– Они хотели меня отравить?! Боже… А Лулу? Его они не отравили? Судя по тому, как собачонка прыгала, самочувствие у нее было прекрасное. Я поклонился Эмме и принес извинения за то, что разговаривал с ней в насмешливом тоне. – Вы спасли не только госпожу Эрмин, вы спасли нашу честь. Если бы у нас на глазах погибла клиентка, мы не смогли бы жить с таким позором, – взволнованно сказал я. – Она моя клиентка, – ответила Эмма. – Я отлично обошлась бы без вас обоих. Даже эта грубость не ослабила моего восхищения. Но главный триумф молодой сыщицы был еще впереди. Вечером пришел ответ из Берлина – раньше, чем результат лабораторных анализов из префектуры. Шпехт-сан с истинно немецкой обстоятельностью подробно докладывал «дорогому Эрасту», что доктор Ян ван Дорн значится в адресной книге провинции Гессен-Нассау как житель города Марбург, Фридрих-Вильгельм-штрассе 12. Выяснение второго вопроса – носит ли означенный субъект зеленые очки – заняло больше времени, потому что пришлось посылать запрос начальнику марбургской полиции, а тот, в свою очередь, навел справки в участке по месту жительства. Ответ положительный: доктор ван Дорн ходит в очках со стеклами зеленого цвета. В конце длиннющей телеграммы Шпехт-сан выражал надежду, что «дорогой Эраст» при случае расскажет, чем вызван такой интерес к марбургскому доктору и его очкам. Мы все пришли в возбуждение, даже господин не справился с волнением. – Это не просто след! – воскликнул он. – Это прямой выход на заказчика похищения картины! А от него мы выйдем и на Аспена с его «метростроевцами!» Эмма, вы феноменальная сыщица! Я был того же мнения. – А вы поезжайте в свое Толедо, кабальело, – картавя сказала Эмма в ответ на мои искренние восторги. Характер у нее, увы, был ужасный. Хотя «кабарьеро» по-испански значит «самурай», так что ничего особенно обидного в ее словах не было. С этого момента в нашей маленькой команде без каких-либо споров или обсуждений произошло перераспределение ролей. Теперь стала распоряжаться Эмма. Эраст Петрович уступил ей первенство, я же и раньше на него не претендовал. Рыжеволосая сыщица взялась за дело решительно, и все ее решения были здравыми. Сначала она потребовала, чтобы госпожа Эрмин рассталась с собакой. Корделия протестовала, говорила, что теперь ни за что на свете не разлучится со своим драгоценным Лулу, но Эмма заявила: «За нами следят, и с вашей кудрявой собакой, на которую все будут пялиться, нам от слежки не оторваться». Мы с господином поддержали этот бесспорный аргумент, и рассыльный увез псину в Пасси, где богатая наследница после пожара на родительской вилле снимала апартаменты. Столь же безжалостно Эмма запретила Корделии заехать домой за вещами, которые понадобятся в дороге (что мы все отправляемся в Марбург, даже не обсуждалось – это было очевидно). На квартире госпожу Эрмин могла подстерегать смертельная опасность, притом самого неожиданного свойства. Газовый светильник и собачья жилетка продемонстрировали, что убийцы чрезвычайно изобретательны. Из отеля мы выбрались незаметно – через служебный ход. Деньги за проживание оставили на столе. Перед тем, как вывести Корделию в темный переулок, мы с господином проверили, нет ли там чего-нибудь подозрительного, и не спускали глаз с окон напротив, держа оружие наготове. Откуда-то Эмме было известно, что с Восточного вокзала ежедневно в полночь уходит франкфуртский поезд. (Ах да, она же говорила, что Париж входит в ее «зону» и поэтому она знает про город всё, что нужно знать.) Пока мы охраняли клиентку, сыщица взяла два купе первого класса. Она хотела лично оберегать Корделию, а нас с господином поместить вместе. И тут произошла дискуссия, в которой наша новая руководительница впервые не смогла настоять на своем. – Личный телохранитель должен хорошо владеть приемами рукопашного боя. Какому виду боевого искусства отдает предпочтение ваше агентство? – спросил Эраст Петрович. – Вы про бокс и сават? Это тупые мужские забавы, – небрежно покривилась Эмма. – Мы в «Ларр инвестигейшнз» привыкли полагаться на интуицию, ум и современные технологии. В отличие от вас, мы живем уже в двадцатом веке. – А что вы будете делать, если нападет профессиональный убийца? – На этот случай у меня есть револьвер, и стреляю я отлично. Даже не пытайтесь, Фандорин. С клиенткой поеду я, – отрезала сыщица. Эраст Петрович вздохнул и смирился, но в разговор вмешалась мадемуазель Эрмин. – Со мной в купе будет мсье Фандорин. Потому что я не знаю, сколько мне осталось жить на этом свете. Наверное, эти люди своего добьются и убьют меня. Каждую оставшуюся минуту я хочу провести с тем, кого люблю. Она взяла господина под руку, прижалась головой к его плечу – и суровая Эмма была вынуждена уступить. В полночь поезд тронулся. Влюбленные голубки поехали вместе, а я оказался наедине с Эммой. Мое сердце взволнованно билось. Я еще не понимал, что тоже влюблен, но мое сердце это уже знало. Мне-то, болвану, казалось, что я просто испытываю к своей спутнице интерес как к необычайно одаренному сыщику. И очень хорошо – иначе я пустился бы в ухаживания, поскольку считал себя очень ловким соблазнителем. Это всё бы испортило, в том нет ни малейших сомнений. Эмма смотрела в черное окно, за которым мелькали огоньки, и вела себя так, словно находится в купе одна. Меня словно и не существовало. Мысли ее блуждали где-то далеко, а через некоторое время она начала напевать очень приятным, хрипловатым контральто красивую английскую балладу «Три ворона». Песня очень грустная – про убитого рыцаря. Потом Эмма запела другую песню, которую я раньше не знал, тоже старинную и печальную. Припев у нее был такой: Но нет, я не прослезилась, И он ничего не сказал. Лишь сердце мое разбилось, Как упавший на пол бокал. – Какие трогательные слова, – сказал я в паузе. – И какой мелодичный у вас голос. – Помолчите, а? – совсем немелодично рявкнула Эмма. – Я просчитываю, как действовать в Марбурге. Черт знает почему, но, когда я пою, у меня лучше работает голова. – Это называется «медитация». У каждого она своя. Господин, например, перебирает нефритовые четки, а я открываю запасники памяти и позволяю голове выхватывать из прошлого что она пожелает. Очень часто оттуда приходит подсказка. Вот и сейчас, когда вы повторяли ваш припев, я вдруг вспомнил одну давнюю историю из моей жизни. Теперь пытаюсь понять, чем это воспоминание может пригодиться в нашем запутанном расследовании. Эмма, конечно, спросила, что за история. На это я и рассчитывал. Если хочешь понравиться женщине, которую не трогает твое мужское обаяние – а Эмму мое, увы, не трогало – увлеки ее интересным рассказом. – В тринадцать лет я был маленьким исчадием ада. Я круглый сирота, рос у чужих, недобрых людей и в конце концов сбежал от них. Целый год я прожил один в трущобах портового города Ëкохама – и, как ни странно, выжил. Для этого мне пришлось превратиться в волчонка, умеющего быстро нападать и быстро убегать, нарушающего все на свете законы и правила. Нет более опасного существа, чем ожесточившийся подросток. Он ничего не боится и никого не жалеет, в том числе себя. Эмма внимательно слушала, это меня подбадривало. – Наверное, я бы превратился совсем в звереныша, если бы был один. Но нас было двое, я и моя подружка Кёко. Она тоже сбежала из места, где ей не нравилось – из чайного дома, это такой японский бордель. Родители продали ее туда девочкой-ученицей, но Кёко не захотела учиться на проститутку. Она была на год младше меня. Мы жили в порту под брезентовым чехлом от американской пушки, которую купила императорская армия. Днем спали или играли в японские карты на щелбаны. Разговаривали мало. Что мы могли друг дружке рассказать? Вечером выходили на промысел. Промысел был такой. На малолюдной улице Кёко садилась на землю и, если видела одинокого прохожего, мужчину или еще лучше женщину, горько-прегорько плакала. Большинство проходили мимо, но некоторые останавливались и спрашивали, что стряслось. Если человек был бедно одет, Кёко шипела: «Вали, куда шел!» Если же прохожий выглядел многообещающе, начинала рассказывать жалостную историю. Убедившись, что рядом никого нет, я высовывался из-за угла и кидал камень прямо в затылок ротозею или ротозейке. Никогда не промахивался – глаз у меня уже тогда был верный, а рука твердая. Потом мы обирали жертву и сматывались. Кёко при этом хохотала. Сердце у нее было жесткое, как шкура акулы. Однажды зимой с ней заговорил немолодой мужчина в хорошем кимоно с гербом на воротнике. На поясе у него висел шелковый кисет, а в нем – я услышал – звякали монеты. Я был уверен, что нас ждет хорошая добыча. Камень попал прямехонько в затылок «болвану» (так мы их называли). Человек упал ничком. Его седоватые, коротко стриженные волосы окрасились кровью. Когда я подбежал, Кёко уже сорвала кисет. «Тут золото! – ахнула она. – Давай стащим с него кимоно, оно шелковое. За такое дадут не меньше десяти иен!» Я взял за один рукав, она за другой. Потянули. Вдруг из рукавов высунулись две руки и цепко ухватили меня за правое запястье, мою подружку за левое. Дернули, стукнули нас лбами, так что у меня помутилось в глазах. Когда я очухался, я лежал на земле, и мне было очень трудно дышать. Рядом стонала Кёко. Человек стоял одной ногой на моей груди, другой – на груди моей напарницы. Я понял, что нам конец. Когда крепкая рука ухватила меня, я успел заметить, что на ней отрублен мизинец, а от кисти вверх тянется сплошная цветная татуировка. Нам с Кёко не повезло. Мы напали на профессионального бандита, они в Японии называются «якудза». Это самые опасные люди на свете. – А что значит отрубленный мизинец? – спросила Эмма. Она очень хорошо меня слушала. Я объяснил, что у якудза принято отрубать себе палец, если ты совершил какую-нибудь оплошность. Это доказывает крепость духа и восстанавливает честь. – Потом мужчина назвался: «Я – Тёбэй Одиннадцатый», и мне стало совсем страшно. «Тёбэй-гуми» была самой знаменитой бандой Ëкохамы, а про ее главаря Тёбэя Одиннадцатого рассказывали легенды. «Если бы вы были постарше, я бы вас убил, – сказал Тёбэй. – Но мои правила запрещают убивать детей, даже таких паршивых. Я дам вам шанс. Воспользуетесь вы им или нет – дело ваше. Каждый человек сам выбирает, каким путем ему идти до могилы». – «Какой шанс?» – спросила Кёко. – «Парня я могу взять в ученики. Его вырастят настоящим мужчиной. Тебя – отдать в наш чайный дом «Цветок сливы». Там тебя научат быть настоящей женщиной. Сейчас вы оба – гнусное отребье. Не потому что вы промышляете грабежом, а потому что вы оскверняете это почтенное ремесло подлостью. Грабитель, живущий по правде, нападает только на плохих людей, а вы нападаете только на хороших. Ведь на твои слезы откликаются лишь добрые люди, остальные проходят мимо. Мои помощники и помощницы обучат вас жить по правилам чести. Если вы захотите». – «А если не захотим, ты нас убьешь?» – спросила Кёко. – «Нет, я предоставлю вас вашей шакальей карме, – ответил Тёбэй. – Скажешь «нет», и я отпущу тебя. Катись куда хочешь. Так да или нет?» – «Нет! – сразу крикнула Кёко. – Не для того я сбежала из одного борделя, чтобы попасть в другой!» – «Никто не заставит тебя быть проституткой, хотя это тоже почтенное ремесло, если выполнять его с честью. У тебя будет выбор. Ты можешь стать честной воровкой, честной торговкой опиумом, честной контрабандисткой. Всякий, кто живет по твердым правилам и никогда их не нарушает, честен». – «Я не хочу жить по правилам, – сказала Кёко. – Я ненавижу правила». А я подумал и сказал: «Я пойду за вами, Тёбэй-сама». Так я принял самое главное решение в моей жизни. У Тёбэя был обычай – я потом это узнал: он набирал в банду мальчишек вроде меня, зубастых волчат, и выращивал из них волков. Теперь-то я знаю, что так же поступают опытные главари шаек во всем мире. Лучшие бойцы в любой сильной банде – из бывших уличных сорванцов. – Что было потом? – Я стал учеником банды «Тёбэй-гуми» и состоял в ней, пока карма не свела меня с господином Фандориным. Тёбэя Одиннадцатого к тому времени уже не было в живых, он убил себя, чтобы не попасть в руки полиции. Это был человек чести. – А что случилось с твоей подружкой? – Когда Тёбэй отпустил ее, она отбежала в сторону и стала звать меня. Я не пошел. Тогда она плюнула и скрылась в темноте. Больше я никогда ее не видел, но рассказывали, что потом, года через два, ее зарезал пьяный матрос. Кёко всегда говорила, что собирается жить только до восемнадцати лет, так как после этого наступает старость, но не дожила и до четырнадцати. Без правил выжить на свете еще трудней, чем с правилами. А была ли у вас встреча или ситуация, которая определила всю вашу жизнь? Эмма заколебалась, словно не могла решить, отвечать мне или нет. – Ладно, – сказала она в конце концов. – Раз уж у нас тут такая исповедальня… Да, у меня была встреча, которая определила мою жизнь. Правда, не в тринадцать лет, а в девятнадцать. Я, как ваша подружка Кёко, не хотела жить по правилам. Во всяком случае по тем правилам, которые мне предписывалось соблюдать. Раз я родилась на свет девочкой, мне полагалось помалкивать, не рассуждать, ничем интересным не заниматься и только надеяться, что какой-нибудь выгодный самец захочет меня осеменить, а потом я буду, как свиноматка, рожать ему поросят. Я сочувственно покивал, хотя, честно говоря, к этому моменту мне тоже уже очень хотелось, как выразилась Эмма, ее «осеменить» – но не только, не только. Мне хотелось, чтобы наши души слились и мы ощутили себя крепостью, готовой выдержать удары судьбы и враждебность мира. Что ж, откровенная беседа была шагом в правильном направлении. – Я была задиристой девицей. Ушла от родителей, зарабатывала уроками музыки. Не признавала косметики, коротко стриглась, одевалась не красиво, а удобно, строго придерживаясь лишь трех цветов: зеленого, белого и фиолетового. – Почему? – Green, White, Violet, сокращенно GWV, означает «Give Women Vote». Это главный лозунг женского движения за право голоса. По этому триколору мы узнавали единомышленниц. Я была активисткой «Женской лиги», движения суфражисток. Мы проводили пикеты и демонстрации, а самые отчаянные устраивали «боевые акции», призванные привлечь внимание общества к нашей борьбе. Я относилась к числу «самых отчаянных».[12] Не сомневаюсь, подумал я, любуясь ее скуластым личиком и представляя, как оно разрумянится в минуту страсти. – Однажды мы перекрыли дорогу кортежу королевы Виктории. Потому что она тоже женщина и не смеет позволять, чтобы ее сестер держали в рабстве. Я дралась с полицией, сломала зонтик о морду констебля и угодила в участок. Мне угрожала тюрьма. Денег ни на залог, ни на адвоката у меня не было. Но утром меня выпустили, потому что кто-то внес требуемую сумму. Когда я вышла из-под ареста, меня встретила молодая женщина. Она сказала: «Я видела, как ты лупила полицейских. Много силы и храбрости, но мало ума – вот в чем твоя проблема. Плевать на избирательное право. Нам не нужно равенство с мужчинами, потому что они нам не ровня. Они хуже нас. Я научу тебя, как…» Тут Эмма запнулась, нахмурилась и вдруг ни с того ни с сего разозлилась, хотя я молчал и слушал ее с самым сочувственным выражением лица. – Я раскусила вас! Вы с вашим японским коварством пытаетесь влезть ко мне в душу! Сама не понимаю, чтó на меня нашло!