— А я пойду к соседям и приглашу их в качестве понятых, — проговорил участковый инспектор и вышел из квартиры. Хозяйка квартиры и Женя прошли на кухню и сели за небольшой кухонный стол. Она достала из шкафа пепельницу и пачку сигарет. — Когда я волнуюсь, меня тянет покурить, — сказала Ермолаева, доставая из пачки сигарету. — Это, судя по виду, заграничные сигареты? — спросил Кудрин. — Да, мы весной были на гастролях по Италии, вот я и купила там блок сигарет «Кент» — ответила хозяйка квартиры. Они очень легкие и я иногда ими балуюсь. Кстати, если Вы курите, угощайтесь. — Спасибо, — ответил Женя и, вытащив из пачки сигарету, зажег спичку и поднес ее, чтобы прикурить сначала Ермолаевой, а потом — себе. — Классные сигареты, — только и смог сказать Кудрин, затягиваясь дымом, — расскажите более подробно о картине и брошке. — Видите ли, — начала Нина Николаевна, — живу я одна, в свое время был неудачный брак и, больше я не пыталась создать семью. Мама моя Лаевская Ольга Павловна в свое время танцевала в Большом театре, а потом долгое время преподавала в Московском хореографическом училище. Умерла она пять лет назад от воспаления легких. С детьми у меня не случилось, а вот двух сестер, детей сестры моей мамы я просто обожаю, правда, живут они в Ленинграде и видимся мы не часто. — Ну а теперь собственно про эту картину, — продолжала Ермолаева, — она была написана художником Модильяни в 1911 году и подарена им маме на выставке, проходящей в том же году в Париже. — А что Ваша мама делала в Париже? — спросил Женя. — Я Вам уже говорила, что она была балериной Большого театра и была приглашена Дягилевым на летний период. Она танцевала в балетных спектаклях русских сезонов в Париже. — А кто такой Дягилев? — тихо спросил Женя. — Дягилев? — О, это русский театральный деятель, один из организаторов «Русских сезонов» в Европе, — сказала Нина Николаевна, — жаль, что о нем сегодня все забыли и никто не вспоминает. А ведь он впервые представил Европе русское искусство балета, восхитив тем самым изощренную и сытую дешевыми постановками западную публику. — Так, по рассказам мамы, — продолжала она, — в один из вечеров после спектакля, к ней в гримерку зашел театральный художник Лев Бакст, который в то время художественно оформлял постановки и пригласил ее на кофе в соседнем кафе. Мама была тогда удивлена этому приглашению, так как рядовых артисток балета, люди такого ранга редко когда приглашали. Они зашли в кафе, где их ждал худощавый человек, которого Бакст представил как своего знакомого тоже художника по имени Амадео Модильяни. Поскольку тот художник не говорил по-русски, то переводил с французского — Бакст. Модильяни рассказал, что он присутствовал на нескольких балетных спектаклях и ему очень понравились две танцовщицы Анна Павлова и Ольга Лаевская. Он хотел бы написать портреты этих балерин. Однако Павлова вообще неприступна и отказалась даже встретиться, поэтому он попросил маму попозировать ему, уж очень хотел он написать ее портрет. Мама тогда ему отказала, ее шокировал неопрятный вид этого Модильяни и винный перегар из его рта. Если бы не уважаемый художник Бакст, она бы никогда не обратила внимания на этого неряху. Однако, этот итальянец оказался настырным и уже на следующий день после спектакля сам пришел в гримерку с букетом цветов. Он жестом пригласил ее выйти в коридор и когда она вышла, то увидела улыбающегося Бакста. Одним словом, почти неделю после спектакля в репетиционном зале по вечерам она позировала этому итальянцу. Где-то, через месяц, по завершении спектаклей во Франции, Лев Бакст пригласил маму посетить выставку художников. Когда они пришли туда, их встретил улыбающийся Модильяни с какой-то моложавой женщиной с горбинкой на носу. Он пытался ее представить, но она на чисто русском языке поздоровалась и сказала, что она русская и зовут ее Анна Ахматова. И еще она сказала, что Амадео написал и ее портрет, который также находится на его стенде. Бакст в свою очередь представил ей мою маму, ну и, конечно, самого себя. Они все вместе подошли к стенду, где висели картины Модильяни и, как рассказывала мама, на самом видном месте в центре находился большой портрет Ахматовой. Ей тогда понравилась эта картина, которая выделялась утонченностью линий и особенно, на ее взгляд, очень четко был прописан ее горбатенький нос. В конце стенда висели две небольшие картины, в которых мама узнала себя и ей было необыкновенно приятно от того, что ее образ был на этой выставке наравне с портретами других уважаемых лиц того времени. Маме очень понравились эти картины, да и Бакст выразил свое восхищение. Тогда Модильяни неожиданно снял со стенда одну из них, на которой мама в балетном трико стоит у станка и отдал ее ей, при этом что-то сказал по-французски. Бакст перевел, что итальянец дарит маме картину на память, подчеркнув при этом, что в этом весь Модильяни, как ему захочется, так он и делает: пишет того кто понравился и не задумываясь дарит свои шедевры. Мама поблагодарила его за такой царский подарок и они расстались, так как ей необходимо было присутствовать на заключительном сборе труппы. — Таким образом, картина оказалась у мамы, — проговорила Нина Николаевна, — сначала она висела в нашей маленькой квартирке на Плющихе, а когда я несколько лет назад поменяла ее на эту кооперативную, перекочевала на стенку новой квартиры. — Понятно, — сказал Кудрин, — а что Вы можете сказать о брошке? — Брошку-балеринку, как ее звала мама, ей подарил один из поклонников также во время гастролей по Франции, — ответила Ермолаева. По ее словам, в тот год русский балет произвел фурор среди искушенной французской публики и, почти после каждого спектакля, масса мужчин пыталась познакомиться с балеринами и подарить им цветы и сувениры. Одним из таких сувениров и была брошка-балеринка. Мама однажды вскользь сказала, что эту брошку ей подарил один из мастеров парижского ювелирного дома «Ван Клиф». Брошь действительно уникальна: на серебряной основе изображена балерина, а вокруг нее обрамление из трех маленьких бриллиантиков. — А какова приблизительно ее стоимость? — спросил Кудрин. — Я не знаю, — ответила Нина Николаевна, — мы с мамой никогда ее не оценивали, ни к чему было. — А нет ли случайно у Вас каких-нибудь фотографий, где можно увидеть картину и брошь? — тихо спросил Женя. — Ну, насчет брошки точно нет, а вот картина, по-моему, есть на домашних фотографиях, — сказала хозяйка квартиры и стала искать что-то на кухонном стеллаже. В этот момент на кухню вошли участковый инспектор и эксперт-криминалист. — Протокол осмотра места происшествия я составил, понятых отпустил, а сейчас опрошу других соседей, может кто-то что-нибудь видел, — сказал Рыбин и вышел из квартиры. — Я тоже закончил свою работу, — сказал эксперт-криминалист, — чужих следов на замке и в комнате я не обнаружил, отпечатки пальцев везде одни и те же и скорее всего, принадлежат хозяйке квартиры. Но есть маленький нюанс, — хитро улыбнувшись, проговорил он и показал клочок бумажки, на которой был виден номер и слово «…ателье». — Она лежала на полу комнаты под сервантом, — сказал он. И еще эксперт обнаружил там же круглую небольшую пуговицу белого цвета с темной окантовкой. Женя и хозяйка квартиры внимательно посмотрели на нее, так как она была хорошо видна на ладони эксперта, одетые в темные резиновые перчатки. — Это не моя пуговица, — с уверенностью сказала Нина Николаевна — похоже, она могла принадлежать мужской рубашке, так как женщина вряд ли стала бы носить блузку с такой отвратительной вещью. Кстати, в ателье я не хожу, потому что покупаю себе обновы в командировках. Кудрин взял у эксперта-криминалиста обрывок квитанции и положил к себе в папку, а пуговицу Родин спрятал в свой чемоданчик. — Придется искать человека, который был в ателье и что-то себе шил, а также хозяина этой пуговицы, — тихо проговорил Кудрин. — Я поеду на работу, а экспертное заключение вышлю с оказией через дежурного по райотделу, — сказал эксперт и также вышел из квартиры. — Продолжим, Нина Николаевна, — проговорил Женя и снова уселся на свой стул. Ермолаева вынула из альбома фотографию, на которой они вместе с другой женщиной были запечатлены в ее комнате, а слева от них была отчетливо видна картина балерины, висевшая на стене. — Кто эта женщина? — спросил Кудрин. — Это Паула Порелли, моя знакомая из симфонического оркестра театра «Ла Скала» в Милане, — ответила она, — в позапрошлом году наш театр гастролировал в Италии и мы там познакомились. А весной, прошлого года, итальянский театр был на гастролях в Москве и я пригласила ее к себе в гости. Она пришла со своей подругой — скрипачкой из их оркестра, которая и сфотографировала нас с Паулой. А зимой уже этого года, когда мы снова были в Милане, она и подарила мне эту фотографию. — А можно я у Вас на некоторое время возьму ее? — спросил Женя. — Ну, если это очень надо, то берите, но с отдачей, — сказала она. — А может быть есть все-таки фотография брошки? — переспросил еще раз Кудрин. — Нет, — повторила Ермолаева, — но я могу ее нарисовать. Она взяла чистый лист бумаги и стала авторучкой рисовать. Минут через десять она показала Кудрину рисунок, на котором и он увидел круглую брошку, с танцующей балериной, а по бокам сияли три солнышка. — А что это за солнышки? — спросил Женя. — А это я так изобразила три бриллиантика, вот такая уж у меня фантазия, — улыбнувшись, сказала она. — Ну, хорошо, теперь я попрошу Вас написать в произвольной форме заявление о краже из Вашей квартиры, — строго проговорил Кудрин. Пока хозяйка квартиры писала заявление, Женя еще раз взглядом осмотрел квартиру. В гостиной на большом диване, обтянутом фактурным цветным гобеленом расположились маленькие атласные подушечки, а рядом нависал старинный деревянный комод, явно ручной работы. — Хозяйка с удовольствием подошла к интерьеру своей квартиры, — отметил про себя Женя. Когда она закончила писать, Кудрин взял у нее заявление и вместе с фотографией и рисунком положил в свою папку. Затем, попрощавшись с Ермолаевой, вышел из квартиры. На лестнице его ждал участковый инспектор, который сказал, что соседи ничего не видели и не слышали. Они вышли на улицу, сели в свой мотоцикл и поехали в сторону отделения милиции. По приезду Женя передал документы для регистрации в дежурную часть и сразу же направился для доклада к Николаеву. Павел Иванович внимательно выслушал Кудрина, посмотрел на фотографию и рисунок, сделанный Ермолаевой и, взяв со стола лупу, стал разглядывать обрывок квитанции, найденный в ее квартире. — Вот что я думаю, — сказал он, положа лупу обратно на стол, — во-первых, постарайся обзвонить все ателье нашего района, может быть, по номеру квитанции можно будет определить, кому она принадлежала. Хотя, конечно, по всей Москве много разных ателье, но попробуй. Во-вторых, если действительно это была картина знаменитого итальянского художника Модильяни, то это очень серьезно. Сегодня его работы очень дорого стоят на различных западных аукционах, поэтому я позвоню одному знакомому искусствоведу из Пушкинского музея, может быть, он что-то прояснит об этой картине. А ты завтра прямо с утра поезжай в музей и поговори с ним. В-третьих, отправляйся сейчас в райотдел и попроси криминалистов, чтобы из этой фотографии вычленили только картину и постарались сегодня же размножить и ее и рисунок брошки, а потом нужно разослать их по всем районам города с ориентировкой на возможную продажу картины и брошки в ювелирных мастерских и художественных салонах. И еще, докладывай мне о каждом шаге расследования, ведь ты еще не очень опытный в этих делах, поэтому я, по возможности, буду тебе помогать. — Понял, Павел Иванович, — сказал Женя и вышел из кабинета начальника. Оставшуюся половину дня он занимался выполнением поручений Николаева. Где-то к вечеру дежурный по отделению милиции передал ему записку от Павла Ивановича, в которой был написан телефон и фамилия искусствоведа — Загорский Сергей Сергеевич. С утра следующего дня Женя сразу поехал в Пушкинский музей. Выйдя из метро, через несколько минут он подошел к главному зданию музея. — Какой же он величавый! — с восхищением подумал он, подойдя к зданию с мраморной колоннадой, похожему на античный храм. А теперь — это храм искусств. Женя, вдруг, вспомнил, что когда ему было лет десять, он был уже здесь с родителями, но мало, что запомнил. Память вытащила из своих анналов лишь статуи и мумии людей и большое количество картин, висевших в залах музея. Он подошел к вахтеру, стоящему у дверей музея, представился ему и попросил позвать Ивана Ивановича Загорского. Минут через десять к нему подошел мужчина средних лет и спросил, — это Вы, Кудрин Евгений от Николаева? — Да это я, — ответил Женя. — Тогда пройдемте со мной, — сказал Загорский и повел его по парадной лестнице наверх. Женя крутил головой налево и направо: вдоль лестницы возвышались колонны красного цвета, слегка поблескивающие в ярком свете висевших на потолке огромных люстр. На втором этаже они вошли в большой зал, где Загорский подошел к незаметной двери и, открыв ее, зашел вовнутрь. Кудрин последовал за ним и оказался в небольшом кабинете, в середине которого стоял стол, а по бокам два стула. — Присаживайтесь, молодой человек, и расскажите, что привело Вас в этот храм искусств, — сказал Загорский, усаживаясь в свое кресло, — как мне вчера говорил Павел Иванович, Вы хотели со мной поговорить по поводу картин Модильяни. — Начну все по порядку, — проговорил Женя, — несколько дней назад в одной московской квартире произошла кража, воры похитили картину, которую, по словам хозяйки, нарисовал Модильяни. — Так, так, это очень забавно, — живо откликнулся Загорский, — но, насколько мне известно, в советских музеях его картин нет, за исключением двух рисунков, хранящихся в фондах нашего музея. — Мать потерпевшей, Ольга Лаевская, давно ушла из жизни, — продолжал Кудрин, — но в начале нашего столетия, она была балериной Большого театра. И в тысяча девятьсот одиннадцатом году танцевала в русских сезонах у Дягилева в Париже. Во время гастролей ее, через театрального художника Льва Бакста, попросил попозировать художник Амадео Модильяни. Он объяснил это тем, что она ему очень понравилась, как балерина и он очень хотел бы написать ее портрет. В итоге он нарисовал две небольшие картины и поместил их на проходящей в то время в Париже выставке. На закрытие этой выставки по приглашению Бакста и пришла балерина Лаевская. Как рассказывала ее дочь, балерина была восхищена работой художника, а он расчувствовался, снял одну из этих картин прямо со стенда и подарил ей на память. С тех пор картина все время висела в квартире сначала Лаевской, а потом ее дочери. Кудрин достал из своей папки фотографию картины, увеличенную криминалистами, и показал ее Загорскому. Тот долго и внимательно смотрел на нее и неуверенно произнес: — Если это действительно картина кисти Модильяни, то мы не знали об этом. У меня нет слов… — Знаете что, — встрепенулся он, — мы сейчас с Вами пройдем на третий этаж, там работает наш старейший искусствовед доцент Павлов Илья Платонович, — он много чего знает про художников и их картины и все его за глаза называют «ходячей энциклопедией». Через пару минут они уже входили в длинную продолговатую комнату, по стенам которой, висели картины. В самом углу комнаты за массивным столом склонился седоволосый старичок, рассматривая что-то через большую лупу с длинной ручкой. Они поздоровались. Старичок, как показалось Жене, был выраженным холериком, особенно это почувствовалось, когда он снова стал рассказывать про похищенную картину Модильяни. Павлов, вдруг, встал из-за стола и, заложив руки за спину, стал быстрым шагом ходить от стенки к стенке. — А Вы, голубчик, уверены, что это была картина кисти Модильяни? — спросил он, продолжая вышагивать вдоль комнаты. — Я нет, — проговорил Кудрин, а вот хозяйка квартиры утверждала, что это именно так. — Если это так, так это сенсация! — надрывным голосом проговорил старичок. Женя показал ему фотографию этой картины, а Павлов, взяв со стола свою лупу, принялся ее рассматривать. — Вот о чем я думаю, — выдохнул старичок, не отводя своего взгляда от фотографии, — ведь после каждой такой выставки во все времена издавался альбом репродукций, выставленных картин. — Но у нас-то точно нет альбома репродукций картин за тот год, — сказал Загорский. — А фотографии с этих альбомов могут где-то валяться в хранилище нашего архива, — резво проговорил Павлов и хлопнул в ладоши, — да, да, наверняка они есть! — Вот смотрю я на эту фотографию, — продолжал старичок, — и вижу, что стиль и линии очень похожи на этого выдающегося итальянца. Ведь для Модильяни тело, это всего лишь тонкая оболочка, сквозь которую просвечивается душа человека. Вы знаете, почтеннейший, люди на портретах Модильяни очень своеобразные. Скорее он передавал характер и душу, добавляя то, чего в зеркале человек не видит. А самое интересное, что Модильяни, в основном, писал людей, которые ему просто понравились — это и портреты друзей или просто знакомых, которые окружали в то время этого художника. Поэтому, вполне возможно, что эта балерина произвела на него сильное впечатление и он решил написать ее портрет. — Иван Иванович, голубчик, — обратился он к Загорскому, — зайдите, душа моя, в наш архив, вдруг, найдете какие-нибудь фотографии с выставки за тот год. Загорский кивнул головой и вышел из кабинета, а старичок опять подошел к своему столу, присел за стол и, как ни в чем не бывало, продолжил что-то рассматривать.