Корней Павлович покосился на чайник. Он шумел, как паровоз, готовый сорваться с места. - Оставайтесь, Игушева, здесь, заварите чай, - кивком показал на кулек, лежавший на комельке. - И ждите нас. Бабка симулировала и делала это с вероломством человека, привыкшего к крайностям. Пирогов распорядился вызвать фельдшера, и он появился через минуту, ибо вся округа, точно выходя из шока, выползала из домов на улицы, сходилась робкой, настороженной толпой. В этой толпе и оказался старый фельдшер, чей многолетний опыт с лихвой покрывал недостаток образования. Сахарова ожила, но Корней Павлович потребовал госпитализировать ее и держать под наблюдением сколько потребуется. Фельдшер хмыкнул в усы и повел старуху в больницу, думая, куда он ее там денет. Больница не вмещала всех нуждающихся. Пирогов пригласил из толпы двух понятых, усадил в центре избы Сахарову и после этого осмотрелся. Дом был набит старыми вещами и вещичками: тяжелый треснувший шкаф с несколькими дверцами занимал половину стены; впритык к нему стоял черный комод с резными ручками. На комоде - старинные часы без стрелок на тяжелой латунной подставке; шкатулка, утратившая блеск; железный ящичек в форме кованого сундука; фарфоровая статуэтка балерины с одной ногой; бронзовое изображение Будды, предостерегающего входящего. Над комодом - желтое от старости зеркало в тяжелой черной резной раме… Большинство этих вещей, похоже, попало сюда случайно. Из купеческих и мещанских домов. Корней, Павлович открыл сундучок. Там среди пуговиц, ниток, лоскутков лежала пачка бумаг, перетянутая ленточкой. Щадя время понятых, Пирогов, не разбирая, положил пачку в комод. В сенях, за мучным и крупяным ларем, он нашел несколько книг и очень обрадовался, узнав в одной из них узкий с заусиками шрифт. «Так. и есть. Из середины книги было вырвано несколько «книжек» - печатных листов. Можно было уходить, но Павел заглянул на чердак и при свете лампы обнаружил сундук. Серый, запорошенный пылью, он, казалось, врос в свое место, но на одном боку отчетливо виднелись свежие следы. Кто-то совсем недавно прикасался к замку и крышке, нарушил покойную тишину старины. В метре от сундука сверкнул желтый продолговатый предмет. Не веря глазам своим, Корней Павлович поднял боевой патрон. На дне сундука с тряпьем и бумагами оказались еще три таких, закатившихся в угол. Следовательно, совсем недавно кто-то впопыхах выгребал… да, да, выгребал патроны, три не заметил, а один обронил. Но кто же это мог быть, если не Сахаров? Конечно, он. Пирогов спустился в дом, составил акт осмотра, вписал туда бумаги, книги, патроны, дал расписаться понятым. Отправив Козазаева и остальных спать, Корней Павлович вернулся в отдел. - Как там наш чай? - спросил Пирогов у Оленьки. - Да уж весь, поди, выкипел, Корней Павлович. - Ладно, давай сколько есть. Он кивнул не то приветственно, не то благодарно и прошел в кабинет. Там пахло запаренной малиной. Это был его и не его кабинет. Кто-то по-хозяйски навел в нем добрый порядок. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ На цоколе патронов стояла марка «Кайнокъ». Как ни напрягал память Корней Павлович, ничего подобного не отыскал в ней. Альбом маркировки русских, советских, зарубежных боеприпасов, просмотренный им в криминалистической лаборатории, содержал сотни кодовых, условных знаков. А этот будто бравировал - вот я, и у меня есть полное имя, с обязательным твердым знаком на конце. Пирогов выстроил патроны против флакона с чернилами, облокотился на стол, не спуская с них глаз. «Кайнокъ»! Что это обозначает?.. Фамилия? Местность? Город? Или это сложная аббревиатура? «Кайнокъ»… Что за чудо? Если не очень придираться к произношению, получается «коньяк». Конечно же, это какая-то ерунда. Никакой уважающий себя промышленник не рискнет каламбурить на нешутейной продукций. Одно очевидно - эти патроны сделаны до марта семнадцатого года. И с тех пор, наверное, лежали на чердаке у Сахарова. «Кайнокъ» - Сахаров! Любопытная связь. Старые патроны, теперь таких, обеги всю страну, для музея не сыщешь, и вдруг, вот тебе, пожалуйста, - сундук на чердаке. Сколько Сахаров вынес оттуда? Десять? Сто? Может, тысячу? Окажись их там десяток, он не оставил бы четыре штуки. Четыре из десяти - это же почти половина. Значит, было их много? Сто, двести? А зачем мирному Сахарову двести боевых патронов? Ходить на марала? На медведя? Но для этого нужна винтовка, карабин. А на них специальное разрешение. В тридцать девятом решением ВЦИК была изъята половина наградного именного оружия. Это он сам, Пирогов, отлично помнит. Заслуженные люди шли в НКВД, несли оружие. Им возвращали текст указов о награждении, даже паспорта к пистолетам. А сами пистолеты складывали в ящик. Слишком много оружия на руках у людей собралось, очень часто исчезало оно из добропорядочных домов и стреляло в милицию, в кассиров и просто так стреляло - в силуэт в освещенном окошке. А Сахаров хранил патроны. И хранил обрез, из которого выстрелил в Козазаева. Выстрелил и промахнулся. Из обреза удобно бить в упор. С трех-пяти метров. А марал ближе чем на сто шагов не подпустит… Так для чего тогда хранить, прятать обрез? Даже, наверное, содержать его в порядке?.. Ведь со времени, когда здесь, в горных долинах, летали те самые «кайноки», двадцать лет прошло. За окном небо начинало синеть, отрываться от вершин гор. Пирогов протянул руку к патронам, помедлил и быстрым щелчком «расстрелял» их один за одним. «Кайноки» раскатились широким веером. Корней Павлович поднялся, собрал у печи четыре стула в ряд, на один бросил свернутую шинель, снял сапоги. До утра оставалось часа полтора-два. …Ему приснилось, что он на войне. Кругом почему-то жуткая тишина, но он знает, что идет война. И вон того страшного немца с усиками, закрученными вверх, как у русского приказчика, надо свалить немедленно, иначе случится непоправимое. Он, Корней, нажимает на спусковой крючок винтовки, но немец идет и уголком рта ухмыляется, а один ус его лезет вверх, почти к глазу. «Ах, ты так!» - кричит Пирогов и пробует подняться навстречу. Но земля вдруг обламывается под ногами, и он едва удерживается на краю пропасти. А немец - вот он, смотрит незрячими глазами, кривится в усмешке и склоняется к уху: «Чего ж ты?..» Нет под Пироговым твердого упора. Не может он освободить руки, чтобы схватить пришельца за усы. А там - один путь, под кручу. Нет, не может, хоть плачь. И так велико было его отчаяние, что он вдруг проснулся. Минуту лежал, уставясь в посветлевший потолок. Скосил глаза на окно. За ним начинался день. Из дежурки раздавались голоса. Обувшись и повесив шинель, Корней Павлович виновато потоптался у печки, водой из графина промыл глаза, лишь потом вышел в коридор. - Товарищ лейтенант, - вытянулась дежурная, - за время дежурства… - Знаю! - перебил Пирогов. На стуле против барьера сидел угрюмый старик и глядел куда-то в пространство. Корней Павлович взял из рук девушки журнал, хотел вернуться назад, но снова глянул на деда. - Извините, вы ко мне? - К кому же еще? - Заходите. Старик поднялся и, шаркая пимами, пошел за Пироговым. В кабинете он несколько сбросил суровость. - Из Ыло я. Потапов Андриян Иванович. Спроси такого, все знают. К тебе по делу. - Садитесь. - Постою. Вопрос у меня, - ребром ладони дед рубанул воздух перед собой. - Может, у нашей власти силов не осталось порядок содержать? Или за большими заботами до малого руки не доходят? А тем временем погань на свет лезет, шалит в деревне почем зря. Овечку увели позавчера. У Семена Игнатьевича неделю назад - тоже. У солдатки Марьи одеялу с забору сняли. Повесила проветрить, а его - того. А у Федора, нашего председателя, яму с картошкой разрыли. Шалят, паскудники. Как бы худу не быть. Мало мужиков осталось по судам ходить-то. Могут голову отвернуть. - Погодите. Что вас в отдел привело? - Как же так? Шалят лихие людишки, говорю. Вот старики и собираются подкараулить. И уж коль поймают, быть худу. В старое время тут без милиции обходились и воров не было. - Не торопитесь. Давайте по-порядку. Значит, вы из Ыло, - Корней Павлович достал карту района. Старик недоуменно следил, как он, расстилая, разглаживал ее на столе. - В Ыло… Это Пуехта, тут Анкудай. Еще раз уточним: яму, значит, разрыли, овец увели. Одеяло… - Ага. Перед войной справила. Новое, считай. Только повесила, и - на тебе, как корова слизала. Среди бела дня. - Прямо среди белого дня? - А чего ж! Пусто днем в деревне. Старухи да дети. Остальные - кто лес валит, кто в поездке - кожи повез. Две бригады кошары строят в часе ходьбы… Пусто в деревне. Тут паскудник и шарит. - Свой кто-нибудь? - Навряд. Свой знает, что за такое бывает. - Кто же тогда? - Кабы знать. Объявился в округе. Ребятня сказывает, в Желтом распадке видели чужого. - Где это? - Пирогов поспешно подвинул карту. - Этого я не понимаю, - отмахнулся старик, - однако скажу, Желтый распадок: камень голый, ветер там сквозит. Пойдешь распадком, никакого интересу. В гору упрешься. А от нее другой распадок по левую руку. - В Пуехту? - В Пуехту, - несколько озадаченно подтвердил старик. - И дальше? - А чего дальше-то? Не было случая в даль забираться. Сказывают, в обход горы есть ход, да не удобный. Камень и бурелом сверху. Наши туда особо не суются. - Вот так? - Корней Павлович нарисовал карандашом вилку, два зубца в Ыло и Пуехту. Длинный конец, сделав зигзаг, потянулся вдоль хребта. - Похоже, - согласился Потапов, понизив голос. - Думаешь, тут паскудник прячется? - Пока ничего не думаю. Старик положил руки на спинку стула, помрачнел. - «Не думаю»… Ну, а мне ясно. Соберем мужиков и, коль поймаем, смертным боем бить будем. «А ведь и побьют, - подумал Пирогов, глядя в упрямо насупленные брови старика, примеряясь к широким покатым плечам, сухим, узловатым кистям рук. - Побьют и ахнуть не дадут».