– Ага. *** Бесформенные тени ползут по доскам пола – мрачно-медные отблески догорающего дня, предвестники июньских сумерек. Мегуми идёт к женскому туалету, но шаги её мелкие, неуверенные, робкие. Вчерашнее не отпускает: клокочет в груди вязкой обидой, давит, расползаясь, опутывая рёбра словно вьюнок, и кажется, что это таится в каждом зеркале, в каждом блестящем изгибе и грани, где можно хотя бы мельком поймать собственное отражение. Кажется, что знакомые силуэты, искажённые темным дымом, подделки – смеющиеся и кривящие рты, сыплющие страхами, облечёнными в злые слова, всё ещё преследуют её. Ханако тоже был среди них, и смотрел на неё с презрением. И сейчас ей просто необходимо убедиться, что там был всего лишь ненастоящий кошмар. Мегуми замирает перед дверью на несколько мгновений. Собирается с мыслями, чтобы не сбежать сразу же и шагает внутрь. Туалетная комната выглядит неизменной – красные оттенки стен и кабинок, витражное стекло, сквозь которое солнечный свет причудливо ложится на кафель, – и девушка немного успокаивается, делает новый шаг, третий, четвёртый, ещё и ещё, на всякий случай держась подальше от мутного прямоугольника зеркала над раковинами. Прижимает руку к груди – а сердце-то всё равно что пташка в силках. И так каждый раз, когда ей необходимо побыть рядом с Ханако, поговорить с ним. Но Ханако не встречает прямо с порога, не слышно его тихого смеха. Нет его силуэта на подоконнике, и это приводит в ещё больший ужас. Это кошмар. Это всего лишь сон. Но ещё хуже было услышать слова презрения от матери с утра. Как же Мегуми ненавидела это чувство. Чувство отвращения к себе. Иногда девушке было противно смотреть на свое отражение в зеркале. – Ох, мама лучше бы ты молчала, – пробормотала Мегуми. *** Мегуми растерянно моргает, кладёт ладонь на дверцу кабинета, и на кончике языка почти рождается чужое имя, как тонкий мелодичный звон неожиданно разбивает тишину на осколки. На своей парте в классе девушка нашла записку от друга. «Приходи в класс изобразительного искусства. Я буду ждать тебя там с подарком» И девушка могла, только лишь гадать, что такого придумал друг. Радовало, только то что девушка пришла в школу раньше и уроки начнутся не скоро. Она поднимает голову и замечает, что окно чуть приоткрыто, а на раме болтается круглый фурин. На его стеклянных боках красуются золотые бабочки и вишнёвые цветы. Пыльный ветер рвёт бумажный листок – узкую полоску с надписью, привязанную к колокольчику, и звон снова рассыпается в воздухе, будто горсть жемчужин. Она всматривается в слегка небрежные иероглифы: «Новая любовь. Сквозь шрамы от жизни На нежной коже Пробивается робко Разноцветные крылья» Щеки становятся красными от этих строк. Изящество и одухотворенность. Мегуми машинально повторяет их про себя шёпотом. Ещё один порыв ветра вдруг с силой толкает створку окна, прокручивает колокольчик, который запутывается в её волосах. Она жмурится, заправляет светлую прядку за ухо, когда тень на полу обретает чёткие очертания, и голос, вкрадчивый мальчишеский голос, от которого по венам разбегается кровь, говорит: – Привет, Мегуми. – Привет, Ханако-кун. Он расслабленно сидит, согнув одну ногу и положив ладонь на колено. Чуть лукавое выражение лица и след мягкой улыбки делают его бессовестно открытым и притягательным. Будто обнажают и без того нагую душу. С ним таким просто хочется побыть рядом, без всяких загадок, недомолвок и происшествий. Мегуми отворачивается и стискивает пальцами школьную форму. Ей нужно спросить. Необходимо сказать Но Ханако опережает её. – Что такое? Ты чем-то встревожена? – он склоняет голову на бок, и его зеленые глаза удивлённо смотрят на подругу. – Я, – говорит с трудом одноклассница. – Да. Я хочу знать, считаешь ли ты меня отвратительной, уродливой и надоедливой? Ханако замирает, стучит пальцами по столу. Молчание. Слишком долгое молчание. Она знает, что не должна это говорить. Она знает, что мама неправа. Она знает, что она такая же, как и все остальные подростки. Но обида обжигающей волной плескается внутри, будто море и Мегуми чувствует, как горький и горячий комок встаёт в горле. Она должна сказать об этом хоть кому ни будь, чтобы сомнения и ненависти к себе, пропали. Она должна сказать это. Неловкость затягивается до неприличной паузы. Ветер, опять ворвавшийся в окно, уносит тяжелую атмосферу в кабинете и Ханако наконец тихо произносит: – Подойди ближе и взгляни на меня. Просьба пропитана усталостью, извиняющейся нежностью и тает на губах сладкой конфетной крошкой. Мегуми дрожит, но не от ветра, дующего из окна, а от отвращения к самой себе. Но сопротивляться нет желания, и подчиняется. Она сказала Ханако об этом. Время утрачено. Парень протягивает ладонь и еле ощутимо щёлкает по лбу. – Глупышка. Опять, что-то в доме произошло? Забудь про все, что слышала от отца или от матери. – Но! – она кусает губы, бормочет что-то ещё, запоздало понимая, что глаза всё-таки слезятся. Отвратительно. Как же она ненавидела слезы. Ханако качает головой. – Ты. Слишком. Много. Думаешь, – и прикладывает руку к её губам. – Ты не отвратительная, не уродливая и не надоедливая. Или что ты ещё могла слышать? Это не важно! Ты – самая замечательная девушка, которую я когда-либо встречал. Мегуми всхлипывает, и сердце в груди стучит ещё сильнее.