– Не обращайте внимания. – Кэрол аккуратно берет меня под руку, потом повышает голос и теперь обращается к собравшимся: – Им просто нечего делать. Пара людей выглядит пристыженными, одна женщина пожимает плечами, группа подростков хихикает. Но они все уходят. – С вами все в порядке? – мягко спрашивает меня Кэрол. Со мной совсем не все в порядке, но от ее доброты у меня на глаза наворачиваются слезы. Я шмыгаю носом и киваю. – Все будет нормально, я просто ошиблась. Сморозила глупость. А почему вы пошли за мной? Кэрол протягивает кусочек бумаги. – Вы это уронили, когда доставали кошелек. Я не узнаю бумажку, но рука автоматически тянется вперед. Это вырезка из газеты, когда я подношу ее поближе к глазам, то все понимаю. На меня с черно-белой фотографии смотрит мой сын. Эта фотография была сделана через несколько дней после его рождения. Заголовка нет, но даже по прошествии стольких лет я его помню: «Мать получила шесть лет за убийство сына». – Я не могла… – начинаю я, отрицая, что эта фотография могла лежать у меня в сумке, но обеспокоенный взгляд Кэрол заставляет меня замолчать. «А откуда еще она могла вывалиться?» – Да, это мое. Спасибо. Еще раз спасибо. – Вы уверены, что с вами все в порядке? Я снова киваю, на этот раз увереннее. – Да. Спасибо, Кэрол, но мне нужно идти. Простите. Судя по виду, женщина хочет сказать что-то еще, но решает этого не делать. Слава богу! – Я живу всего через несколько домов от вашего, если нужно, обращайтесь, Эмма. Я снова киваю, потом до меня доходит смысл ее слов. – Вы что, простите? Она смущается. – Простите, я думала, вы знаете. Мы живем на одной улице. Нет, я не знала. Почему я этого не знала? Я ходила тут четыре недели и не замечала никого и ничего вокруг себя? Но Кэрол меня определенно видела… А кто еще за мной наблюдал? – Эмма? Вы уверены, что с вами все в порядке? Выглядите вы не совсем здорово. Мне никогда раньше так не требовался человек рядом, как в эти минуты, но сейчас не время и не место приглашать незнакомку в мою жизнь. Даже ту, что управляет магазинчиком, в котором продают вино и сыр. Что мне сказать новой подруге? «На самом деле, сегодня утром кто-то узнал, что я убийца, а теперь меня мучают галлюцинации о моем мертвом сыне, и еще я ношу при себе его фотографии, не зная, что они у меня есть. Так что, на самом деле, неплохо было бы выпить чашечку чая или кофе. У вас или у меня?» – Нет, со мной все в порядке, – говорю вместо этого. – Спасибо вам еще раз. Глава 5 В библиотеке пусто, даже для субботы. Я бесцельно шаталась по городу, плотно сжимая в руке газетную вырезку – так сильно, что пальцы запачкались типографской краской. На одной боковой улочке я набрела на большое каменное здание. Когда я приближаюсь к стойке, сидящая за ней суровая женщина даже не удосуживается поднять голову. На бейджике у нее написано «Эвелин». – Что желаете? – спрашивает она, не отрывая головы от огромного библиотечного каталога, лежащего перед ней, и мне остается только смотреть на копну седых волос. – М-м, мне хотелось бы получить читательский билет. При звуке моего голоса женщина удивленно поднимает голову. – О, простите, дорогая. – Она улыбается, и ее суровое выражение сменяется добродушием. Разительная перемена! Она понижает голос: – Я решила, это опять тот тип, который сидит в углу. – Женщина кивает на подозрительного мужчину в зеленой вощеной куртке и мягкой фетровой шляпе, который устроился в углу и с решительным видом уставился в один из мониторов. – Он уже достал меня своими жалобами на интернет-ограничения из соображений безопасности. Я боюсь к нему подходить и смотреть, что он пытается найти. Ради всего святого, это библиотека, а не слет деятелей порноиндустрии. Я не могу сдержаться, и у меня с губ слетает короткий смешок. Эта пожилая женщина, которая должна быть сдержанной, вслух произнесла в библиотеке слово «порноиндустрия», и это кажется нелепым и смешным. Она снова улыбается. – Простите, дорогая. Как я могу вам помочь? Только читательский билет? Через десять минут я сижу перед компьютером – как можно дальше от мужчины в фетровой шляпе, – а мои пальцы печатают слова «Дилан Вебстер». Я всегда полагалась на поиск информации. Та маленькая комнатка, которую в «Окдейле» называли библиотекой, не идет ни в какое сравнение с этим заведением. Первые пару месяцев в «Окдейле» я даже не знала о ее существовании. Несколько недель тупо смотрела в стену нашей камеры, а Кэсси делала все возможное, чтобы вовлечь в разговор этот чистый холст, с которым она оказалась в одном замкнутом пространстве. Однажды она вернулась с рабочей смены в столовой во второй половине дня и взяла меня за запястье. «Вот оно, – подумала я. – Ее терпение лопнуло. Наконец она начнет меня бить. Может, я не выживу. Я снова воссоединюсь с Диланом». – Это тебе, – объявила она, разжимая мои пальцы. – Возьми их и пошли со мной. Я посмотрела на свою открытую ладонь. Три блестящих кружка серебристого цвета, которые в мире за этими стенами принесут не больше пользы, чем фишки, которые дети используют в играх в виде денег. Но эти кружочки ценились в «Окдейле» выше, чем золотые слитки. Мы называли их жетонами, это был наш вид денег, которые можно было заработать упорным трудом, еще их выдавали за хорошее поведение. За жетоны в нашем заведении можно было купить разные нужные вещи – сигареты, новое нижнее белье, журналы и доступ в элитные зоны, например, в спортивный зал. Или библиотеку. Кэсси подняла меня на ноги, и я позволила ей вывести меня из камеры. Мы отправились по коридорам со стальным полом в общее крыло. На двери слева от зала, где проходили общие встречи и собрания, висела табличка «Библиотека». Я никогда раньше не обращала на нее внимания. С одной стороны двери находилось прямоугольное отверстие, над которым было написано: «Три жетона за полдня», там же виднелась щель для карточки-пропуска. Кэсси достала из кармана мою карточку (бог знает, когда она ее украла – это показывает, как я относилась к своим вещам в первые дни), вставила ее в щель и опустила жетоны. – Иди, у тебя полдня. – Она толкнула дверь, затем слегка подтолкнула меня. – Иди и поищи все, что только можно про эту хрень, о которой доктор Шейки все время треплется на сеансах психотерапии. Пуэр-что-то-там. – Пуэрперальный, – пробормотала я, не в силах произнести то, что на самом деле хотела. – Пуэрперальный психоз [5]. – Да, я про него и говорила. Когда выйдешь, может, меня просветишь. Расскажешь все, что узнала. И именно в той темной тихой комнатке, напоминающей пещеру, я узнала все о своем состоянии. Там было всего тридцать три полки, два компьютера и такие серьезные ограничения, что можно было считать везением, если удавалось добраться до чего-то более серьезного, чем картинки пушистых кроликов. Чем больше я говорила с Кэсси о том, что мне удалось узнать, тем понятнее становилось произошедшее. На мое душевное состояние повлияло ЭКО, а потом кесарево сечение, которое бывает таким травмирующим, что у женщины начинается глубокая послеродовая депрессия. А я списывала усталость, забывчивость и раздражительность на недостаток сна. Образы, которые я так хотела спрятать подальше, прилагая огромные усилия, просачиваются в мое сознание, как вода сквозь камни. Я просыпаюсь на больничной койке, причем просыпаюсь внезапно, глаза резко распахиваются. – Мой ребенок! Помогите! Где мой ребенок? В палате пусто, я одна. Когда я пытаюсь сесть, мой живот яростно протестует. Что со мной произошло? Что случилось с моим ребенком? – Эй, эй, не двигайся. – Через несколько секунд рядом со мной оказывается Марк и большим пальцем нажимает кнопку вызова медсестры. – Все в порядке, любимая, только не садись. – Что с ребенком, Марк? С ребенком все в порядке? Я прижимаю руки к животу. Он вздутый и твердый, я чувствую легкое шевеление внутри, и оно подсказывает мне, что все в порядке. Мне тепло и комфортно, и я вздыхаю с облегчением. В палате пахнет антибактериальным мылом. Этот запах до сих пор напоминает мне про болезнь и рак, про то время, когда угасала мама. Марк улыбается, но до того, как он успевает что-то сказать, в палате появляется еще один человек, женщина. Волосы цвета грязный блонд стянуты в неряшливый пучок, но я не могу рассмотреть ее лицо. – С ним все отлично, с ребенком все отлично, – шепчет Марк. Его улыбка становится шире, словно мне следует что-то знать, что-то понять, но я не знаю и не понимаю. – С ним все в порядке, учитывая все случившееся. Ты сможешь его увидеть после того, как тебя посмотрит врач. – Ты о чем? – Я еще раз прижимаю руку к животу. – Мне еще раз сделали УЗИ? Тебе сказали, что у нас мальчик? Что не так? Марк говорит мягким, успокаивающим голосом: – У тебя начались роды, дорогая. Помнишь? Возникла проблема с ребенком, тебя пришлось ввести в состояние искусственной комы. Не помнишь? Ты сама сказала, чтобы делали. Ты дала согласие на операцию. «Ты дала согласие на операцию». Почему слова моего мужа звучат так, будто их произносят выступающие по телевизору юристы? О чем он говорит? Почему эта женщина смотрит на меня с такой жалостью? – Мы едва успели, – объясняет женщина. – Ваше состояние было критическим. Ребенок плохо реагировал. Нам потребовалось достать его как можно быстрее. Но сейчас с ним все в порядке, он в интенсивной терапии. Давайте я приглашу врача? – Он такой красавчик, Сьюзан. Я так тобой горжусь. Хочешь посмотреть фотографию? – Марк достает телефон и показывает мне снимок самого крошечного младенца, которого я когда-либо видела. Почему он мне ее показывает? Он же не пытается сказать, что… – Марк. – Теперь я говорю более жестким тоном. Мне нужно, чтобы он прекратил показывать мне какие-то дурацкие фотографии и улыбаться как идиот. – Что происходит? Чей это ребенок? Я вижу, как меняется выражение его лица – оно вытягивается, морщинки в уголках глаз (я называю их «морщинками счастья») разглаживаются. – Сьюзан, это наш ребенок. Тебе сделали кесарево сечение, и наш сын появился на свет. Это он. Он снова сует мне под нос телефон, и я чувствую, как меня охватывает ярость, накатывает словно волна, и еще я поставлена в тупик. Все эти эмоции выплескиваются на поверхность. Я резко бью его по руке. Застигаю его врасплох, и ему не удается удержать телефон, тот летит через всю палату и врезается в стену. – Прекрати мне это показывать! Это не мой ребенок! Он здесь! Я его чувствую! – Боже, Сьюзан. – Марк вскакивает и бросается к своему драгоценному айфону, затем поворачивается ко мне. Он покраснел, глаза прищурены. – Зачем ты это сделала? Ты себя слышишь? Это наш ребенок, твой ребенок. Он врет. Я бы знала. Я бы знала, что родила! Он сам держал бы меня за руку, когда я тужилась и кричала, я бы услышала крик своего ребенка, я прижала бы его к груди. Я бы знала. – Ты ошибаешься. Это не мой ребенок. Это не мой ребенок. Потребовались три медсестры, врач и большая доза седативных средств, чтобы меня успокоить. Я впервые увидела ребенка, которого, как они все говорили, я родила, только через четыре часа после пробуждения. Уставившись в маленькую пластиковую коробку, которую на тележке вкатили в палату, я не почувствовала никакой связи с маленьким мальчиком в ней. Я не верила, что с такой осторожностью взращивала его внутри себя на протяжении последних восьми месяцев. Возникло ощущение, будто меня обокрали – эти люди лишили меня таких ценных первых минут с моим сыном. Мне разрешили его подержать; медсестры нас сфотографировали и подбодрили. Тут наконец я начала ее ощущать – любовь, которая возникла с той самой минуты, когда я узнала, что у нас будет ребенок. Но все равно чувство несправедливости не ушло. Меня обманули. Вначале не произошло зачатие естественным путем, а теперь я еще и не родила естественным образом. Помню, как я тогда почувствовала, что, возможно, судьбой мне не предначертано становиться матерью. Я думала, все молодые мамочки испытывают такие же чувства. Понять, как обстоят дела, мне помогли поиски информации в Интернете. После того первого дня в библиотеке я убирала мусор и мыла туалеты, отчаянно стараясь заработать жетоны, и проводила в библиотеке столько времени, сколько могла себе позволить. Еще мне требовалось вернуть Кэсси долг. Потом ко мне в камеру пришел один из надзирателей и протянул спасательный круг: предложил работу в библиотеке в обмен на неограниченный доступ к ее возможностям. Но одну вещь я не делала никогда – не вбивала имя сына в поисковую систему. Я не представляла, насколько сложно будет нажать Enter и ждать несколько секунд, испытывая страшные мучения, пока на экране не появятся результаты. Курсор висит над небольшим крестиком в углу экрана – я готова закрыть страницу, если кто-то подойдет слишком близко. Но затем появляются результаты. Целая страница ссылок на смерть Дилана, и каждый раз его имя выделено жирным шрифтом. Первые несколько посвящены судебному процессу, я нахожу газетные статьи, которые читала в то время, но даже сейчас мне сложно принять факт, что они обо мне. Я вижу части заголовков вроде «Страдающая послеродовой депрессией мать получила шесть лет тюрьмы» и «Я не помню», – говорит убившая ребенка мать». Они появляются в профилях других Диланов Вебстеров в «Фейсбуке» [6] и «Линкедине». Во всех статьях одна и та же фотография – та, которую я держу в руке. Сердце колотится в груди и болит. Каждый заголовок напоминает о времени, когда я так старалась отправить все воспоминания в какой-то дальний темный уголок сознания. Всплыло несколько статей, которые, как кажется, не имеют совершенно никакого отношения к Дилану, но, вероятно, где-то в них упоминается его имя. Я отправляю их все на принтер и даю себе обещание прочитать все дома, где можно грустить в спокойной обстановке. Все это время я думаю про газетную вырезку, которая, по словам Кэрол, выпала из моей сумки. «Кто ее туда подложил? Зачем? Я сама? Я спятила?» Пытаюсь избавиться от навязчивых мыслей. Руководствуясь каким-то капризом, набираю имя своего бывшего мужа – Марк Вебстер. Появляются только услуги дизайнера (это не мой Марк) и профессиональный игрок в дартс (точно не мой Марк). Затем наталкиваюсь на статью, которую уже видела раньше. Марк гордо смотрит на меня с экрана – Даремский университет рассказывает о том, каких успехов добились его выпускники. Помню, как он был доволен собой, когда эта фотография и статья «Где они сейчас?» были опубликованы в «Гардиан» [7]. Всему миру было объявлено, что Марк Вебстер – партнер в ведущей IT-фирме и важная персона в сфере информационных технологий. Я улыбалась, видя, как его распирает от гордости. Мне всегда нравилась его амбициозность и то, как он гордился своими достижениями. Статья в «Гардиан» была чем-то вроде штампа «Одобрено», знаком, что он на самом деле добился успеха.