- Сколько вас таких дедов наберется? - Да уж наберется, - уклонился старик. - Все-таки вы садитесь, - Пирогов указал на стул. После визита Сахарова, который до сих пор оставался для него загадкой, он был насторожен и готов к неожиданностям. - Садитесь, Андриян Иванович. Расскажите подробней, что вас ночью подняло, в путь толкнуло. Считай, тридцать километров! - Обидели меня вот как, - старик для порядка выдержал секунду-другую, сел. - Очень обидели. Хуже нельзя: почту вчера унесли. А в почте той газеты - целых пять да письмо от сына. Газеты жалко, десятидворком кажон день читали, что там про войну пишут. Ну да ладно. Так ить письмо от сына, с фронту. Матвеич так и сказал: поклал в ящик газеты и письмо. Прибегаю, нету… Ну, тут меня, прости, на матерки понесло… - Вы писать умеете? - спросил Пирогов, терпеливо выслушивая. - Слабо. Считай - нет. - Тогда продиктуйте дежурной свое заявление. Строго по дням, что пропало. И оставьте ей. Обещаю, примем меры. Обескураженный таким быстрым разговором старик совсем сник. - А старичков вы соберите. Я вас даже очень прошу, - сказал Пирогов. - Да и парней-допризывников, самооборонников[1] еще. А я вам своих людей пришлю или сам приеду, смотр проведу, растолкую, что надо. Вы мне очень можете помочь. Потапов совсем разомлел от таких слов. Слушал, кивал в такт словам. - Есть, поди, промеж вас бывшие партизаны, - продолжал Пирогов. - Чоновцы тоже. Места кругом знакомые… - Найдутся, а как же. - Вот вы лично с такими штучками знакомы? - Корней Павлович взял со стола один из патронов, протянул старику. - Это и дитю ясно. - На марку взгляните. Потапов нахмурил переносье, откинул голову, бочком, издалека прицелился к буквам, зашевелил губами, складывая. - Знаю такие. Мы их звали «кунак». Сильные, черти! - Что за слово такое? - А слово - не знаю. Говорили, будто мериканцы их своим порохом начиняли[2]. - Патрон-то русский. - Верно… А погон французский. Эти патроны в ту войну появились. Там я их впервые видел. Силен! Бьет, аж как пушка. - Как же он сюда попал? - Тут всякой твари по паре собралось в двадцатом. Мериканские, англицкие, японские. Эти - самые хорошие считались. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Заявление Потапова было формальным поводом. Корней Павлович давно собирался побывать в Пуехте, в Ыло, но со дня на день откладывал поездку - держали неотложные дела и просто дела, которые могли бы, как теперь он решил, подождать. В Пуехте Пирогов встретился с председателем сельсовета, не старым, но болезненно хилым Смердиным, списанным из армии еще в тридцать четвертом. - Лекцию привез? - спросил тот, пожимая руку. - Надо бы рассказать людям, что на фронте, что в тылу делается. - У меня другие планы, - сказал Корней Павлович, расстегивая полушубок. В сельсовете было натоплено, как в бане. - Меня твои планы не греют, не бреют, - насупился Смердин. - Я серьезно. Надо бы потолковать с людьми. Неизвестность грызет. Одиночество, тоска и неизвестность… Мне тут одна говорила: топлю-топлю, а холодно в избе. Оттого, что на душе холодно: как там, на фронте? - Слушайте радио. Газеты есть. - Это ты оставь. Радио - хорошо. Живое слово надо… Выйди, скажи: молодицы, гражданочки, ваши мужья благодарны вам, бьют проклятого Гитлера… - Ну, а дальше? Что дальше-то? Нету у меня прямой связи с Генштабом. - Зачем тебе Генштаб? Ты своими словами. Убеждения… После сорок первого, когда под Москвой им нащелкали, какие сомнения могут быть… Под Сталинградом будет фашисту большой капут… Но это ты скажи людям. Будто от имени Генштаба или еще кого там, не знаю. Выйди и скажи. - Ладно. Жди завтра на обратном пути. Собери народ… А к тебе у меня вопрос: кражи замечал последнее время? Взгляд у Смердина потух, будто ему напомнили старое наскучившее дело. Понурясь, он сел на уголок стола, повертел головой, пряча лицо. - Когда и что унесли? - В колхозе - четыре овцы. - Он поднял подбородок, с вызовом посмотрел на Пирогова. - Только наши тут ни при чем. Могу головой поручиться. - Кто же тогда? - Не знаю. Но не наши, - повторил упрямо. - Ладно. Допускаю. Но случай-то скрывать не следует. Смердин снова потупился, сказал виновато: - Мы тут судили-рядили. Дашь тебе заявление, ты меры должен принять. Дело-то закрывать надо? Вот и потянешь невинного. - Хорошего ты обо мне мнения. - Не о тебе речь. Есть закон, никому нельзя его переходить. - Кражу умолчал, - Пирогов осуждающе качнул головой, - и о соблюдении закона толкуешь. Неловко получилось. Понимал Корней Павлович, понимал и желтолицый председатель. - На обратном пути из Ыло заеду, - сказал Пирогов. - Объяснительную и заявление возьму. Надо! А теперь такое дело: потолкуй со стариками, с допризывниками. Организуй патруль. У всех чужих проверяйте документы. Побежит, хватайте - и в яму, в сарай. Куда хотите. До выяснения личности. Уразумел? Председатель помедлил, оправляясь от неловкости. - Дело понятное. Кого-то ищешь? - Это приказ, можно сказать. Не теряй времени. Конечно же на обратном пути он выступит перед людьми. Это выступление в равной степени нужно и ему, чтобы сосредоточиться, привести в порядок разрозненные мысли. Из-за сутолоки последних недель в цепи его представлений о положении на фронте нарушилась последовательность звеньев. И только Сталинград, огромный город, как занавес между ним, Пироговым, и остальным театром военных действий… В Ыло Корней Павлович приехал под вечер. Над деревней висели сизые дымки. В настывшем воздухе пахло горелым. Во многих окнах тускло светились лампы. Сельсовет оказался запертым. Пирогов потоптался на крыльце, увидел в соседнем дворе старуху. Та сновала туда-сюда: дров собрала вязанку, в стайку сена забросила. На него, на Пирогова, никакого внимания, хоть и стоит он открыто, на фоне снежной горы видно его издалека. - Эй! - окликнул Корней Павлович, хотел спросить, где председателя искать или хотя бы секретаря. Старуха дернула плечами, остановилась, прислушалась и вдруг, будто вспомнив что-то важное и неотложное, затрусила в дом. Пирогову сделалось неловко за нее и за себя. Вон как! Люди боятся незнакомого голоса, а он, начальник райотдела, не может снять с них эти неуверенность и страх… Он перешел улицу, постучал в розовое от печного огня окошко - в избе экономили керосин, довольствовались пока светом из приоткрытой печи. Никто не метнулся к окну, не приклеился носом к стеклу - взглянуть, кого бог послал в неурочный час. Корней Павлович снова постучал, чуть длиннее и требовательней, отошел к воротцам, прислушался. В сенях скрипнула, наконец, дверь, женский голос спросил: «Кто?» - Подскажите, как найти дом председателя сельсовета. - А это надо улицей вверх. Там будет проулок. Так, в том проулке первый дом. Глиной еще промазанный, - охотно, даже с радостью пояснила женщина. - Иди сейчас прямо вверх, смотри по левую руку проулок. Как будет - так повертай. - Спасибо. Он вел коня за узду, прислушиваясь и поражаясь глухой тишине. Точно не деревня в сотню дворов, а мемориальное кладбище с домами-надгробиями… Да сколько же времени теперь? Семь? Восемь?.. Что происходит с людьми? Боязнь темноты?.. Председатель тоже долго выяснял через дверь, кто да зачем, потом осторожно снял запоры. - Товарищ Пирогов! - Он самый.