Уилл с Лирой обменялись взглядом. Затем он прорезал окно, и перед ними открылось самое чудесное зрелище на свете. Легкие их наполнил ночной воздух, свежий, чистый и прохладный; перед глазами распростерся небесный купол, усеянный яркими звездами; под ним, где-то вдалеке, блестела водная гладь, а отделяющая детей от воды широкая саванна была усеяна купами гигантских деревьев, высоких, как замки. Шагнув в одну сторону, затем в другую, Уилл расширил окно насколько мог: теперь через него можно было пройти вшестером, а то и всемером сразу. Первые духи затрепетали от надежды, и их волнение стало передаваться по длинной шеренге за ними, точно рябь, бегущая по поверхности озера; и дети, и пожилые дружно поднимали головы, глядя вперед с восторгом и изумлением, и звезды, которых они не видели вот уже целые столетия, лили свой прекрасный свет в их бедные изголодавшиеся глаза. Первым духом, покинувшим страну мертвых, стал Роджер. Он сделал шаг наружу, и обернулся, чтобы посмотреть на Лиру, и засмеялся с удивлением, чувствуя, как превращается в ночь, звездный свет, воздух… а потом исчез, оставив за собой такой осязаемый всплеск счастья, что Уиллу невольно вспомнились пузырьки в бокале с шампанским. За ним последовали и другие духи, а Уилл с Лирой в изнеможении рухнули на росистую траву, каждой своей клеточкой радуясь этому чуду – сладко пахнущей земле, ночному ветерку, звездам. Глава двадцать седьмая Платформа …Душа моя среди ветвей Порхает и щебечет, словно птица, И крылышком серебряным дрожит… Эндрю Марвелл Начав строить для Мэри платформу, мулефа работали быстро и слаженно. Она с удовольствием наблюдала за ними, потому что они умели договариваться без ссор и делать общее дело, не путаясь друг у дружки под ногами, а еще потому, что их плотницкие приемы были изящными и эффективными. Не прошло и двух дней, как платформа для наблюдений была спроектирована, построена и поднята на место. Она получилась прочной, удобной и просторной, и, забравшись на нее, Мэри почувствовала себя счастливой по крайней мере в одном отношении – а именно физически. Сочная зелень листвы; яркая синева неба в прорехах кроны; легкий ветерок, несущий прохладу, и слабый аромат цветов, который радовал ее всякий раз, когда долетал до нее; шелест листьев, пение сотен птиц и отдаленный рокот волн на морском берегу – все это ласкало и убаюкивало ее, и если бы она могла позволить себе не думать, то целиком погрузилась бы в блаженство. Но думать было необходимо – ведь ради этого она и очутилась здесь! И когда она снова взглянула в телескоп и увидела неумолимое течение шрафа, частиц-Теней, ей показалось, что они уносят с собой счастье, жизнь, надежду… Она не понимала, что могло вызвать это движение. Триста лет назад, сказали мулефа, – вот когда деревья начали хиреть. Скорее всего, Тени не знают границ между мирами; в таком случае похоже, что примерно то же самое случилось и в ее вселенной, и во всех остальных. Триста лет назад было основано Королевское общество – первое настоящее научное общество в ее мире. Тогда Ньютон совершил свои открытия в области оптики и гравитации. А в Лирином мире триста лет назад кто-то изобрел алетиометр. И тогда же в том странном мире, через который она проникла сюда, был изобретен чудесный нож. Она легла спиной на доски, ощущая очень легкие, очень медленные ритмичные колебания: это морской бриз покачивал гигантское дерево. Поднеся к глазу телескоп, она смотрела, как мириады крохотных искорок текут между листьями, мимо раскрытых цветочных венчиков, среди массивных ветвей – это спокойное, целеустремленное движение против ветра казалось чуть ли не сознательным. Но что же случилось триста лет назад? Было ли это причиной движения Пыли? А может, наоборот? Или и то и другое возникло как результат чего-то третьего? Или здесь вообще нет никакой связи? Поток шрафа гипнотизировал. Как легко было бы впасть в забытье и позволить своему сознанию плыть вслед за дрейфующими частицами… Прежде чем она успела опомниться, убаюканная покачиванием платформы, именно это и произошло. Она вдруг очнулась вне своего тела, и ее охватила паника. Она находилась метра на два-три выше платформы и чуть в стороне от нее, среди веток. И что-то случилось со шрафом: теперь он не дрейфовал еле заметно, а несся, как река в половодье. Действительно ли его скорость выросла, или для Мэри, очутившейся вне тела, время стало течь по-другому? Как бы то ни было, ей грозила страшная опасность: этот могучий поток мог вовсе унести ее с собой. Она раскинула руки, чтобы ухватиться за что-нибудь прочное, но у нее не было рук. Ничего не вышло. Под ней разверзлась головокружительная пропасть, а ее безмятежно дрыхнущее тело все удалялось и удалялось. Она попыталась крикнуть, чтобы разбудить саму себя; ни звука. Тело продолжало спать, а ее разумное «я» уже почти выплыло за пределы кроны, под открытое небо. Несмотря на отчаянное барахтанье, она никак не могла продвинуться назад. Этой силе невозможно было противиться: частицы Пыли двигались мощно и плавно, как вода, низвергающаяся с плотины, словно тоже переливались за какой-то невидимый край. И уносили Мэри прочь от ее тела. Она мысленно протянула ниточку к своему физическому обиталищу и попыталась вспомнить, каково ей было в нем; вспомнить все ощущения, которые складывались в одно чувство жизни. Ласковое прикосновение мягкого хобота Аталь к ее шее. Вкус яичницы с беконом. Радостное напряжение мышц, когда она подтягивалась вверх по крутому горному склону. Выверенное порхание пальцев по клавиатуре компьютера. Запах жареного кофе. Тепло постели в зимнюю ночь. И постепенно ее движение прекратилось; ниточка жизни держала крепко, и Мэри, зависнув в небе, чувствовала напор катящего мимо потока. А потом случилась странная вещь. Вспоминая все новые и новые эпизоды из прошлого – как она пробовала ледяной коктейль «маргарита» в Калифорнии, как сидела под лимонными деревьями у ресторана в Лиссабоне, как соскребала иней с ветрового стекла своей машины, – Мэри заметила, что давление Пыли ослабевает. Сопротивляться ему стало легче. Но общая картина не изменилась: повсюду, вверху и внизу, могучий поток двигался так же быстро, как прежде. Только вокруг нее почему-то образовался островок затишья, где частицы сопротивлялись основному течению. Они и вправду были разумны! Они почувствовали ее тревогу, откликнулись на нее и медленно понесли Мэри обратно к брошенному телу. Когда она приблизилась к нему настолько, что увидела его вновь – такое тяжелое, такое надежное, такое теплое, – ее душу сотрясли безмолвные рыдания. И тут она снова погрузилась в свое тело – и проснулась. Она глубоко, судорожно вздохнула. Потом прижалась бедрами и ладонями к шершавым доскам платформы. Минуту назад она чуть не сошла с ума от страха, а теперь ее захлестнула мощная волна ликования: ведь она снова воссоединилась со своим телом и всем тем, что называется материей. Наконец она села и попробовала осмыслить происшедшее. Ее пальцы наткнулись на телескоп, и она поднесла его к глазам, придерживая одну трясущуюся руку другой. Сомнений не было: медленный дрейф Пыли по всему небу превратился в быстрое, неудержимое стремление. Его нельзя было ни услышать, ни почувствовать, а без телескопа и увидеть, но даже когда она отняла прибор от глаза, у нее осталось четкое ощущение этой безмолвно несущейся лавины и вдобавок еще кое-чего, не замеченного ею, когда она боролась с угрозой остаться вне тела, – разлитой в воздухе искренней, беспомощной грусти. Частицы, именуемые Тенями, знали о происходящем и сожалели о нем. И она сама тоже отчасти состояла из Пыли. Какая-то доля ее существа была подвластна этому космическому потоку. И то же можно было сказать о мулефа, и о людях из каждого отдельного мира, и обо всех мыслящих и чувствующих созданиях, где бы они ни находились. И если она не выяснит, что случилось, их всех может унести в забвение – всех до последнего. Вдруг ей страстно захотелось обратно на твердую почву. Она сунула телескоп в карман и начала долгий спуск на землю. Когда вечерний свет стал мягче, а тени удлинились, отец Гомес ступил в окно. Он увидел широкую прерию, купы колесных деревьев и бегущие между ними дороги – словом, то же самое, что незадолго до него открылось Мэри. Но теперь в воздухе не было дымки, поскольку только что прошел дождь, и монах мог видеть дальше беглянки; в частности, он заметил на горизонте блеск моря и мелькание белых пятнышек, похожих на паруса. Поддернув висящий за плечами рюкзак, он повернул в ту сторону. Стоял тихий, ясный вечер, и шагать по гладкой дороге было приятно: лицо грели лучи закатного солнца, в высокой траве по обочинам трещали какие-то насекомые вроде цикад. Сам воздух был свежий, чистый и ароматный, полностью лишенный примеси керосиновых паров или запаха отработанного гарного масла – в общем, того, чем была перенасыщена атмосфера одного из миров, пройденных им по дороге сюда, а именно родного мира искусительницы. Когда солнце уже почти село, он вышел к небольшому мыску у мелкого залива. Если в этом мире бывали приливы и отливы, то сейчас вода стояла сравнительно высоко, потому что у ее кромки осталась лишь узкая полоска мягкого белого песка. А неподалеку от берега, по тихой воде, плавали… Тут отцу Гомесу пришлось серьезно задуматься. Пожалуй, это были гигантские снежно-белые птицы – каждая величиной с лодку, с длинными прямыми крыльями, которые волочились по воде вслед за ними… очень длинными крыльями, метра по два каждое. Этих птиц – если они действительно были птицами – он насчитал не меньше десятка. Тела их были покрыты перьями, а головы и клювы смахивали на лебединые, но вот крылья, как ни странно, располагались одно за другим… Вдруг они его заметили. Головы разом повернулись, крылья мгновенно взмыли вверх, в точности как паруса у яхт, и при попутном ветре загадочные существа быстро понеслись к берегу. На отца Гомеса произвела глубокое впечатление красота этих парусов-крыльев, их гибкость и безупречная форма, а также скорость их обладательниц. Потом он заметил, что они еще и гребут: под водой у них были лапы, расположенные рядом, а не одна позади другой, как крылья, и при помощи этих лап и крыльев они неслись по воде с необычайной скоростью и грацией. Добравшись до берега, первая из них грузно, вперевалку зашагала по сухому песку прямо к священнику. Она злобно шипела на ходу; голова ее дергалась, а клюв угрожающе щелкал. Между прочим, в этом клюве были еще и зубы – они походили на ряды острых, загнутых внутрь крючков. Отец Гомес стоял метрах в ста от воды, на низком травянистом гребне, и у него было вполне достаточно времени на то, чтобы опустить рюкзак, взять винтовку, зарядить ее, прицелиться и выстрелить. Голову птицы разнесло в красно-белые клочья; мертвое существо сделало еще несколько неверных шагов и рухнуло грудью вперед. С минуту или около того жизнь в нем еще теплилась; ноги сводило судорогой, крылья вздымались и опадали, и огромная птица билась, описывая кровавый круг и лягая грубую траву, покуда не исторгла из легких последний булькающий кашель вместе с фонтанчиком алых брызг и не застыла навсегда. Когда первая птица упала, прочие тут же остановились и замерли, глядя на нее и на человека. В их глазах светился острый, жестокий ум. Они переводили взгляд с него на мертвую птицу, потом на винтовку, потом на его лицо. Он снова вскинул винтовку к плечу и увидел их реакцию: они неуклюже подались назад и сбились в кучу. Похоже, они все поняли. Это были прекрасные сильные создания, крупные, с широкими спинами, – настоящие живые лодки. «Что ж, – подумал отец Гомес, – раз они знают, что такое смерть, и видят связь между смертью и его оружием, это может стать почвой для плодотворного сотрудничества». Если они действительно усвоили, что его надо бояться, они сделают все, что он им велит. Глава двадцать восьмая Полночь Как часто мне бывала Смерть мила… Джон Китс – Проснись, Мариса, – сказал лорд Азриэл. – Идем на посадку.