* * * Руби сидит, накинув капюшон шубы на голову и примостив босые ноги на край стула. Она обхватила колени руками, не беспокоясь о том, что из-под ее юбки видны трусы. Мех шубы высох и стал жестким, кончики шерстинок свисают вниз, как будто устали истекать жидкостью. Руби крепче обнимает свои ноги, опускает голову, опершись щеками о колени – теперь она похожа на огромный окровавленный меховой шар. – Ох, Руби… – произносит Рэйна. Руби вскидывает голову. – Я флиртовала с врагом. – Ее лицо затенено капюшоном. – Ты была не виновата в этом, – возражает Рэйна. – Да ладно, я дала этому ублюдку адрес. – А я практически переехала в дом к ублюдку, – говорит Бернис. – Круто; значит, мы обе идиотки. В голове у Руби болезненно пульсирует кровь. Что на нее нашло, что вынудило ее рассказать эту историю – всю целиком, подлинную версию? Она не планировала этого делать. Она, как обычно, сбилась с дороги, свернула не туда, выбрала длинный путь с плохим обзором. Руби сует левую руку в свой правый рукав, до самого изгиба локтя, а потом с силой проводит вниз зазубренными ногтями, чувствуя, как кожа на шрамах от недавних порезов сдирается клоками – как почва на вспаханном поле. Сейчас ей больше всего хотелось бы взять в руки бритву, чтобы срезать с себя это противное чувство. Кто они такие, чтобы говорить, что это плохая идея, что это не поможет? – Руби, – мягко говорит Рэйна, – тебя поймал в ловушку хищник. – Но я влезла в нее. – Потому что хищник положил приманку, – произносит Бернис. – Это была манипуляция. И это не значит, что ты виновата. – Ну да, можно подумать, ты не винишь себя за то, что связалась с Синей Бородой? – фыркает Руби. – Что ж, может быть, мне следует меньше винить себя в этом. – И вообще, разве это не ты сказала, что я люблю трагедию? – Я не имела в виду, что ты напрашивалась на нее, – отвечает Бернис. – Ты была ребенком. Теперь ты взрослая и способна принимать определенные решения. – Я не собираюсь избавляться от этой шубы. Гретель осторожно прикасается к своей щеке, как будто у нее болит зуб. – Я понимаю, почему ты оставила шубу в качестве свидетельства, – говорит она. – Но не понимаю, почему ты постоянно носишь ее. – Свидетельство? Кого волнуют какие-то там свидетельства? – Если тебе известно случившееся, не все примут это как есть, – поясняет Гретель, – но у тебя есть доказательство. – Мы не на суде, – отмахивается Руби, – если не считать судом мнение людей, а им на любые доказательства наплевать. – Зачем же тебе постоянное напоминание о том, что с тобой случилось? – спрашивает Гретель. – А разве я вообще могу об этом забыть? – Ты избегаешь сущности вопроса, Руби, – вмешивается Уилл. – Почему ты носишь эту шубу. – Потому что эта шуба делает меня той, кто я есть. Потому что кем я буду без нее, черт побери? * * * Я проснулась в квартирке того мужика в середине дня, лежа на футоне. Мое тело было покрыто таким количеством соли, что на секунду мне показалось, будто меня окунули в соляной раствор. Но это были просто остатки испарившегося пота. Мужчина валялся на полу в полной отключке. Он выглядел совершенно безобидным и даже не таким уж волосатым. Я стянула с его стола пару двадцатидолларовых бумажек, оделась и надела шубу. Потом я ощутила запах – такой сильный, что даже запах жареного мяса с чесноком, доносящийся из ресторанчика внизу, не мог его замаскировать. Это была ошеломляющая, кислая вонь давно не мытой подмышки. Как будто в мои подмышечные впадины на целый день засунули ватные диски, а потом поднесли их мне под нос. Я зажала ладонью рот и нос, но это, казалось, только сделало запах более резким и концентрированным. Это пахло от меня, от моей шубы. Проблема была не только в непосредственном смраде пота. У этого запаха было много слоев: брызги кофе и застарелый запах пива, металлические нотки крови и соленых слез, пепел от сигарет и душок гнилой рыбы – от старой спермы, как это ни противно. Давясь, я вскинула лицо к потолку. Я пыталась глотнуть свежего воздуха, но было так душно, словно у меня в горле застрял комок шерсти. Мужчина на полу повернулся на другой бок. Я проверила на своем телефоне, сколько сейчас времени. Может быть, я еще успею в меховую мастерскую – хотя бы что-то сделаю перед тем, как пойти на эту злосчастную групповую терапию. Я на цыпочках вышла из квартирки, постояла у дверей, чтобы удалить этого типа из списка подходящих в «Тиндере». Затем побежала вниз по лестнице, прочь из здания, нырнула в подземку и боком проскользнула в двери вагона за миг до того, как они захлопнулись. Сорок минут спустя я вышла в Мидтауне и помчалась к меховым мастерским. Я перебегала через дорогу, петляла между людьми, сворачивала на перекрестках так, чтобы не стоять на красный свет – если по-другому не получалось, я возвращалась назад по другой стороне улицы. Моя шуба летела позади меня, словно плащ, сердце дико билось, легкие горели. Я не замечала, мимо чего пробегаю. Это было словно гонка со временем, моя попытка убежать от собственного неотвязного запаха. К тому времени, как я достигла мехового квартала, я была вся мокрая от пота, голова у меня кружилась, я судорожно хватала воздух ртом. Услышала, как человек, стоящий перед одной из мастерских, выкрикивал: – Чтобы мертва! Чтобы мертва! Что он имел в виду? Он ненавидел женщин? Или хотел каким-то образом избавиться от гендерных указаний в языке? Мне было все равно, как произносить глаголы и местоимения. Почему он пристает ко всем с этим? Мужчина был тощим и держал в руках большой плакат на палочке. Крутя его в разные стороны, он расхаживал туда-сюда перед одним из магазинов. Я подошла ближе. Плакат представлял собой коллаж из картинок, распечатанных на лазерном принтере. Освежеванные кролики, висящие на крюках, сплошные красные мышцы и блестящие черные глаза. «УЖЕ НЕ ТАКИЕ МИЛЫЕ», – гласила надпись, сделанная черными буквами. Я направилась к двери мастерской, и человек встал передо мной, загораживая мне дорогу. – Чтобы мертва! – выкрикнул он. Лицо его было так близко, что я видела каждую каплю пота, выступившую под его жидкими усиками. – Что это? – спросила я. – Уличное выступление? – Протест! – возразил он. – Чтобы мертва? – ШУБА мертва, – раздельно произнес он. – А-а. – Ваша шуба, – продолжил он, – это проявление жестокости. Я оскалила зубы в усмешке и заявила: – Эта шуба убила мою бабушку. Он даже не моргнул. – Если требовать око за око, весь мир останется слепым. – Ешь – или тебя съедят. – Вы заплатите за это. Вы идете в этот магазин? Обещаю, вы об этом пожалеете. Я никогда раньше не бывала в меховом магазине. Он был от пола до потолка набит шубами и куртками любых видов и размеров – смерть от стены до стены, запах нафталина и кожи. В целом я была согласна с тем чокнутым у дверей. Мне было грустно думать обо всех этих освежеванных кроликах, ободранных до голых мышц. Кондиционер был включен на сильное охлаждение, и пот у меня на лице стал ледяным. Минуту спустя я уже не чувствовала свой запах. Шуба неожиданно начала казаться мне нормальной, хорошей, пригодной к носке. Из-за стойки с темными кожаными куртками появился владелец мастерской. – Здравствуйте, – сказал он. Из треугольного выреза его рубашки поло торчали волосы, точно на тот манер, который мне нравился; приглаженные волосы тянулись по его предплечьям и запястьям до самых костяшек пальцев, словно нарисованные маркером. – Сколько возьмете за чистку вот этого? – спросила я. – С вас? – с улыбкой произнес он. – Шестьдесят долларов. – Потом, похоже, оценил состояние моей шубы и уточнил: – За эту шубу? Боже мой, она ужасна. – Мне это уже говорили, – подтвердила я. – Но вы пришли именно туда, куда нужно, – продолжил мужчина. – Никто другой в этом квартале и пальцем не притронется к ней за шестьдесят «баков». Он сделал шаг ко мне и помахал в сторону шубы кистью руки, словно направляя машину на парковку. – Она совершенно ужасна, – повторил он. – Вы не можете ходить по городу в таком виде. Какой у вас номер телефона? Я вам позвоню. – Зачем? – спросила я. – Чтобы сообщить вам, когда ваша шуба будет готова.