– Только до «полу-»? – уточнил Эштон. – Перед тем, как уйду, я хочу кое-что отдать тебе. – Он протянул мне маленькую книжечку с золотым обрезом, украшенной филигранью обложкой и золотой застежкой. – Ты проводишь здесь много времени, и я решил, что ты захочешь осмотреть дом получше. – В книге содержались пароли от всех запертых дверей особняка, в то время как сам Эштон мог открывать их посредством голоса или отпечатка пальца. Знаменитый пробный камень «ключи от моего дома», который впоследствии обсуждали во всех СМИ. Из нагрудного кармана он достал старинный прорезной ключ на ленте, завязанной бантиком, и покачал его на пальце. – Это от комнаты за винным погребом. Единственное место, куда я прошу тебя не заходить. – Но тогда зачем давать мне ключ? Вид у него на мгновение сделался разочарованный. – Я тебе доверяю, – с улыбкой сказал Эштон и вложил ключ мне в руку. После его ухода я пошла бродить по особняку, зажав металлический ключ в руке и строя гипотезы относительно таинственной комнаты; я открывала двери, используя невероятно длинные шифры. К тому времени, как я примерила старинный водолазный шлем, сделанный из меди и бронзы, который хранился в шкафу вместе с другим старым оборудованием для погружения под воду, я пришла к мысли, что та комната была проверкой. В ней должны были скрываться какие-нибудь постыдные фетиши Эштона – синие дилдо, коллекция искусственных вагин, приспособления для БДСМ. Если я загляну туда, то предположительно упомяну об этом. Но если я об этом не упомяну, то смогу притвориться, что вообще не была в этой комнате. Я сняла водолазный шлем и направилась в подвал. Лестница вела глубоко под дом, сквозь лабиринт полок с винными бутылками, которые, как я знала, сто́ят больше, чем я могу заработать за год. Я замерзла к тому времени, как добралась к тускло освещенной нише со старинной дубовой дверью, в которой была прорезана классическая замочная скважина в форме шахматной пешки. Мое сердце забилось чаще, когда я вставила в скважину ключ и отворила дверь. Сначала я почувствовала запах – резкий, отвратительный и сладкий, словно от гниющих фруктов. Я подавилась воздухом, потом зажала нос, выпрямилась и вошла внутрь. Если это было как-то связано с сексом, я явно не хотела бы в таком участвовать. Комната была темной, холодной, слегка сырой и огромной – я могла угадать это по отзвуку своих шагов. Тусклый луч света зловеще пробивался через приоткрытую дверь за моей спиной. Я пощупала холодную каменную стену в поисках выключателя, но не нашла его. Сунула руку в карман за своим телефоном – но я оставила его наверху. – Андреа? – Ответа не было, только мой голос – гнусавый, потому что я все еще зажимала нос. Постепенно мои глаза привыкли к темноте. Я увидела стену, где на колышках висели старинные инструменты – стамески, щипцы, пилы, молотки, мясницкие ножи. Они был сделаны из старой стали; у некоторых были истертые деревянные рукояти, в трещинах которых лежала чернота. Свернутая щетинистая веревка висела рядом с противогазом из литой синей резины с выпуклыми стеклянными глазами и единственной толстой канистрой, торчащей словно хоботок насекомого. Что это было? Мастерская? Или что-то вроде стилизации под старинную пыточную? Я перегнулась через верстак, чтобы прочитать надписи на потертых корешках книг, сложенных в углу: «Энциклопедия таксидермии», «Мебель и другие домашние поделки», «Посмертная анатомия», «Полный справочник по домашней выделке кожи». Во рту у меня пересохло настолько, что мне пришлось отлеплять язык от нёба, прежде чем заговорить. – Андреа? – снова попыталась я. Ответа не было. Я отвернулась от книг и увидела на стене, покрытой потеками, стальные оковы, прикрученные к ней. В середине комнаты с потолка свисала какая-то фигура, темная как тень. Что это было? Секс-кукла? Секс-кукла на крюке? Секс-кукол можно покупать десятками, выбирая таких, которые тебе нравятся. Я направилась к ней, и настенные светильники, заключенные в металлическую сетку, зажглись сами собой, один за другим; их свет был желтым и тусклым. Она была тощей. Голова ее висела, словно склоненная в молитве. Кожа была восковой, синеватой, провисшей на скулах и надбровьях. Нос у нее был длинный, слегка вздернутый на кончике. Мне вспомнилось, как она ныряла в бесконечный бассейн. Мой желудок стянулся в узел. Взгляд метнулся обратно к инструментам. Я подумала о туалетном столике с костяной инкрустацией, о кожаном абажуре, о томах в кожаном переплете, который Эштон предлагал мне понюхать, обо всех его «приобретениях». К горлу подкатила тошнота. Я сглотнула ее, во рту остался кислый вкус. Меня он тоже «приобрел». Ужас взял надо мной верх. Я бросилась к выходу и помчалась вверх по бесконечным лестницам, крича во весь голос, как будто кто-то мог меня спасти… как будто Эштон не спланировал все заранее, как будто дом не был полон слуг, бесконечно преданных ему. Как раз в тот момент, когда я оказалась у выхода из особняка, по дому прокатилась волна резких щелчков – сымитированный звук запирающихся дверей. Но я все равно стала дергать ручку – отчаянно и безуспешно. Красная кровь размазалась по блестящей ручке, и я осознала, что сжала ключ с такой силой, что проколола кожу на ладони. – Куда-нибудь уходишь? – спросила из воздуха Андреа. Моя рука дрожала на окровавленной дверной ручке. Я тряслась так, что зубы мои лязгали – я и не знала, что можно испытывать такой ужас. – Выпусти меня, – пискнула я. – Я не могу сделать этого, Тейлор. – Я не Тейлор. – А, это была его прошлая девушка, – отозвалась Андреа. – Ты виделась с ней? В подвале? – Я Бернис! – воскликнула я с такой убежденностью, с какой вряд ли когда-либо произносила свое имя. – Не нужно кричать, – сказала она. – Что ты за женщина? – выкрикнула я. – Я существую вне вашей человеческой концепции гендера. – Да пошла ты! – Не нужно ругаться, – укорила она меня. Даже до того, как я перепробовала все: свой телефон, свой компьютер, двери, окна, шифры из синей книжицы, крик во весь голос, попытки разбить окно синей статуей фламинго, – еще до всего этого я знала, что нахожусь в ловушке. Я легла на расшитый бусинами диван. Сердце колотилось о ребра, словно пойманный зверек. – Андреа? – прошептала я. – Да? – Ты можешь открыть двери? – Нет. – Я могу сказать какой-нибудь пароль, чтобы ты открыла двери? – Нет. – А окна? – Нет. – Тебе часто задавали такие вопросы? – Да. Включился девятнадцатифутовый телевизор, и на экране появилось синебородое лицо моего мужчины. На лице его виднелась полуулыбка – одной стороной рта, как будто он перенес инсульт. Эта усмешка на экране была вдвое больше моего роста. Он выглядел так, как будто мог проглотить меня целиком, но на это оставалось только надеяться: Эштон явно любил помучить свою жертву. – Нашла что-нибудь интересное? – Его голос из стереосистемы гулом раскатился вокруг меня. – Нет, – мой голос дрожал. – Я же просил тебя не ходить туда, – с укором произнес он. Неожиданно я увидела Эштона таким, как видела его моя сестра, – не героем и не самосозданным владыкой бизнес-империи, а неуклюжим и уродливым негодяем. Его борода была предназначена для того, чтобы прятать его мягкое, глупое лицо. Его высокомерный тон был попыткой придать возвышенность горькой истории невзрачного гика. Я вспомнила всех школьных стрелков, обиженных на своих соучеников и особенно соучениц, добровольных девственников-нацистов, пухлых и раздражительных диктаторов, бледных поганцев, одержимых властью, которые всегда были моими начальниками или моими любовниками. Это странно: узнать, что твой мужчина – маньяк, и не очень-то удивиться. – Конечно же я наблюдал за тобой все это время. – Конечно, – пискнула я. – Конечно же я у входной двери. Он вошел, держа перед собой свой телефон, так что теперь в комнате вместе со мной было два насмешливых синебородых лица – три, если считать то, которое отображалось на экране его собственного телефона. К тому времени, как я осознала, что мне следовало броситься к двери, она уже закрылась за ним. Должно быть, Эштон заметил, как мое тело слегка дернулось навстречу свободе. – Извини, – сказал он. – Пытаться бесполезно. На следующие пять часов здесь только ты и я. Пять часов? Я вспомнила о ножах, молотках, пилах. Я думала, что меня стошнит, но вместо этого принялась неудержимо икать, отчего все, что я говорила, звучало нелепо. – Не… ик… надо. – Скажи мне, – отозвался Эштон, хладнокровный, как ящерица, – почему ты не заслуживаешь этого? Я проверила, нет ли поблизости острых или твердых предметов. Задумалась о самом древнем в мире трюке: соблазнении. Когда я направилась к Эштону, он отложил свой телефон, так, что телевизор теперь показывал только ярко-белый потолок, безликий и ровный, словно мягкий свет пустоты, которую ты, предположительно, увидишь после смерти. Я постаралась, чтобы голос звучал сексуально. – Я сделаю все… ик… что ты захочешь. Он наклонился ко мне, словно собираясь поцеловать меня, потом прошептал мне на ухо: – Я знаю. Я отступила назад и снова икнула, повторив: