Звучит так, словно я цитирую информацию с медицинского сайта, потому что так оно есть. Я столько всего могу рассказать на эту тему. – Вы что-то подобное чувствовали? – Не помню. Но есть еще один симптом. Вы можете поверить, что ваш ребенок дьявол, он – зло и собирается причинить его вам. И вы что-то с ним делаете, потому что считаете, будто другого выбора у вас нет: не вы его, так он вас. – И вы это чувствовали? – Не думаю. Только потом. Я помню все, о чем вы говорили – я хотела, чтобы кто-то его забрал, чувствовала себя виноватой, потому что не могла добиться любви собственного сына, глупой, толстой, неадекватной, ленивой… Я чувствовала все это, но не помню, чтобы хотела его смерти. Хотеть, чтобы он никогда не родился, – это ведь не то же самое, что желать ему смерти, правда? «Или нет?» Глава 17 Посылка размером с коробку для обуви обернута коричневой бумагой. Мое сердцебиение учащается, грудь сжимает, а к лицу приливает кровь. Я разрываюсь. Мне одновременно хочется и побыстрее сорвать бумагу – так быстро, как только мои пальцы способны это сделать, и бросить ее в огонь и наблюдать, как она горит. Я не делаю ни то, ни другое. Вместо этого иду в кухню и ставлю чайник. Однажды мама сказала мне – происходящее становится понятнее после того, как выпьешь чашку чая, и это относится ко всему. Если не ошибаюсь, тогда я страдала от разбитого сердца: один из парней, с которым я встречалась до знакомства с Марком, изменил мне с девушкой на год старше. Грудь у нее была больше моей, и она ее всячески демонстрировала. Я рада, что мамы сейчас нет рядом, и она не видит, что есть проблемы, которые чашкой чая не решишь, как и «остановкой для поцелуя». Когда я была маленькой (помню, это началось с пяти или шести лет, но папа говорил, что гораздо раньше), мы с мамой любили вместе съезжать по лестнице на попах. И я то и дело говорила ей: «Остановимся для поцелуя». Мы замирали, целовались и ехали дальше. Если мы куда-то торопились, мама быстро несла меня на руках вниз, потом смотрела на меня, изображая ужас. «Мы забыли остановиться для поцелуя!» – восклицала она и покрывала мое лицо поцелуями, по одному за каждую ступеньку. Я смеялась, вертелась и пыталась (не очень сильно) сбежать. Меня всегда поражало то, как сильно мои родители отличались от родителей моих друзей. Мои мама и папа обычно целовали друг друга, расставаясь утром, держались за руки, когда мы ходили в парк, а я висела на другой маминой руке, раскачивая ее взад и вперед. Папа приносил домой цветы, даже не совершив никакого проступка, а мама вставала, чтобы приготовить папе бутерброды, которые он брал на работу. Как мне казалось, посреди ночи! Я сообщила маме о нашем с Марком решении завести ребенка в тот день, когда мы вместе с ней сидели в саду и просматривали воскресные газеты. Она улыбнулась и сказала: «Очень вовремя, дорогая». И только значительно позднее я выяснила, что она тогда уже знала про болезнь, которая лишит ее жизни. Мы пытались два года перед тем, как признать, что у нас что-то не так, и отправиться к врачу. К тому времени мама прошла уже два курса лечения, и казалось, что все идет хорошо. Она по три раза в день выходила в сад к своим помидорам, ездила со мной по магазинам, чтобы купить пару новых платьев, которые собиралась взять с собой в путешествие. Папа повез ее в Италию в те выходные, когда я отправилась в больницу для забора яйцеклеток. Через три месяца я была беременна, а еще через месяц после этого мы оказались в том же кабинете, и врач сообщил, что состояние мамы ухудшилось. Она боролась за жизнь сильнее, чем раньше, но в тот раз я знала: нашего ребенка мама уже не увидит. Единственное, что успокаивает меня сейчас, – мысль о том, что ей не пришлось пережить его смерть. С другой стороны, отец пережил утрату единственной жены, единственного внука и единственной дочери, и все это произошло в течение какой-то пары лет. Папа сидел в зале суда на протяжении всего процесса. В первый день я допустила ошибку – попыталась найти его глазами. Как только я увидела отца между моим братом и его женой, он поднял глаза и заметил, что я на него неотрывно смотрю. Он сидел, сжав челюсти, и заставлял себя не плакать, не показывать, как сильно он расстроен. На мгновение я представила, как он сбегает по ступенькам с галереи [24], сгребает меня в объятия и отказывается уходить, пока меня не отпустят домой. Тогда он впервые в жизни не смог решить мою проблему, не смог сделать так, чтобы мне стало лучше. Я не могла смотреть на него на протяжении всего судебного процесса, длившегося четыре недели. До тех пор, пока присяжные не зачитали свое решение: виновна. Когда они вернулись после совещания в зал суда, все представители прессы смотрели на меня и моего мужа, а я смотрела на отца. Когда я видела его в последний раз, он рыдал как ребенок. Быстро осматриваю коридор – посылка все еще там, на столе, где я ее оставила. Стою и тупо смотрю на нее, пытаясь добраться до содержимого с помощью силы мысли, расшифровать, что именно мне прислали. Но тут внезапно раздается стук в дверь, и я вскрикиваю. – Сьюзан? Это Ник. Даже после всего случившегося при звуке его голоса я чувствую невероятное облегчение, которое растекается по всему телу. Быстро иду к двери, опять не обращая внимания на посылку, и открываю ее. – С тобой все в порядке? – спрашивает он. Я киваю на стол и вижу, как меняется выражение его лица – происходит понимание. Я сразу же догадываюсь о ходе его мыслей. – Я знаю, что ты думаешь, – заявляю я ему. – Время выбрано просто идеально, и я сама ее туда положила. Но я этого не делала. Не знаю, почему мне так отчаянно хочется, чтобы он мне поверил. Может, если поверит он, то и я сама смогу поверить в происходящее. – Ты не знаешь, о чем я думаю, – заявляет он. У меня появляется ощущение, будто он сам не знает, что думает. Поэтому я продолжаю: – Ты считаешь, я сама ее туда поставила после вчерашнего, чтобы ты снова воспринимал меня серьезно. Я этого не делала. Час назад ее сюда принесла Кэрол. Она пришла, мы поговорили. Можешь ей позвонить и проверить. Давай. – Я прокручиваю контакты в своем телефоне. Номер Кэрол я сохранила. – Позвони ей. Ник не обращает внимания на мою несвязную болтовню. Он даже не спрашивает, кто такая Кэрол. – Ты ее не открывала? Глупый вопрос, он же видит, что она обернута бумагой. С трудом сдерживая сарказм, я просто качаю головой. – Перчатки у тебя есть? – спрашивает Ник. На мгновение я думаю, что он замерз, но затем понимаю – ему нужны перчатки, чтобы не оставить отпечатков пальцев на коробке. Слава богу, я не достала свои теплые шерстяные варежки. – У меня есть пачка виниловых в ванной, – говорю и чувствую, что нужно объяснить, зачем они мне, и добавляю: – Унитаз чистить. Ник похож на следователя, приехавшего на место преступления, когда натягивает перчатки и протягивает вторую пару мне. Он берет посылку, относит в кухню и ставит на стол. Затем берет нож и вводит лезвие под заворот коричневой бумаги. Проклятье, он на самом деле собирается ее открыть. Я задерживаю дыхание, словно то, что находится внутри, не сможет причинить мне вреда, если не дышать. Крышка открывается, и я выдыхаю. – Это расческа, – тупо констатирую я и вынимаю из коробки маленькую голубую расческу. На ней много волос, но не волосиков младенца, какие были у моего сына, а волос более старшего ребенка. Я никогда в жизни не видела эту расческу. – А это что? – Ник извлекает из коробки сложенный кусок ткани. – Он для тебя что-то значит? Мне не нужно забирать его из рук Ника, чтобы понять, что это. Это детское одеяльце, сшитое вручную в период беременности будущей мамы и с любовью подаренное маленькому мальчику в день его рождения. Я сшила его из кусочков моего собственного детского одеяльца и квадратиков, голубого и светло-зеленого, клетчатой ткани. Есть там и кусочек, по которому маршируют игрушечные солдатики. Я его нашла в магазине, торгующем подержанными вещами и отдающем выручку на благотворительность в Девоне. Это были последние выходные перед рождением Дилана. Еще есть бежевый квадратик в белую точку, оставшийся от ткани, из которой были сшиты занавески в детскую. Есть шерстяной кусок с жирафом и слоном. По краям – голубой сатин, который было так трудно пришивать, что я чуть не отказалась от этой идеи. Мне хотелось выкинуть ленту в мусорку! Такое одеяльце существует в единственном экземпляре, и отрицать это невозможно. И только один в мире человек знал, где это одеяльце. Мой мозг работает с удвоенной силой, эмоции зашкаливают. Это он прислал? Он знает про фотографию? Он и ее прислал? Я знаю, что мне нужно ему позвонить, потребовать ответа: в какие игры он играет, черт возьми? Почему он это прислал сюда? Но я не могу себя заставить. По крайней мере, теперь я знаю правду: Дилан мертв, и был мертв четыре года, как все и говорили мне, как слышали присяжные во время судебного процесса. Значит, испытания для меня закончились? Теперь мне требуется только склеить расколовшиеся куски моей жизни и попытаться забыть – а уж в этом я профи. Я не произнесла ни слова после того, как Ник достал одеяльце из коробки. Отдать ему должное, он на меня не давит, просто ждет, пока мой мозг переработает увиденное. Слова застревают в горле. Я не хочу произносить их вслух. – Одеяльце Дилана, – удается прошептать мне. Я тяну время. Ник – умный парень, он уже сам об этом догадался. – Я сама сшила его. – Еще одна пауза. – Вещи Дилана были отданы в какую-то благотворительную организацию, только те, что он никогда не носил. Но именно его вещи были отправлены на хранение. Я не ждала, что Марк станет их хранить в нашем доме, поэтому обратилась к человеку, которому доверяла. Человеку, который, как я знала, меня не подведет. – К кому? Ник говорит мягко, но в его голосе слышится напряжение. Он понимает, что это откровение может приблизить нас к завершению дела, и он сможет вернуться к своей обычной жизни. Но я не хочу, чтобы все заканчивалось, и не просто из-за того, кем это устроено, и не из-за того, что отрицаю смерть моего сына, а потому, что для меня невыносимы мои мысли. Хотя я не могу притворяться, будто не знаю, кто это, и отвечаю сильным голосом – насколько это возможно. – Мой отец, – говорю я Нику и делаю глубокие вдохи, чтобы не расплакаться. – Я отдала одеяльце папе. Глава 18 Джек: 18 октября 1987 года Мэтт и Адам встретились с ними на вечеринке у кузины Джека. Ее родители уехали на все выходные, и предполагалось, что она будет жить у бабушки. Это означало дождаться восьми вечера, когда бабушка уснет, украдкой выбраться из ее дома, вернуться в родительский дом и впустить их всех. Кузина была на год младше, следовательно, все ее одноклассники были не старше четырнадцати лет, но они хотели, чтобы на вечеринках им подавали не только желе и мороженое. – Джек! – поприветствовала его кузина, обнимая руками за шею и целуя в щеку. Она уже явно пропустила пару стаканчиков. Вероятно, бабушка рано отправилась спать. – Заходи. Она повела их через гостиную, где несколько девочек сидели отдельно от парней, хихикали и украдкой на них посматривали. Адам и Мэтт понесли выпивку на кухню, а Джек жестом показал Билли следовать за ним. – Привет, Шекспир, рада снова тебя видеть. – Девушка улыбнулась. – Принести тебе водку? Билли кивнул. «Нервничает, – с нежностью подумал Джек. – Дай тебе бог здоровья». Кузина исчезла в кухне и вернулась через две минуты с Мэттом и выпивкой для них всех. – Давай, приятель. – Джек кивнул на рюмку водки, которую его кузина вручила Билли. – Начинай накачиваться алкоголем. Мэтт искоса посмотрел на Билли. – Вот, возьми. Можешь это пить, если хочешь, – прошипел Мэтт. Джек увидел, как он меняет водку Билли на свое пиво. – Оно легче пойдет, если ты не привык пить. Джек нахмурился. – Он не ребенок, Райли. Пусть пьет то, что хочет. – Да что угодно, – пожал плечами Мэтт. – Пока мне этого достаточно, – кивнул Билли. – Оставь крепкое на потом. – Как хочешь, – сморщил нос Джек. * * *