– Ты варишься в ней, – говорит Гретель. – Я не варюсь, – возражает Руби. – Ты в самом буквальном смысле варишься в шубе, сделанной из шкуры твоего мучителя. – По крайней мере, я действительно живу своей жизнью, – говорит Руби. – Ты культивируешь в себе страдание, – произносит Гретель. – О, а ты что, нет? – Мою жизнь не определяет то, что случилось со мной. – Смеешься? Это все равно что сказать, будто солнце не определяет то, что происходит с тенью. Бернис затыкает уши пальцами и начинает тихо напевать без слов. – Дамы, вы сводите Бернис с ума, – замечает Эшли. – Ей и дома хватает женских ссор. – Бернис сама себя сводит с ума, – рявкает Руби. Рэйна встревоженно смотрит на Уилла, но тот слишком поглощен разворачивающейся сценой, чтобы заметить это. Гретель вскидывает руку, указывая на Бернис. – А это разве лучше? Такая вот публичная драма? – А ты не думаешь, что твоя тихость и незаметность тоже занимает место? – спрашивает Руби и поворачивается к Бернис, которая продолжает гудеть себе под нос. – Но все равно – прекрати, мать твою! Ты меня бесишь! Эшли похлопывает Бернис по плечу. Та перестает гудеть и с ошеломленным видом открывает глаза. Эшли делает ладонями жест сверху вниз, как будто просит посетителя музея понизить голос. Потом поворачивается к группе и прищуривается. – Успокойтесь, – шипит она, прикладывая палец к губам; ее ярко-розовый ноготь настолько длинный, что едва не упирается ей в ноздрю. – Спасибо, Эшли, – говорит Уилл. Несколько секунд он размышляет. – Гретель и Руби, возможно, есть способ исследовать это напряжение. – Похлопывает себя по бедрам и встает. – Давайте сдвинем два стула… – Нет, – возражает Гретель, качая головой. – Я не буду в этом участвовать. – Что ж, по крайней мере, в чем-то мы сошлись, – поддерживает ее Руби. – Но наше револю… – начинает Уилл. – Мне полностью начхать на то, насколько революционны эти долбаные исследования, Уилл, – прерывает его Руби. Уилл снова садится и закусывает губы, выражая разочарование. – Я знаю, что это может показаться глупым, – говорит он. – Но есть ценность в том, чтобы выходить за зону комфорта. – Я думаю, многие из нас уже находятся далеко за пределами зоны комфорта, – вмешивается Рэйна. Уилл сбивает со своих брюк невидимую пушинку. Эшли, явно пытаясь успокоить Бернис, снимает у нее с колен табуретку и присаживается на корточки, одной рукой поглаживая табуретку, словно собаку, а второй рукой одергивая подол своего платья. – Она кажется мне милой, – говорит Эшли. – Что ж, мы этого не можем знать, верно? – отвечает Бернис срывающимся голосом. – Это хренова показуха, – заявляет Руби. – Бернис, посмотри на меня. Ты должна найти какой-то способ поспать на этой неделе. – Я не собираюсь избавляться от них, – отзывается Бернис. – Тогда купи машину белого шума. Поспи у своей сестры. Что угодно. Ладно? – Ладно, – Бернис кивает. – Беруши не помогают. – Ни хрена себе, – говорит Руби. С минуту все сидят молча. Эшли обводит пальцем костяной цветок на табуретке, синий цвет которой кажется еще более ярким по сравнению с розовыми ногтями Эшли. – Почему ты просто не рассказала все Джейд? – спрашивает она у Гретель. – Боялась, что она тебе не поверит? – Даже если она поверила бы мне, она бы не поняла, – отвечает Гретель. – Значит, ты боялась, что она поверит тебе? – уточняет Рэйна. – Я боялась, что я не поверю себе, – говорит Гретель. – Я боюсь того, что не знаю, во что верить. Даже мой собственный брат не верит мне. А он был там. Бернис смотрит на табуретку, следя, как палец Эшли обводит костяную мозаику. – Может быть, нам лучше потратить силы на то, чтобы смириться с тем, чего мы не знаем, чем расходовать их на одержимые попытки узнать то, чего мы узнать не можем? – произносит она. – Я просто устала снова и снова убеждать людей в том, в чем я никак не могу убедить саму себя, – говорит Гретель. – В том, что худшее из того, что случилось со мной, действительно может быть правдой. * * * Вот факты в таком виде, в каком они отражены в полицейском отчете: двое детей в возрасте шести и девяти лет обнаружены одной женщиной на обратном пути домой от магазина на углу, куда она выходила за рамэном[28]. Девочка сильно истощена, мальчик – нет. Оба обезвожены. Оба грязные. Оба выглядят несколько растерянными. Девочка крутится на тротуаре. Девочка отказывается есть. Женщина отводит детей в больницу. Девочка заползает под стойку медсестры и высовывает карандаш. Она закрывает глаза, хватает карандаш другой рукой, сжимает его. «Слишком тощий!» – кричит она зловещим, высоким голосом, совсем не похожим на голос маленькой девочки. Я помню полицейский допрос, двух детективов: женщину с короткими каштановыми волосами и лицом, похожим на луну; и мужчину – сплошные мышцы, узкое лицо, высокий лоб. Я помню крошечную комнату с большим зеркалом. Я помню, как сидела в синем кресле у высокого стола. Я помню, как изо всех сил концентрировалась на том, чтобы рисовать сломанным карандашом черные петли, боясь, что попала в неприятности. – Что ты рисуешь? – спросили они. – Каракули. Лакрицу. – Как вы потерялись? – Мои родители бросили нас. – Ты хочешь сказать, что вы заблудились? – Да. – Как выглядел тот дом? – Покрытый глазурью. – Ты хочешь сказать, что он был яркого цвета? – Да, потому что он был сделан из сладостей. – Кем была та женщина? – Старухой. – Насколько старой? – Наверное, как моя бабушка. Старая, как ведьма. – Она была доброй или не очень? – Совсем не доброй. Сначала я ела только леденцы, потом вообще ничего. – Но твой брат ел что-то? – Она откармливала его. – Как вы выбрались? – Мы сбежали. К концу этого допроса мой лист был заполнен черными петлями, которые поднимались все выше и выше. Я уже училась искусству сочинять истории, добавляя и вычитая подробности так, чтобы не попасть в неприятности. Мой брат был где-то в другой комнате, излагая собственную версию. – Почему вы не позвонили домой? – спросили его.