились в массиве. Они ушли в горы, туда, где начинался Кавказский хребет. Среди сосен, среди огромных их стволов, солдаты потерялись быстро, исчезли из виду их истертые зеленоватые балахоны. Не было видно ни их баулов, ни их оружия, ни загорелых, красноватых лиц и черных ботинок. Паньюневич провожал их взглядом, и все никак не мог понять, что же имел ввиду тот харизматичный мордатый грушник, но это было явно к чему-то не доброму. Мысли, словно самум, вились под жарким танковым шлемофоном, а в руках моталась, гремела цепочкой на крышке, налитая до краев флажка коньяка, оставленная Жемчужным. Выдохнув, Антон вышел из ступора и повернулся к высунувшемуся из люка Артему. А затем, неодобрительно цокнув, обратив внимание и на бруствер: –– Говно. Берем кайолку. Бруствер был вырыт изначально правильно – на весь танковый корпус, чтобы только орудие из-под тента торчало. Но видимо прошлый танковый экипаж несколько неумело выехал из него, и сровнял с землей один из боковых земляных накатов. Теперь танк в нем был бы как на подиуме, а это было совсем, совсем не приемлемо. Приходилось все брать в свои руки. Отдых танкистов снова откладывался. На жарком майском солнце сверкали кирки и лопаты. Тройка танкистов, раздевшись до самых ботинок, интенсивно разрывала каменистую рыхлую и горячую Каспийскую землю, накидывала особо огромные валуны на накаты и передний бруствер, чтобы укрепить их, на случай попадания снаряда. Артем ворочал самые большие камни – был более крепок, чем Антон и Казбек. Последний же и вовсе встал на перекур, как только глаза начал заливать пот. Тогда Паньюневич выдернул из его рук сигарету и пригрозил, чтобы наводчик не отлынивал. Чем глубже окоп, тем дольше солдаты в нем смогут прожить. Простой расчет. Да и справить укрытие необходимо было как можно скорее. Бывалым сердцем чувствуя беду, предвкушал Антон здесь суровый, громкий и чудовищный бой. И все смотрел, пристально смотрел на белые зубы Каспия вдали, из полусгнивших мазанок с соломенной крышей. Не нравилось ему здесь. Точно не нравилось. С пару часов ворочали рыхлую землю, но наконец последний камень был уложен в гряду таких же, и прикрыт землей, спрятан под выкопанным позади танка травянистым дерном – все по науке. Казбек притащил несколько разлапистых сосновых ветвей и обрубил какой-то кустарник, чтобы еще правдоподобнее скрыть танкоорбазный прыщик на лбу огромной естественной чашки, пред самыми ее волосами из плотных и толстых смолянисто-пахучих сосен. Когда укрытие было готово, танк в нее вошел как по маслу. Даже слегка перестарались. Орудие было выставлено вперед, ложилось на кусок земли, а сверху накрывалось зеленоватым маскировочным тентом. Лоб башни, и пространство вокруг приборов наблюдения, вокруг люков накрыли тонким дерном с травой, присыпали еловыми ветвями. С берега теперь его было почти не видно. Дело было уже к вечеру, и жара потихоньку спадала. Солнце все ближе было к горам, клонилось за их подсвеченные верхушки. В танке было все еще как в бане, но люки открыты. Хоть немного, но свежий ветерок с моря продувал застывшую в грунтовой засаде боевую машину. Несколько раз Паньюневич, ведомый сомнениями, выходил прогуляться вокруг, взяв с собой для верности свой пистолет. Долго стоял. Глядел со всех сторон на окопанную машину, но так и не нашел, к чему бы можно было бы докопаться. И каждый раз возвращался и по долгу молчал, не знал, что сказать и с чего начать. Все молчали. Изредка что-то передавали по рации. Теперь они были «Мантой», огромным бронированным скатом, затаившимся в Кавказском иле. Их вызывали редко, в основном доносили какие-то информационные сводки, запрашивали ситуацию. Но каждый раз Антон коротко, не по уставу, отвечал: «Все в порядке». Снимал с головы шлемофон и протирал мокрый от пота лоб, с силой зажмуриваясь. До блеска в закрытых глазах сжимал пальцами переносицу, все еще думая о том, что ему сказал полковник и что ему сказал разведчик. И то, что думал он сам. Его пожирало изнутри чувство недосказанности. Какой-то обиды от недоверия. Но сам он понимал, что сделать ничего нельзя. И это противное, как пиявка, подсасывающее чувство, нужно было просто перетерпеть. Как всегда, смириться. –– Сам не свой. – заявил наводчик, неспешно пожёвывая сушеные яблоки из кожаного мешочка. – Не шутишь, не юлишь через слово по-свойски. Что-то не так, товарищ капитан? Если вы за привод, не беспокойтесь. С такой позиции только прямо и стрелять. –– Не за привод, Казбек. С ним уже все понятно. – ответил тот, повернувшись. – Что это такое? –– «Антоновка» сушеная. Хотите? – протянул ему раскрытый кожаный мешок он. –– Нет пока, прибереги на закуску. – побулькал фляжкой командир. – Хотя, чего зазря ее держать?.. Быстро отвинтив крышку и налив себе в нее, шумно заглотил горячее спиртовое содержимое. Оно прокатилось по горлу, обожгло все, что только можно, но голову, как подобает, сразу же сдвинуло. Спирт моментально оказался в крови. Не мудрено, на такой-то жаре. – Вот, сие размышления правильные. – прищурил узкие азиатские глазки наводчик, меняя у него фляжку на мешочек с яблоками. Тоже быстро опрокинул импровизированную алюминиевую стопку на цепочке. – Ох, крепка у разведки горилка! Ух-х-х… –– Товарищ капитан, нельзя же. – смутился с переднего места Артем, как завидел протянутую Казбеком флягу. – Мы же на дежурстве боевом! – Вот и считай это фронтовыми граммами. – быстро сжевывая пару сушеных долек, ответил тот, все еще расчесывая нос от крепленого напитка. – Пей, меня потом сдашь и медаль получишь. Сейчас можно и так получать… –– Хороший вы командир, товарищ капитан. – усмехнулся наводчик. В это время Артем быстро заглотил коньяк. В армии у него бывало всякое. Пусть и плечист, коренаст, вылитый казачонок, Коновалов практически не пил. Никогда не был на субботних вечерних попойках в гаражах, где срочники тянули по алюминиевым кружкам выделенный им для танков спирт. Не пил и в каптерке, куда по доброте его несколько раз звали сослуживцы. Стойко терпел все тягости и лишения… Почти. Пил он все равно: позволил опрокинуть несколько стопок в увольнительном, на свой день рождения. Получил нагоняй и два наряда по возвращению. А потому, да и по характеру своему, все-таки боялся на глазах командиров расслабляться. Но тут его «шаблон» растерся в прах. Командир сам его подговаривал. И имея большое уважение к недавно появившемуся в его жизни Паньюневичу, из-за его умения держать себя в любой ситуации, Артем все же решился на прямое нарушение дисциплины. А куда было деваться? Не выдержав напора огненной жижи, Артем закашлялся, и несколько раз натужно вдохнул. Во фляге явно было что-то интереснее четырех звезд. –– Слишком уже крепкая. – все же отдышавшись, ответил он. – Аж горло порвало. –– А кому сейчас легко, сержант? – прозвучал приглушенный риторический вопрос. – Сейчас никому не легче. А лучше… лучше уже не станет. Будет только хуже. – на этом Антон уже не стал лить в крышку, а хлебнул из горла. – Да… до пяти звезд точно, уф-ф-ф, не дотянет… Не дотянет, черт. Забористо! Я вот не люблю крепкий алкоголь. Не, все-таки не мое. Слишком уж в голову дает. Весомо, конечно… когда нужно посидеть, неспешно подумать на мутную голову о том, о сем, пятом и десятом. Подавить чувства, развязать себе язык, и позволить говорить без мозга, а одним лишь сердцем. Но вот с утра так хочется пулей закусить, ужас просто. Еще и старая контузия дает знать о себе, черт бы ее! –– Нет ничего лучше холодного пива. Только из холодильника. – закрыл глаза, немного раскинувшись на жесткой сидушке Казбек. – М-м. Прохладное. И ждущее только тебя. Рубаху долой, ножом откроешь, чтобы пена по пальцам пошла, и к губам. Вот это я понимаю кислородный коктейль! –– Ха-х, кудесник. Теперь и мне захотелось. – обмахиваясь рукой, чтобы хоть чутка остыть от жары и той сивухи с фляги, ответил расплывшись в улыбке командир. –– А лучше мороженого, чтобы мозги остыли. – закивал Артем, чувствуя, как каждая из фибр тела впитывает немного огня от спирта. – Вот идешь по набережной иной раз. Девушки все мороженное едят. Так и хочется угостить, познакомиться. Спросить ее, как у нее дела… –– Кто о чем, сержант. – беззлобно пошутил Паньюневич. – У тебя есть к кому возвращаться? К кому ты вернешься после этого? –– Да не к кому мне особо. Все мои друзья здесь. – пожал плечами он, поглядывая в триплекс на сверкающее море. – Как все кончится, наверное, на тракториста пойду. Буду стране хлеб жать, думать о том, что обилие свежих булок в магазине, некоторой частью моя заслуга. Буду, наверное, видеть, как над полями поднимается и заходит солнце, копаться в тракторах, снова дергать за рычаги. Укрощать свирепые двигатели! А вы, товарищ капитан? –– Черт-е знает…– помялся тот, разглядывая фляжку в руках. – Я пожил на гражданке, после Грузии-то. Все каким-то дерьмом показалось. На мебельном поработал, так его закрыли. Сейчас куда идти-то? Даже тракторист вылететь может. А, казалось, важнее пашни и хлеба ничего нет. Но нет, все прибыль считают. Всем интересны только конечный продукт конвейера, а винтики, что в цепочке… Да кому они сейчас уперлись? Только Армия пока и живет. От рассвета и до заката. Да вот тоже… – прихлопнул он по горячему металлу башни. – Потихоньку шкурим ржавчину. Не знаю, куда я пойду… Дальше, наверное, если все как по маслу будет, служить останусь. Куда же еще? –– У нас в городе был станочный заводик. Тоже замок навесили. – вздохнул Казбек. – Был еще молочный, так тот скурвился совсем – не молоко, а солярка белесая. Только мясной держится и оборонный. Даже не знаю, что на том делают. Станочный-то дюже мощный был. По всему Союзу станки стояли, от Эстонии до Владивостока. А потом похерили, продали каким-то мужикам, а те все и закинули. Сейчас в одном цеху только сверла точат мелкими партиями, а в других ветер гуляет из окна в окно. Афганцы все бывшие рынки в Средней Азии поджали, тоже станки выпускают. Говорят, даже, что хорошие. Социализм, блин… –– Если они социалисты, тогда я китаец, Казбек. Навешать красных флажков, где только можно и нельзя – ни в коем случае не социализм. У них частичный рынок, у них есть частные компании, миллионеры и миллиардеры. Есть бедные, есть богатые, и всем руководит завязанная с частным бизнесом контролирующая партия. Вот тебе и простой расклад. Все как у Китая, да? Они ж им и помогали на первых порах после Панджшерской революции. Помогли выпроводить американцев, а за место них свои порядки понаставили. И что, народу легче стало? Ничуть! Бронированный дракон с голым задом, вот они кто. Все те же империалисты, с тюрбанами на башке. –– Империалисты? У них же Госпланы, там, то-сё, пятое и десятое… –– Пятое, десятое… Тоси-боси, тыры-пыры и семь дыр, ё-мое, Артем! Конечно империалисты, а кто же еще?! Посуди сам: афганцы после две тысяче третьего, как объявили о создании Социалистической республики Афганистан, разве что Египет не задели своими интересами в Африке. Про ближний восток и говорить не стоит – все подмяли, от Индокитая до Красного моря. Нефть, газ, уголь – везде качают. А кому не нравится это, там стараются свои порядки наводить. Самый яркий пример – это, конечно же, Иран. –– А что там было, кстати? Никто толком и объяснить не может. –– Иран разделился. – выдохнул и включился тут в диалог Казбек. – Поначалу Тегеран просто помогал Кабулу против американцев. Помогал-помогал, да допомогался… –– Тогда-то Гардезский блок и появился, Артем. Южным провинциям не понравилось сближение с бывшим анархичным соседом, и… небольшая стачка, локальные конфликты, уличные бои, и тогда их просто отделили. Говорят, референдумом, но склонен думать, что там было далеко до правдивых подписей в бюллетенях. Как знать, может даванул Китай, может сам Афганистан к тому времени окреп от помощи, и поджал позиции Ирана. Сейчас судить уже не получится. Как факт, Северный теперь под Афганистаном, а Южный держат за узду саудиты и прочие арабы, что не заинтересованы в … «социализме». Вот такая история. Короткий акт, всего в пару лет, а как поменял баланс сил, да? И все ползут…