Я просыпаюсь. Телефон звонит. Нащупываю свет, сбивая вещи с тумбочки — бутылка с водой и часы падают на пол. Тянусь за своим телефоном. Кит. Я сажусь, убирая волосы с лица. Не могу найти свое ухо! Где оно? Пучок волос упал на затылок и закрывает ухо, как гигантский меховой наушник. ​— Да? — Мой голос хриплый ото сна. Я ищу бутылку воды, но она закатилась под кровать. ​— Элена… Мурашки бегут по коже при звуке его голоса. Когда кто-то звонит тебе посреди ночи — ничего хорошего не жди. ​— Да, что случилось? — Я сразу просыпаюсь, встаю и подхожу к окну. — Делла, — говорит он. После этого слышу много слов. Едва успеваю уловить в них смысл, прежде чем он говорит что-то еще, от чего у меня кружится голова. Но больше всего запоминается фраза: «Мы не знаем, выживет ли она». Я еду к ним — ко всем троим. Запихнув одежду в сумку, захватив дезодорант и раствор для контактных линз, бужу Грир, чтобы она отвезла меня в Сиэтл. Я лечу первым рейсом и не смыкаю глаз ни на секунду. Сжимаю руки между коленями и дрыгаю ногами, пока мой сосед по сиденью не просит остановиться. Не могу избавиться от чувства вины. Это я во всем виновата. Хотя нелогично, но если бы я была там, может быть… Кит встречает меня в аэропорту, стоя у подножия эскалатора с красными глазами и волосами длиннее, чем я когда-либо видела. Бегу, бросаясь в его распростертые объятия, и мы стоим вот так, прижавшись друг к другу некоторое время. Пытаюсь не плакать, но то, как его плечи обвисают. Боже. Я теряюсь. Люди, должно быть, смотрят, проходя мимо, но мы не замечаем. — Это все вещи, которые у тебя есть? — Он спрашивает о моей сумке. Он не смотрит на меня, когда отстраняется. Я вытираю слезы и киваю. Мы молча направляемся к машине. Хочу спросить его о стольких вещах, например: Как это произошло? Что они могут для нее сделать? Что чувствуешь? О чем думаешь? Как ребенок? Мы забираемся в его грузовик. Заметив детское сиденье, желудок сжимается. Я быстро отворачиваюсь. Не хочу думать об этом. Только когда мы выезжаем на автостраду, и дождь льет с угольно-черного неба, он рассказывает мне, что произошло. ​— У нее была эмболия амниотической жидкости1. — Он говорит осторожно; представляю, как врачи сообщали об этом ему. — Амниотическая жидкость попала в ее кровоток во время родов. Из-за этого ее кровь не могла сворачиваться, поэтому в процессе у нее началось кровотечение. Диссеминированное внутрисосудистое свертывание крови. После рождения Энни они выгнали Деллу и ничего мне не сказали. Энни, значит. Мило. — Мы ждали целую вечность. Боже, это был самый длинный день в моей жизни. Они не позволили мне увидеть ни ее, ни ребенка. Наконец врач вышел и сказал нам, что у нее отказали почки, а легкие наполнились жидкостью. Они ввели ее в медикаментозную кому, чтобы дать возможность телу восстановиться. Я реагирую на это в основном внутри себя; не хочу психовать перед Китом и ещё больше усугублять ситуацию. Хватаюсь за край сиденья обеими руками, пока он говорит. Боже, Делла. Она чуть не погибла. Мы могли потерять ее. И меня не было рядом. ​— Она…? — Мой голос пропадает, ломается — называйте, как хотите. — Мы не знаем. — Он делает паузу, и краем глаза вижу, как он проводит рукой по щеке. — Они спросили нас, была ли она религиозной, а потом попросили пригласить священника. Я обхватываю живот руками и наклоняюсь вперед, пока голова не касается приборной панели. Это не то, что происходит в реальной жизни; это было похоже на какой-то специальный выпуск по телевизору, мыльная опера. Тот факт, что это происходило с моей лучшей подругой, казался немыслимым. Это все не по-настоящему. Я приезжала в больницу, и с ней все было в порядке, она сидела в постели, держа Энни на руках, ее волосы были совершенные и блестящими, уложенными до идеала, чтобы каждый мог войти и сказать: «О Боже мой! Не могу поверить, что у тебя только что родился ребенок!» — Как малышка? — Спрашиваю Кита. — Энни? ​— С ней все хорошо, — говорит он. — Даже замечательно. — Есть еще кое-что, — начинает он. Господи, что? — Им пришлось сделать ей экстренную гистерэктомию2. Меня пробирает дрожь. Проходит по всему телу и выходит из кончиков пальцев. Дэллабыла из большой итальянской семьи. Ее мать смогла родить только троих, прежде чем врач сказал ей, что еще один убьет ее. С тех пор, как я себя помню, мать Деллы готовила ее к тому, чтобы у нее самой была большая семья, о которой она сама всегда мечтала. Ее старший брат, Тони, был холостяком. Он не собирался остепеняться, а ее сестра, Джиа, была лесбиянкой. Никто в семье не хотел разговаривать с Джией, которая жила в Нью-Йорке со своей спутницей и их тремя собаками-спасателями. «У нее даже нет родословной, — однажды сказала Дэллао собаках Джии. Она просто собирает всех дворняг». Этого никто не сказал, но было ясно — Дэлластанет той, кто понесет большой семейный факел. Если она проснётся, это раздавит ее. Поскольку сегодня суббота, больница переполнена. Повсюду навещающие семьи, дети, крепко держащиеся за руки родителей. Я должна напомнить себе, что не все собрались здесь ради чего-то грустного. Рождались дети, удалялись камни в почках, спасались жизни. Кит хватает меня за руку и ведет по коридорам, к лифту, пока мы не оказываемся на пятом этаже. На этом этаже тихо и мрачно. Пытаюсь игнорировать панические мысли, которые приходят в голову, но они слишком громкие. Они отправили ее сюда умирать и попросили ее католическую семью привести священника. Мы проходим мимо поста медсестер в палату в конце коридора. Я дышу ртом, боясь того, что эти запахи заставят меня почувствовать. «Беггиро» написано над дверью. Взяв себя в руки, задерживаю дыхание, сжимаю руки в кулаки. Дверь открывается, и взгляд фокусируются на больничной койке. Она вся перетянута: красными, белыми трубками, и все они соединяются с механизмами, которые стоят рядом с ней, как часовые. Они шумно борются за ее состояние здоровья сигналами, щелчками и гудением. Ее мать сидит в кресле справа от нее, а брат спит на раскладушке. Меня обнимают, со мной говорят сквозь слезы и произносятся случайные итальянские слова, которые я хорошо выучила за эти годы. Только когда они оставляют меня, подхожу к кровати и смотрю на свою лучшую подругу. Рефлекторно закрываю рукой рот, и я сдерживаю крик. Это не Делла. Теперь нет. Она опухла, и вся в синяках; ее лицо тускло-бежевого оттенка, как вареные макароны. Я хочу убрать волосы с ее лица — почему никто этого ещё не сделал? Она беспомощная и грязная. Когда я оборачиваюсь, Кит стоит у двери, склонив голову, как будто ему больно смотреть на нее. Касаюсь ее рук, сложенные на животе, на них все еще остатки розового лака для ногтей. Они холодные, поэтому натягиваю одеяло, чтобы укрыть их. Как кто-нибудь догадался, что ей холодно, если она не может этого сказать? Я хочу ей кое-что сказать. Попросить, чтобы она проснулась и встретилась со своей малышкой, но я парализована шоком. Ощущаю руку на своей спине — мать Деллы, Аннет. — Иди к Энни, — говорит она. — Тебе будет полезно. Дэллабудет здесь, когда ты вернешься. Можешь, прийти завтра и посидеть с ней. Я киваю, вытирая нос рукавом. Кит отвозит меня в их маленький домик в Форд Лодердейл. По радио играет Кит Сует:3 «Но я должен быть сильным, ты поступила со мной неправильно». Вдруг у меня ужасно болит голова. Двоюродный брат Деллы, Джери, присматривает за Энни, говорит он мне. Я не говорю ему, что Джери употребляет кокаин пять дней в неделю забавы ради или что он проходил курс реабилитации от героина. Когда мы приходим, он читает журнал на диване. Он подносит палец к губам, чтобы сказать нам, что Энни спит. Он дружелюбно обнимает меня, и я чувствую запах алкоголя в его дыхании. Я всегда спокойна с Джери. Но не в восторге от того, что он пьет, пока сидит с ребёнком. Ни с каким-либо ребенком, а особенно с этим. У меня возникает желание сказать ему, чтобы он уходил и больше не возвращался. Вместо этого я, извинившись, ухожу в ванную. Странно видеть детские вещи, разбросанные по комнате Деллы: качели, люльки, мягкие розовые одеяла. Когда я выхожу из ванной, Джери нет. Кит стоит в дверях гостиной, руки в карманах. Он не смотрит на меня; он ни на что не смотрит. — Кит, — говорю я. Он слегка вздрагивает, а затем встряхивает головой, будто просыпается ото сна. ​— Хочешь познакомиться с Энни? — мягко спрашивает он. ​— Да, с удовольствием. Он ведет меня в заднюю спальню. В доме пахнет свежей краской, и еще до того, как он открывает дверь в детскую Энни, я уже знаю, что Дэллавыкрасила комнату в розовый. Он яркий, а не тот, который я ожидала. Стою минуту в комнате, моргая от цвета, прежде чем глаза фокусируются на кроватке у стены. Чёрного цвета. Я слышу шорох изнутри, как будто она только что решила проснуться. Кит стоит рядом с кроваткой и ждет, когда я подойду. Это кажется… странным. Мои ноги утопают в ковре. Руки до нелепости сжаты. Сначала я вижу ее волосы, выбивающиеся из-под пеленок. Похожие на волосы тролля, пучок черного на фоне кремово-белой кожи. Ее глаза открыты, светло-голубые, как у всех новорожденных. Ее рот открывается, чтобы издать крик, и я удивляюсь тому, насколько он мягкий и нежный. Я беру ее на руки. Ничего не могу с собой поделать. Она самое совершенное существо, которое когда-либо видела. — Энни, — говорю я. — Это твоя тетя Элена. — Нюхаю ее голову, а затем целую. Я несу ее к пеленальному столику и раскрываю ее. Хочу увидеть остальное — ее крохотные, как у птички, ножки и идеальные маленькие пальчики на руках и ногах. Я так увлечена, что забываю, что Кит в комнате. ​— Прости, — говорю я. — Ты сам хотел это сделать? Мне стыдно. Я просто вмешалась, не спрашивая. Кит улыбается, качает головой. — Продолжай, — говорит он. — Вы должны узнать друг друга получше. Этих слов достаточно, потому что я обожаю детей. Кит идет за бутылочкой, пока я меняю ей подгузник. На полпути начинаю плакать. Делла. Она даже не взяла на руки свою маленькую девочку. Мне кажется, что во всем этом виновата я. Мне стоит остаться и помочь им. По крайней мере, пока Дэллане поправится. Я должна поступить правильно по отношению ко всем им. Особенно после всего, что сделала. Остаток ночи Кит и я по очереди сидим с Энни. Я бы взяла все смены и дала ему поспать, но Кит говорит, что, просыпаясь с ней, он чувствует, что что-то делает, а ему нужно чувствовать, что он чем-то занят, иначе сойдет с ума. Я сплю в кабинете напротив детской Энни, и каждый раз, когда она просыпается и слышу ее тихий плач, мне хочется побежать в комнату. Когда наступает очередь Кита, я переворачиваюсь на бок, чтобы их слышать. Он поет ей. Так нежно, и это заставляет меня чувствовать то же самое, что и в Рождество — словно в нем так много хорошего и столько надежды. Это кажется таким неправильным, что слышу то, что должна слышать Делла. Как будто я подслушиваю чью-то чужую жизнь. На следующий день к нам приезжает брат Деллы, чтобы присмотреть за Энни. Он приносит нам кофе в бумажных стаканчиках и грибную фриттату, которую приготовила Аннет. Мы хватаем свой кофе и ведем светскую беседу, пока Кит не предлагает нам уехать через пробки. Мне не нравится оставлять Энни с Тони; в старших классах он курил много марихуаны и поджигал вещи. Прошло семь лет, но он до сих пор не выглядит как взрослый человек. Я говорю об этом Киту, когда мы в машине. ​— Сколько, говоришь, ему было лет, когда он это сделал? ​— Шестнадцать, — отвечаю. — По-моему он уже давно вырос, — предлагает он. — Прошло десять лет. ​— Он небритый, — говорю я. — Если он попытается поцеловать ее, то расцарапает ей лицо. ​— Что именно ты имеешь против Тони? — Он сворачивает на автостраду, и я начинаю паниковать. Как только мы выедем на I-954, мы застрянем в пробке и не сможем съехать, если что-то случится. — Ничего; просто не хочу, чтобы он сидел с Энни. — Отстегиваю ремень безопасности. Не знаю, что планирую делать… может быть, выпрыгнуть из движущейся машины и побежать обратно. Конечно, я не настолько безумна, но… — Что ты делаешь? — спрашивает Кит. — Пристегнись. ​— Один из нас должен быть с ней, — говорю я. — Ты или я. Другой может отправиться в больницу. Мы можем работать посменно. — Ты серьезно? — спрашивает он. — Ты понимаешь, что Тони — родная кровь Энни? ​— Плевать. Отвези меня обратно. Он ничего не говорит. Выезжая на первом съезде, возвращается к дому другим путем. Тони не выглядит удивленным, увидев нас; он, кажется, испытывает облегчение, когда мы говорим ему, что он может идти. — Видишь, — машу пальцем перед лицом Кита. — Не волнующая няня — не внимательная няня. Он хватает меня за палец, и я смеюсь. — Хочешь пойти первой или лучше мне это сделать? — спрашивает он. Я смотрю на Энни, которая спит на своих качелях для младенцев, и прикусываю губу. ​— Оставайся, — говорит он, улыбаясь. — Ты можешь пойти в больницу завтра, когда немного успокоишься.