Мэри увели в большое кирпичное здание и заперли там. Но Констанс все равно видела сестру каждый вечер и получала от нее немного еды и слова утешения. По ночам, когда живот сводило от голода так, что Констанс не могла уснуть, а скользкие кирпичи в ее укромном уголке не хотели давать тепла, она вылезала на улицу и пробиралась к темному пирсу, куда однажды подняли сеть с попавшей туда мамой, совсем мокрой – с одежды капала вода, волосы облепили лицо, словно черные водоросли. Констанс стояла там и пыталась понять, почему Бог оставил ее в этом месте и что она должна сделать, чтобы все исправить… А потом произошло это. Сидя на подоконнике, она в который уже раз удивленно разглядывала свою комнату: кружева над кроватью настоящей принцессы с горой подушек, выстроенные на полке игрушки, цветы на окне, музыкальная шкатулка на столике. Еще здесь было много еды: жареная курица с яблоками, сосиски с картошкой, сочные, толстые куски вареной ветчины, мягкий теплый хлеб с тающим сливочным маслом, мороженое, пирожки, вишня в сахаре и шоколадки. Но лучше всего было снова увидеть Джо. Вот только Джо был недоволен. Он не верил, что эта добрая женщина – его настоящая тетя. Слишком уж все выходило хорошо, чтобы быть правдой. Он боялся, как бы не случилось чего-нибудь плохого. Слушая его, Констанс и сама задумалась: не откармливают ли их, чтобы потом сварить и съесть, как Гензеля с Гретель? Хотя что плохого с ними может случиться? Женщина и правда похожа на герцогиню, а это ведь почти принцесса, и потом, она такая добрая. Герцогиня откуда-то знала прозвище Констанс и звала ее Белкой. Белка! Такое прозвище дал ей папа, он объяснил, что это слово подходит для кого-нибудь маленького, красивого и хитрого. Герцогиня хотела, чтобы Констанс и Джо называли ее тетей. Джо упрямился, а Констанс попробовала. Она старалась быть хорошей девочкой, заслуживающей все это, пусть и была на самом деле всего лишь неблагодарной, грязной, ни на что не годной оборвашкой. Вспомнилось, как тетя Ливия схватила ее, уложила в карету и накрыла плотным бобровым пледом. Это была настоящая карета с мягкими сиденьями, фонарями, лошадью и кучером. На мгновение она испугалась, что ее увезут в плохое место… и что она в последний раз ощущает тепло перед ужасной неизвестностью. Но прошло уже два дня. Она приехала в этот дом и встретилась с Джо. Ничего плохого здесь не было. Зато были игрушки, и книжки, и горячие ванны, и огромные порции на завтрак, обед и ужин. Все, что пообещала герцогиня – тетя Ливия – на той заснеженной улице возле работного дома, оказалось правдой. Ей тепло и уютно, и Джо тоже здесь, у него своя комната за их общей ванной, которую учитель мистер Мозли называет «Джек и Джилл»[67]. Джо не хотел рассказывать, как ему жилось на острове Блэквелла, но Констанс понимала, что это, наверное, было ужасно, потому что он изменился. Правда, иногда снова появлялся прежний Джо, смеющийся, поддразнивающий ее, со своими карточными фокусами и розыгрышами в духе воров-карманников. Белка не знала, сможет ли когда-нибудь почувствовать себя здесь как дома. Комната была такой большой и теплой, а покрывало на постели – таким мягким, что девочка не решалась заснуть, боясь, что может провалиться сквозь кровать и очнуться на улице, на холодных, мокрых камнях, и окажется, что все это ей приснилось. Она старалась ходить как можно тише, ничего не ломать и говорить, только когда к ней обращаются, – одним словом, быть хорошей девочкой, насколько это возможно для оборвашки, чтобы никогда, ни за что не вернуться в то ужасное место. Опасаясь спугнуть сидевшую на подоконнике девочку, «тетя Ливия», герцогиня Иглабронз, неподвижно стояла на ковре коридора, глядя сквозь приоткрытую дверь спальни. Она поняла, что очарована, даже одержима этим ребенком. Чувства, которые испытывала Констанс, глядя на маленькую себя или называя ее давно забытым прозвищем, когда-то принадлежавшим ей самой, были слишком необычными и невыразимыми. Как можно их осмыслить при отсутствии аналогов и прецедентов? Она вспомнила, как Лавкрафт описывал ощущения от встречи с чем-то по-настоящему уникальным: «острые и сложные»[68]. Это описание всегда казалось ей недостаточным. Но сейчас, при встрече с самой собой, встрече, которую определенно можно было назвать уникальной, она не могла придумать ничего лучше. Наблюдать за тем, как ее маленькая ипостась проводит день – сидит на подоконнике, погруженная в раздумья, возится с новыми игрушками, шепчется с братом Джо, уплетает обед, молится перед сном, – это были переживания, не облекаемые в слова. Вместо них в голову приходило нечто совершенно нежелательное: внезапный поток мрачных воспоминаний, когда-то безжалостно запертых в глубине сознания, а теперь поднявшихся на поверхность с такой мощью, что сопротивляться им было невозможно. Речь шла в особенности о трех самых мучительных, ужасных днях – эти даты навечно отпечатались в ее памяти. Доктор Енох Ленг, 19 июня 1881 года: «Идем, дитя, эта Миссия – неподходящее место для такой юной сиротки, как ты. Я врач. Давай я отвезу тебя туда, где о тебе будут заботиться и вылечат твои болезни. Я понимаю, что тебе страшно. Но прошу тебя, не беспокойся. Не нужно противиться, честное слово…» Ленг, 13 октября 1935 года: «Дитя мое, ну конечно же, это совсем другое! Ну да, после первой инъекции можно ожидать некоторой вялости. Мое усовершенствованное средство имеет, помимо всего прочего, признаки синтетических опиатов, но ты сама увидишь, что, хотя формула совершенно иная, а изготавливать его намного проще, пользы ровно столько же…» Ленг, 7 января 1951 года: «Глупая, взбалмошная, неблагодарная девчонка! После всего доброго, что я для тебя сделал: взял под свою опеку, обращался с тобой как с родной дочерью, открыл доступ к книгам, инструментам и картинам, бесчисленность которых не в силах объять даже твой разум… ты обвиняешь меня в том, что я много лет назад использовал тебя как подопытную свинку! Пусть в своих бесконечных блужданиях по подземельям ты случайно наткнулась на кое-какие бумаги – разве от этого ты поймешь, что я для тебя сделал и почему? Я скажу тебе так: если ты откажешься принимать эликсир, если ты самовольно отбросишь цветы юности ради подкрадывающейся старости и в конечном итоге ради могильных червей и праха, ты не только принесешь в жертву бесценный интеллект, отточенный десятилетиями обучения под моим внимательным руководством, но и сделаешь так, что гибель твоей сестры окажется напрасной. Правда такова: в своем неведении ты называешь себя подопытной свинкой, но это Мэри погибла ради того, чтобы ты могла жить. Твоя сестра, Мэри Грин, умерла в моей лаборатории ровно семьдесят лет назад, в результате вивисекции, наконец-то открывшей мне последнюю тайну арканума[69], а тебе позволила наслаждаться жизнью разума даже не десятилетиями, но веками. Вот так! Я понимаю твое потрясение, но винить ты можешь только себя. Разумеется, я не собирался посвящать тебя в эти подробности. Но когда ты справишься с волнением, подумай вот о чем: если ты откажешься принимать арканум, то пожертвуешь всем, ради чего погибла твоя сестра Мэри. Мэри Грин, которая приняла смерть не только за твои грехи, но и ради самой твоей жизни…» Отступив от двери, Констанс подняла руку в попытке сдержать вздох, вызванный этими непрошеными воспоминаниями. Она настолько увлеклась своими планами, так радовалась их удачному выполнению, что ослабила собственную защиту. Нужно укрепить себя духовно и отрешиться от мучительного прошлого с помощью тонг-па-ньид[70], техники медитации, которую преподал ей Пендергаст. «Пендергаст…» Мысли о нем, воспоминания о его глазах, медовом голосе, дыхании, ласкающем ухо… Все это тоже необходимо было подавить, безжалостно и решительно. Дрожа от внутреннего напряжения, Констанс убеждала себя, что все это осталось в другом мире, другом времени: всего лишь слабые электрические искры в мозговых клетках, ровным счетом ничего не значащие. Перед уходом она еще раз посмотрела на девочку, и ее осенило: когда Констанс схватила свою маленькую тень и увезла в этот дом, она создала необратимую временную развилку. До этого мгновения Констанс из 1880 года и Констанс из двадцать первого века имели одинаковые воспоминания и были, по сути, одним человеком. Но теперь у девочки, сидевшей на подоконнике и смотревшей на внутренний двор, началась особая жизнь, неведомая Констанс, не поддававшаяся предсказаниям. А ужасные воспоминания о докторе Ленге, только что нахлынувшие, теперь принадлежали ей одной. И Констанс поблагодарила Бога вселенной за то, что они никогда не станут воспоминаниями этой маленькой девочки. 36 9 декабря 1880 года, воскресенье – Карета подана, мэм. – Давно пора. Карлотта Виктория Кэбот-Флинт тяжело поднялась с кресла, степенно прошла в переднюю и позволила горничной облачить свое дородное тело в бобровую шубу. – Эй, осторожнее! – гаркнула она на горничную, пытавшуюся задвинуть рукава на место. – Я тебе не какой-нибудь грузчик вроде тех, с кем ты путаешься по выходным! В надлежащее время она вышла из парадной двери, и ее проводили по ступенькам особняка на Пятой авеню к стоявшему у тротуара экипажу. Кучер Уильямс открыл дверцу и вместе с горничной помог миссис Кэбот-Флинт забраться в салон. Она остановилась и с подозрением провела пальцем по сверкающей дверце из эбенового дерева. В обязанности Уильямса входило следить за чистотой кареты, когда бы та ни понадобилась, несмотря на грязь, лед и отбросы на дорогах. Как только хозяйка разместилась внутри, Уильямс взобрался на козлы, и экипаж рванул с места, как быстроногий заяц. Миссис Кэбот-Флинт раздраженно постучала в переднее окно перламутровой тростью. Неужели этот растяпа не может запомнить, что у нее пошаливает печень и врач рекомендовал избегать резких движений? По правде говоря, именно о печени он, возможно, и не упоминал, но миссис Кэбот-Флинт знала, что этот орган особенно чувствителен у женщин ее возраста и комплекции. Она откинулась на сиденье с не слишком довольным видом. Слава богу, поездка будет короткой. Она отправлялась на примерку платья, точнее говоря, повторную примерку, поскольку с первого раза портной сшил его из рук вон плохо и притом не слишком расторопно – до soirée[71] оставалось меньше двух недель. Ее раздумья прервало внезапное ржание лошадей, потом раздался крик, так близко, словно кричали с сиденья напротив… И тут жестокий толчок едва не сбросил ее на пол – она успела ухватиться обеими руками за трость. «Что случилось, ради всего святого? Из всех несносных…» Она уже хотела открыть верхний люк и дать нагоняй Уильямсу, как вдруг увидела, что́ стало причиной переполоха. Сразу вслед за тем, как они проехали Сорок девятую улицу, откуда ни возьмись выскочил другой экипаж и чуть не столкнулся с их каретой. Лошади шарахнулись и встали на дыбы, а Уильямс чудом не упал на мостовую. Просто возмутительно. Миссис Кэбот-Флинт слышала о молодых щеголях, гонявших по Центральному парку с беспечностью возничих римских колесниц, – несомненно, подражая Бен-Гуру, дурно воспитанному герою недавно нашумевшего романа[72]. Но это Пятая авеню, а не собачьи бега, здесь такое поведение недопустимо. Не велеть ли Уильямсу вызвать констебля? Тот как раз разговаривал с другим кучером, и вовсе не дружелюбно. Совсем не похоже на смирного Уильямса. Миссис Кэбот-Флинт рассмотрела взявшийся из ниоткуда экипаж – отнюдь не дешевый кабриолет или фаэтон, на каких обычно ездят частные извозчики, а роскошную карету с огромным мускулистым кучером, одетым в богатую ливрею. Похоже, ничего не сломалось и никто не пострадал… пока. Она приоткрыла окно, собираясь крикнуть Уильямсу, чтобы он сел на место и отъехал, забыв об этом безобразии. Однако миссис Кэбот-Флинт ожидал и второй, еще больший сюрприз. Дверца кареты отворилась, на мостовую спустилась красивая молодая женщина и подошла к кучерам. Неслыханное дело: состоятельная особа покинула экипаж посреди улицы, да еще вмешалась в спор между слугами. Но вот же она, и на ней – вечернее атласное платье в синюю полоску с подчеркнутой талией, отделанное белой кисеей и золотистым шелком. Пока миссис Кэбот-Флинт смотрела на женщину, та сняла шляпку из такого же синего атласа, под которой оказались коротко стриженные волосы, темные и блестящие. Сама шляпка, как невольно отметила миссис Кэбот-Флинт, была вышита жемчугом и украшена гагатово-черным плюмажем – исключительно дорогая вещь, по последней парижской моде. Тем временем молодая женщина уняла ссору и – Боже милосердный! – подошла к окну экипажа самой миссис Кэбот-Флинт. «Пусть это состоятельная особа, но мне она незнакома, а значит, и всему нью-йоркскому обществу тоже», – рассудила миссис Кэбот-Флинт. Однако, решив сохранять отстраненную froideur[73], она все же не могла полностью игнорировать незнакомку и открыла окно до конца. Женщина, снова надевшая шляпку, остановилась возле экипажа и сделала изящный реверанс. – Мне очень жаль, что ошибка моего кучера причинила вам неудобство и, может быть, даже обидела вас, – сказала она с благородным европейским акцентом. – Надеюсь, вы примете мои извинения. Миссис Кэбот-Флинт посмотрела в холодные фиалковые глаза женщины и с важным видом кивнула. Она ожидала, что молодая леди скажет что-нибудь еще, но незнакомка, к ее удивлению, отвернулась, направилась к своему экипажу, села в него без посторонней помощи и закрыла дверцу. Через мгновение кучер дернул вожжи, экипаж тронулся с места и проехал мимо. Миссис Кэбот-Флинт отметила, что это четырехместная карета тончайшей работы, инкрустированная желтыми топазами по темному дереву, и что ее везет пара великолепных першеронов с белой звездочкой на лбу. На дверце красовался фамильный герб. Через мгновение она скрылась из вида. Очнувшись, миссис Кэбот-Флинт постучала тростью по люку, чтобы Уильямс прекратил наконец бездельничать. Экипаж двинулся дальше, и мысли его хозяйки тоже пришли в движение. Она слышала, что некая молодая особа из Европы, обладающая несметным богатством и высоким титулом – баронесса или даже графиня, – приобрела пустующий мраморный особняк, строительство которого окончательно разорило прежнего владельца. Необычное здание располагалось неподалеку – на северо-западном углу Пятой авеню и Сорок восьмой улицы. Должно быть, карета отъехала от тротуара рядом с этим местом. Проезжая по авеню в своей роскошной викторианской карете, которая была лишь бледной тенью экипажа незнакомки, миссис Кэбот-Флинт сосредоточилась мыслями на молодой леди. Все ее поступки, начиная с того, как она вмешалась в перебранку кучеров, и заканчивая холодной прямотой, с которой она принесла извинения, говорили о том, что эта особа ставит себя выше общественных правил. А ее громадный кучер вполне мог сойти за прусского гвардейца. Все в ней кричало о знатном происхождении. Высшее общество Нью-Йорка живо интересовалось новой хозяйкой мраморного особняка. Если миссис Кэбот-Флинт сумеет первой с ней познакомиться, это будет настоящей победой, сулящей немалые последствия. Она мысленно велела себе, возвращаясь от портного, оставить визитную карточку в этом особняке, который исчезал за задним стеклом ее кареты. 37 1 июня, четверг Винсента д’Агосту заинтриговала встреча с агентом ФБР из Денвера, который связался с ним по поводу убийства Мэнкоу. Звонок с другого края света оказался прорывом. До этого момента д’Агоста и его команда не очень-то продвинулись в расследовании. Хотя музей был набит камерами видеонаблюдения и охранниками, дотошный просмотр не выявил ничего необычного. Невозможно было поверить, что кто-то проник в музей, заманил Мэнкоу в морозильную камеру, запер его там и вышел, не попав в поле зрения электронных глаз. Но, похоже, именно так все и произошло. Сам доктор Мэнкоу был вне подозрения, за ним не числилось темных историй или сомнительных сделок. Криминалисты нью-йоркского департамента изучили испорченную дверь морозильника, но не нашли ничего многообещающего, кроме следов немногочисленных техников, которые наведывались туда регулярно. Анализ ДНК еще не закончили, но надежд на то, что он принесет пользу, было мало. Морозильник не чистили с начала времен, и там могли сохраниться образцы ДНК людей и животных столетней давности. И тут, как гром среди ясного неба, поступил звонок от агента, назвавшегося Колдмуном, по поводу убийства в Роузбадской резервации. Никто бы не подумал, что два преступления связаны, но как только агент рассказал об успехах своего расследования, сомнений не осталось. Дело сдвинулось с мертвой точки – к огромному облегчению д’Агосты. И вдобавок становилось куда более интересным. Колдмун. Странная фамилия. Д’Агоста посмотрел на часы. Он должен был встретиться с агентом через полчаса, прямо в музее, и провести для него экскурсию по месту преступления. К несчастью, ожидался и «триумвират», как д’Агоста с недавних пор начал называть настырного директора музея Лоуэлла Картрайта, шефа службы безопасности Мартина Арчера и начальника отдела по связям с общественностью Луизу Петтини. Избавиться от них не было никакой возможности: Триумвират таскался за ним по пятам, а когда стало известно, что к делу подключилось ФБР, их просто затрясло от волнения. От двадцатого участка, где д’Агоста просматривал материалы дела, до музея было всего два квартала, и он решил прогуляться, вместо того чтобы ехать на служебной машине. Нужно было прочистить голову и подумать о том, как общаться с федералом. А день выдался замечательный, просто сказочный июньский день – на небе ни облачка, воздух свеж и чист. Он быстрым шагом направился по Коламбус-авеню к Восемьдесят первой улице, затем повернул на Сентрал-Парк-Вест. К служебному входу в музей вела кольцевая дорожка под Большой ротондой. Через десять минут он прошел через детектор металлоискателя, выложив табельный пистолет на столик и забрав его с другой стороны. Триумвират, разумеется, уже кружил неподалеку. – Капитан-лейтенант, агент Колдмун уже прибыл, – сказал Арчер, провожая д’Агосту в просторное фойе, где его с тревогой поджидали Картрайт и Петтини. Д’Агоста обернулся к неожиданно молодому агенту в ярко-синем костюме. Расчесанные на прямой пробор черные волосы были длинноватыми по стандартам ФБР и вместе с острым как нож носом выдавали коренного американца. Он был высоким и поджарым, с резко очерченными скулами и черными глазами. Д’Агоста смущенно подумал о складках вокруг своей талии. В возрасте Колдмуна у него… ну, хорошо, тоже был лишний вес. Но, по крайней мере, теперь он бросил курить эти проклятые сигары. Д’Агоста пожал руку специальному агенту и обрадовался, что тот не сжал его ладонь, как горилла. – Специальный агент Колдмун, – представился федерал. – Капитан-лейтенант Винсент д’Агоста. – Он вдруг замялся. – То есть Винни, хорошо? Агент задумался. – Армстронг. Простите, я рассчитывал прибыть двумя днями раньше, но у нас в Денвере так преклоняются перед каждой бумажкой… Он безнадежно махнул рукой. Д’Агоста, сам хорошо знакомый с этим, сочувственно вздохнул. – Итак, не пора ли осмотреть место происшествия? – предложил Картрайт. Он явно горел желанием как можно скорее выставить их обоих из музея. Д’Агоста кивнул, и директор пошел во главе процессии. Арчер шел рядом с ним, д’Агоста следовал за Колдмуном. – У нас собрана одна из лучших в мире коллекций материальной культуры лакота девятнадцатого века, – сказал директор. Колдмун ответил коротким кивком. – Может быть, вы захотите осмотреть ее, агент Колдмун? Если, конечно, у вас найдется время. – Обязательно, – ответил тот. – Если у меня найдется время. Они прошли через зал индейцев северо-западного побережья, мимо огромного боевого каноэ народа хайда. – Это каноэ, – продолжил Картрайт, – вырезано из цельного ствола кедра. Шестьдесят три фута в длину. Его привезли из Британской Колумбии в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году – невероятное путешествие сначала по морю, потом на поезде и, наконец, в конной упряжке.