– Это не самое вероятное объяснение, Кэсси, а единственное. Чем быстрее я смирюсь с тем, что сделала, тем более вероятно, что мне станет лучше. Но я не верю сама себе. Не верю, что мне когда-нибудь станет лучше. Глава 16 Сегодня среда, в этот день я должна отмечаться у инспектора по надзору за условно-досрочно освобожденными. Я должна поддерживать постоянный контакт с моим инспектором Тамарой Грин: лично появляться у нее в кабинете раз в две недели, а в остальные недели звонить ей по телефону. На этой неделе положен телефонный звонок, я очень рада этому, учитывая, что последний час я убирала дом после вчерашнего. Не думаю, что смогла бы сегодня встретиться с ней лично. Я сижу в том же положении на своем обшарпанном коричневом диване, на том же месте, где просидела всю ночь, глядя на фотографии в альбоме. Я умоляла себя вспомнить, как собирала снимки на последней странице. Думаю, я все-таки заснула, по крайней мере, ненадолго, потому что не помню, как на часах 2:24 изменилось на 3:52, но все остальное время я просто тупо сидела. Я подумывала позвонить Тамаре после того, как получила фотографию. Она милая женщина, и я не сомневалась, что она смогла бы помочь. Теперь я испытываю облегчение, что не сделала этого. Может, она и милая женщина, но не уверена, что инспектор смогла бы махнуть рукой на то, что я собрала жуткий альбом из сегодняшних Диланов, потом извлекла один снимок, положила в конверт и написала на нем свой адрес и фамилию. Добрые доктора в «Окдейле» сразу начнут готовить мою старую камеру (или палату) к приему, я даже трубку повесить не успею. Единственное, что я сейчас могу, это вести себя тише воды ниже травы, отвечать на вопросы и постараться не заорать. – Эмма, как вы? – Тамара говорит теплым и дружелюбным голосом. Как она может так обыденно разговаривать, когда мой мир рассыпается на части? – Все хорошо, спасибо, – заставляю произнести себя, но меня выдает голос. Тамара не обращает на это внимания и продолжает задавать вопросы по списку, как положено. – Как идут поиски работы? Далее следуют бессмысленные вопросы, – карусель, на которой мы обе катаемся, только на этот раз я жду. Жду, когда Тамара объявит: она знает, что я сделала, она знает, на что я способна. Но она этого не говорит. Теперь вся моя жизнь станет такой? Я всегда буду ждать, когда кто-то внезапно заявит, что знает мою тайну? И постоянно буду гадать, что еще найду из содеянного мной? Я не успеваю осознать, как ответила на все вопросы Тамары (очевидно, мои ответы ее удовлетворили), а она уже говорит, что мы увидимся на следующей неделе, и прощается. Сегодня я не буду ничего делать. Кэсси не звонила, и Ник тоже. Когда они уезжали вчера вечером, я едва ли что-то им сказала, просто кивнула. Ник объявил, что возвращается в «Трэвелодж», проведет там еще одну ночь, будет на связи, но я знаю – не будет. Статьи не вышло, и его интерес к моему затруднительному положению после того, как он узнал правду, иссяк. «Он тебя жалел, это единственная причина, почему Ник вообще согласился помочь. Он все это время знал, что ты виновна». А если быть честной с самой собой, то и я тоже. Мои глаза жжет от усталости и слез, пролитых прошлой ночью, но на душе легче. Я больше не волнуюсь, не гадаю, не вру сама себе. В последние два дня я смогла «просмотреть» воспоминания о первых днях с Диланом. Я осознала, как же мне было трудно. Я не могла сделать это все три года в «Окдейле», а сейчас посмотрела фактам в лицо. Я все еще жива, даже если и ненавижу себя за содеянное. Это я могу принять. Я жила с ненавистью к себе со дня смерти моего сына. * * * Когда в шесть вечера мне звонят в дверь, я ожидаю увидеть Кэсси. Отвожу в сторону занавеску на окне в гостиной и с удивлением вижу Кэрол из гастронома. Женщина нервно уставилась на мою дверь. Она что-то держит в руке, похоже, коричневый бумажный пакет. Принесла сыр? Сейчас я не в силах даже думать о еде. «Ой-ой, мне кажется, у нас возникла проблема, Лен». Но я все равно не могу допустить, чтобы она стояла у меня на пороге, поэтому открываю дверь. – Здравствуйте, Кэрол, как вы? Я не хочу начинать разговор, в особенности сегодня, но также не хочу показаться грубой. Просто надеюсь, что, став свидетельницей той сцены, которую я на днях устроила на улице, она не решит, будто может ко мне заявляться, когда захочется. На самом деле я в некоторой степени чувствую себя так, словно попала в ловушку. Я даже не знала, что она живет совсем рядом. Почему Кэрол это ни разу не упомянула во время моих многочисленных посещений магазинчика? Я сама выхожу на крыльцо, а не приглашаю ее войти. Да, знаю: это невежливо. – Эмма, простите, что я вот так заявилась к вам на порог. Я не хочу, чтобы вы считали меня назойливой или… – Конечно, я не считаю. – Но именно так я и считаю. – Просто вот это сегодня утром оставили у моего дома для вас. – Она приподнимает коричневую коробку. – Я очень торопилась в магазин и забыла занести ее перед работой. Надеюсь, это не очень важно? Кэрол смотрит на меня, ожидая объяснений, но я не свожу глаз с коробки. Не произношу ни слова, и она с неловким видом вручает мне коробку. – Вы видели, кто ее оставил? – резко говорю я, и Кэрол понимает – да, это важно. Это очень важно. – Да, я была дома, когда приехал парень из службы доставки. Он сунул коробку под цветочный горшок, потому что она не проходила сквозь щель в двери, и прикрепил бумажку «Передано соседям». Я переворачиваю коробку, и сердце замирает в груди. – Должно быть, какая-то ошибка. Адресовано не мне. Кэрол смотрит на коробку у меня в руках, на имя и фамилию «Сьюзан Вебстер», напечатанные черными буквами, затем снова на меня. У нее в глазах жалость, она протягивает руку и касается меня. – Но она для вас, не правда ли? – Я думаю, вам лучше войти в дом. * * * Кэрол сидит на моем уродливом коричневом диване и теребит край яркого пледа, которым я его прикрываю, чтобы спрятать пятна сомнительного происхождения, оставшиеся от предыдущих жильцов. Я стою, пребывая в слишком большом возбуждении, чтобы присесть. Ни одна из нас за несколько минут не произнесла ни слова. – Откуда вы знаете, кто я? Она поднимает взгляд, услышав мои слова, произнесенные напряженным голосом. – Увидев фамилию на посылке, я поискала в «Гугле» и в конце концов нашла ваши фотографии, когда вы были еще Сьюзан Вебстер. Вот как все просто. Я знала, люди смогут выяснить, кто я, но мне никогда не приходило в голову, что соседи станут искать в Интернете мои зернистые изображения. Я была так наивна, так глупа, что думала, будто люди слишком заняты собственной жизнью, чтобы их волновала моя. – Я никому не скажу. Вас это волнует или что-то другое? – Не знаю. Понимание того, что меня рассекретили, заставляет забыть про посылку, которую принесла Кэрол. – Простите, я не должна лезть не в свое дело. Я просто хочу, чтобы вы знали: ваша тайна останется тайной. Я не собираюсь давать объявление в газете или делать нечто подобное. Она собирается встать с дивана. – Останьтесь. – Я не хочу открывать коробку и не хочу оставаться одна. – Давайте я вам заварю чашку чая. Кэрол не согласится. Теперь, узнав, кто я, она побежит отсюда как можно дальше и как можно быстрее. – Это очень мило. Спасибо. Кэрол остается почти на час, и мы разговариваем. Я говорю, что до сих пор ничего не помню про день смерти Дилана. Но не рассказываю, как прихожу в ужас от мысли, что не помню этого, потому что мое сознание пытается меня защитить. Я признаюсь в своем страхе: что могу никогда не узнать правду про случившееся с моим сыном. Но я не сообщаю ей про фотографию и про все остальное, произошедшее со мной с прошлой субботы. В ответ она рассказывает мне собственную историю. – У меня тоже была послеродовая депрессия. – Я поднимаю глаза, но она не смотрит на меня. Кэрол говорит не со мной, а со светильником, свет которого уходит вверх, с вазой на угловой полке, с чем угодно, только не со мной. – После рождения дочери. Я смотрела на нее и ожидала прилива любви, о котором читаешь в книгах. Она спала и не казалась мне красивой. Она была вся сморщенная, с вытянутой головой – ей щипцами помогали родиться. Мне не хотелось брать ее на руки и прижимать к себе, как должна нормальная мать. Я думала, она выглядит ужасно. Наконец Кэрол смотрит на меня. В глазах стоят слезы. – Я никогда никому это не рассказывала. Хотя я обращалась за профессиональной помощью, мне стало лучше, и я очень люблю свою маленькую девочку, я все равно никогда не признавалась ни одной живой душе, что считала ее самым уродливым ребенком, которого мне доводилось видеть. – Кто-нибудь это заметил? – спрашиваю шепотом. – Мой муж. – Она яростно теребит выбившуюся нитку из пледа. – Но не сразу. Для всех остальных она была идеальной. Все говорили: какой замечательный ребенок! Но только не для меня… Каждый раз, когда я брала ее на руки, она плакала и плакала. Потом я узнала, что она чувствовала молоко: ей хотелось есть, как только она оказывалась рядом со мной, поэтому и плакала. Но тогда я думала, что она меня ненавидит. Она смотрела на меня своими огромными голубыми глазищами, а я чувствовала себя такой виноватой из-за того, что не могу любить ее, как все остальные. – И что было дальше? Кэрол снова отворачивается, делает небольшой глоток чая. – Мой муж уехал на один день, оставив нас вдвоем, и с той минуты, как он вышел из дома, она кричала. Я ничего не могла сделать, чтобы дочь замолчала. Я так устала – фактически не спала ночью, потому что кормила ее каждые два часа и просто не могла это выдержать. Я положила ее в детской и просто слушала, как она плачет, сидя кучей на полу у входной двери. Когда муж вернулся, он не смог попасть в дом: я, свернувшись, лежала у двери. Ему пришлось выбить дверь черного входа, потому что я оставила ключ в замке. Он сразу же отвез меня к нашему врачу, и тот диагностировал послеродовую депрессию. Кэрол смотрит мне прямо в глаза. – У вас было точно так же? – На самом деле, я не помню, – признаюсь я, усаживаясь и стараясь не смотреть на коробку на краю стола. – После случившегося врачи задавали мне самые разные вопросы. Я устала, была в раздражении, нервничала? Ответ на все эти вопросы: да. Я была измождена и пребывала в раздражении большую часть времени. После рождения Дилана к нам приезжало столько гостей – мои тети, соседи. У меня возникло ощущение, будто я первая женщина на земле, родившая ребенка. Они неожиданно появлялись в любое время, и у меня было желание наорать на них всех, чтобы они убирались вон и оставили нас в покое. Я ненавидела всех. Но я не помню, чтобы когда-нибудь ненавидела Дилана. Это странно, потому что пару раз я сказала: «Ну почему ты не заткнешься? Я тебя ненавижу!», но у меня не было этой ненависти, даже когда слова вылетали у меня изо рта. Я впервые говорю об этом, раньше никому в этом не признавалась. Наверное, потому что Кэрол только что сказала мне одну из самых худших вещей, которые ты можешь сказать о себе. Я чувствую – если кто-то и сможет меня понять, то это она. – Помню один их тех случаев, когда он никак не засыпал. У меня на руках спал, как ангелочек, был такой спокойный, но стоило мне положить его в кроватку, как он начинал кричать. Я хотела только принять душ. Я не спала всю ночь. Плакала, умоляла его – ничего не помогало. И тогда я сказала: «Лучше бы ты никогда не родился». Но на самом деле я никогда не имела в виду ничего подобного. Звучит глупо? – Нет, – качает головой Кэрол. – У меня тоже были такие ощущения после того, что я говорила. – Но бывали и другие дни, когда мы вместе играли, или он спокойно спал. Я сидела у его кроватки, смотрела на него, и мне казалось, если я не буду на него смотреть, то он исчезнет, как сон. В те минуты я так сильно его любила, что боялась остановки сердца. – Биполярное расстройство. – Да, они так и говорили. Но не только биполярное расстройство, – признаю я. – Еще и послеродовой психоз. Это настолько серьезно, что начинаются галлюцинации. То все хорошо, то настроение портится. Меняется буквально за одну минуту. Становишься параноиком, подозрительной, словно находишься в каком-то выдуманном мире.