ты прав, это хороший район. студентов тут не так много. только в дни матчей. несколько недель назад один чувак заблевал кусты возле моего дома. я просто сидел и наблюдал за ним. он так и не заметил меня. как и ты хахахаххахаха. я согласен, сложно знакомиться с людьми на кампусе университета. все такие молодые и красивые и да они все время таращатся в телефоны. но я не знаю. все всегда смотрят в свои телефоны. наверное я недостаточно хорошо выгляжу чтобы они посмотрели на меня хахахахахааха. девушки повсюду но ни одна со мной не разговаривает неа. так ты видел новости? это дело везде. даже футбольный тренер об этом говорит. ты наверняка хоть немного нервничаешь из за этого. я немного нервничаю а я даже ничего не сделал. ты в порядке? страшно. я даже не смог никому об этом рассказать. во первых я даже особо тебя не видел а во вторых мне некому и рассказать. это наверное самая длинная моя переписка за год. полагаю мне нужно чаще выходить в люди хахахахахаха. все это так странно. что будет дальше? типа что ты планируешь? я просто хочу, чтобы ты знал что ты можешь быть со мной честным. я рад что у нас есть это и все будет нормально ладно просто знай что между нами все норм. мы с этим справимся. мне тоже бывает сложно. хорошо когда есть кто-то с кем это можно разделить. и меня зовут не том. я просто хотел убедиться, что ты мне не навредишь или еще что. но теперь я тебе доверяю чувак. на самом деле меня зовут дэниел. никто никогда не называет меня дэном. но ты можешь если хочешь. дэниел Я невероятно устал. Груз всего этого с каждым разом сказывается на мне все больше. Трэвис ушел, Марджани ушла, Уинн Андерсон ушел, и в доме остался только я, глядя в свой компьютер, не работая, не спя, просто тупо, бездумно таращась в экран. Наверное, когда это случится, это будет так. Это не будет драматичным или жестоким. Оказывается, мой сценарий кошмара/мечты, где Джонатан оказывается психом-убийцей, который задушит меня во сне, не сбудется, хотя не то, чтобы это было возможно. Я не умру из-за гневной расправы. Это, наверное, даже не случится на людях, как прошлым вечером. Я буду в этом кресле, листать Твиттер в будний день, коротая часы, зная, что я должен либо спать, либо делать что-то хоть немного продуктивное, но вместо этого немного посмеиваясь над видео в ТикТоке, когда я внезапно перестану дышать, и рядом не будет никого, чтобы помочь, а потом все – все закончится. Никто не заметит, пока Марджани не придет укладывать меня в кровать. Она охнет, может, немного поплачет, я не уверен, а потом она отключит мой компьютер, ворча, что Дэниел всегда слишком много времени проводил за ним. В смерти, будучи погруженным в интернет, было бы что-то уместное. Мой кузен Скотти умер в прошлом году. Я не очень хорошо его знал, но мне нравилось то немногое, что мне было о нем известно. Большую часть времени, когда родственники навещали нас, они вели себя так, будто они оставили что-то в духовке и им нужно спешить обратно, чтобы оно не подгорело. Они излишне крепко обнимали мою маму, говорили со мной, как с четырехлетним ребенком, когда я был уже подростком, и скрывались за дверью, выполнив обязательства, навестив Анджелу и Дэниела, чтобы не чувствовать себя ужасными людьми. Скотти был не таким. Скотти всегда приходил со свой мамой, Джулией, с которой он жил даже когда ему было около тридцати пяти. На самом деле, Джулия не была моей тетей, что значит, Скотти не был моим кузеном, но они с моей мамой работали вместе в каком-то ресторане до моего рождения и не так часто виделись, поэтому они называли ее моей тетей, просто чтобы дать ей понять, что мама считала ее важным человеком в нашей жизни. Скотти было сложно во время этих визитов, потому что моя мама уходила с Джулией в другую комнату, где они пили Маргариты, сплетничали, смеялись, плакали и просто говорили, говорили, говорили. Задачей Скотти было сидеть со мной. Со мной может быть нелегко сидеть, но Скотти просто занимался своими делами. Он просто отдыхал. Он был немного полноватым, и всегда носил такую свободную стариковскую кепку, придававшую ему схожесть с покерным дилером в каком-то захудалом баре. Однажды, когда мы смотрели старый вестерн с Клинтом Иствудом, он даже дал мне попробовать своего пива. Он приложил палец к губам и улыбнулся. Хоть пиво было ужасным на вкус, я улыбнулся так широко, как не делал неделями. Скотти не был женат и всегда был рядом с матерью, которая беспокоилась за него, постоянно жаловалась на его вес и слишком длинные волосы, но было вполне очевидно, что он заботился о ней больше, чем она о нем. Скотти жил со своей матерью не потому, что был бездельником. Он жил с ней потому, что она нуждалась в нем. Я никогда не слышал, чтобы они хоть словом об этом обмолвились. Это было и без того понятно. Однажды он проснулся и пожаловался Джулии на одышку и сильную головную боль. Она дала ему аспирина и села рядом с ним на диван. Он глубоко вдохнул, медленно выдохнул, похрустел костяшками пальцев, размял шею, выпил воды и тихо сказал: «Мам, кажется, что-то не так». Через пять секунд у него закатились глаза, и он свалился на пол. Через две минуты он умер. У него случился обширный инфаркт прямо в их гостиной. Ему было тридцать семь лет. Мама приехала сюда, забрала меня и отвезла обратно в Иллинойс на его похороны. Там было с дюжину людей, меньше, чем я ожидал. Гроб был открыт: на нем была та дурацкая кепка. Джулия стояла возле гроба в своем лучшем голубом платье, которое ей подарила моя мама много лет назад, и она за все время не сказала ни слова. Она не плакала. Не говорила. Она просто стояла там все время, пока они не закрыли крышку и не похоронили его. Потом она издала вопль, спугнувший птиц с деревьев. Вернувшись в Атенс, я нашел некролог Скотти. Это был обычный шаблонный текст, написанный с пониманием, что охватить человеческую душу в прозе настолько сложно, что ошибкой будет даже пытаться. Он был прихожанином своей церкви. Любил играть в карты. У него остались мать и дед из Де-Мойна. Внизу: Соболезнования могут быть выражены онлайн по адресу, и т. д., и т. п. Я перешел по ссылке, а затем нажал на заголовок «Некрологи». Я пролистал нескольких пожилых людей и нашел Скотти. На эту ссылку я тоже нажал. Там был снимок Скотти в той кепке. Под фотографией была вставка «Поделиться» с логотипами Фейсбук, Твиттер, Гугл Плюс и конвертик, представляющий электронную почту. Была красная кнопка «Отправить цветы», перенаправляющая скорбящих на национальный сайт покупки цветов, и синяя кнопка с надписью «Поделиться воспоминанием», которая, как ни странно, отправляла тебя обратно на Фейсбук. Возле фотографии Скотти была «Стена памяти». Здесь можно было напечатать свои мысли о Скотти для… кого-то. На этой странице было четыре записи. Одна от Американского фонда по борьбе с раком, который отметил: «жаль слышать о кончине Скотти. Мы получили памятное пожертвование на его имя от его бывшего нанимателя, «Алдис», и мы приносим наши искренние соболезнования его семье». Одну написал кто-то, явно считавший, что они просто пишут на Фейсбук, потому что написано было: «Грустно узнать о Скотти он был в моем классе в средней школе хороший парень😢». Остальные две были виртуальными букетами, которые репостнули со своих страниц анонимные пользователи. Один назывался «Волшебный коттедж». Второй – «Сладкая нежность». Это были GIF с цветами, колышущимися вправо-влево, скорбно, скорбные GIF, это точно были скорбные GIF. Эта страница спонсировалась местным продуктовым, и на ней висела баннерная реклама, продвигающая спецпредложение по нарезной ветчине. И все. Когда я закрыл страницу, всплывающее окно спросило, уверен ли я. Я вышел отовсюду и выключил компьютер. В один из дней, возможно скоро, у меня будет своя страница со Стеной скорби, полная всплывающей рекламы и спама. И это все, что от меня останется. Скотти жил полной жизнью, больше для других, чем для себя, и памятником ему служит продуктовая корпорация, делающая пустой благотворительный жест, два тупо мигающих виртуальных букета цветов и идиот, который не знает, как пользоваться Фейсбуком. Это, наверное, грозит всем нам. Вот что нас ждет. Мне нужно поспать. 35. Дэниел, Спасибо, что честно сказал свое настоящее имя. Это все упростит. Я подозревал, что тебя зовут не Томом, Дэниел. Звучало как-то неправильно. Это странно, не так ли? Мы ничего друг о друге не знаем, мы никогда не встречались, и все же имя «Том» почему-то тебе не подходит. Ха. В любом случае, приятно знать тебя настоящего. Учитывая этот наш общий секрет, мы больше ни с кем не можем быть честными. В каком-то смысле, Дэниел, ты знаешь меня лучше, чем кто бы то ни было. Вот в чем дело с девушками: они смотрят все эти фильмы, где все закончится чудесно, где это сплошная сказка и им просто нужно встретить своего идеального длинноволосого парня, который заботится о них и слушает их. Эта любовь – единственное, что имеет значение в этом мире, чтобы все жили долго и счастливо. А затем, когда они видят какого-то высокого красивого парня, они мгновенно забывают обо всем этом и делают то, что он скажет. Они игнорируют все ужасные аспекты его характера и оправдывают все его дерьмовые поступки. Или винят в этом себя. Или просто сдаются. Я как-то видел фильм с Райаном Гослингом, и он сказал, что мужчины более романтичны, чем женщины. Они делают вид, что хотят эту красивую жизнь. Но это на самом деле не так. И это раздражает, потому что становится только сложнее. Оглянись, Дэниел: мне кажется, что каждая девушка, которую я вижу на улице, смотрит на меня, будто я собираюсь ее изнасиловать или еще что. Почти не имеет значения, хороший ли ты парень, потому что теперь женщины всех мужчин считают подонками. Я всю жизнь был милым, обходительным и пытался дать этим девушкам понять, как хорошо им будет со мной, а теперь оказывается, что они отправляют тебя на свалку только потому, что ты парень. Если это было неизбежно, может, мне стоило бы быть говнюком с самого начала. Ты понимаешь, каково это? Могу поспорить, что да. Ты хороший. Мы хорошие. И все же мы одиноки. В этом есть что-то фундаментально неправильное. Вот чем так сильно отличается Ай-Чин, Дэниел. Ты это видел. Как она выглядела, идя по улице, такая свободная от… злости. Она не задирала нос, не винила всех парней во всех своих проблемах. Она не злилась на мир. Она не хотела сжечь его дотла. Она просто шла по улице своей жизни, открытая миру, открытая к знакомству с кем-то приятным, открытая к любви. Ты видел, каково там, Том. Девушки больше не такие. Но она такая. Я видел это. Я видел это каждый день. Она до сих пор немного растерянна из-за всего произошедшего в последние пару дней, и, если честно, я не могу ее винить. Столько всего! И у нее не очень хороший английский. Чудо, что она вообще прошла курс ветеринарии. Ты знал, что она хочет стать ветеринаром? Она будет таким потрясающим ветеринаром. Мы работаем над ее английским. Она начинает понимать немного лучше. Скоро она уже поймет, что происходит. Я медленно заставляю ее понять. Скоро она поймет. И тогда она не будет так сильно бояться. Странно писать тебе об этом. Но я могу снова сказать, что мне приятно говорить об этом с тобой? Все случилось так быстро. Я рад, что ты есть, чтобы послушать. От этого я чувствую себя менее одиноким. Давай насладимся нашим быстротечным временем вместе. Всего наилучшего, Джонатан У Джона яркие и детализированные фантазии, в каком-то смысле это дезориентирует и немного пугает. Но когда ты учитываешь выдумку об Ай-Чин – и черт, какая же это ужасно детальная выдумка – многое… сходится? Я понимаю, как сложно бывает в одиночестве. Я понимаю, как помогает чувствовать себя важным и нужным, когда каждый вечер в новостях видишь что-то, к чему ты причастен. Я понимаю, когда нужно с кем-то поговорить. И я понимаю, когда нужен кто-то, кто послушает. Я выключаю компьютер. Позже, санитар Чарльз, не другой (Ларри, или Джимми?) поплотнее задергивает шторы во время своего ночного визита, немного выбитый из колеи тем, что я еще не сплю. – Надвигается шторм, – говорит он, переворачивая меня. Мне грустно из-за Джонатана и его жизни. Я также странно ему благодарен. Я сплю порывисто, глубоко, но с резкими пробуждениями. Я вижу, как она машет мне во сне. Я думал, она желала доброго утра. Может, она прощалась. Суббота 36. Однажды у меня была девушка. Не удивляйтесь так. Я использовал кресло большую часть своей жизни, но я не всегда был немым и слюнявым. Я был таким же шестнадцатилетним парнем, как все остальные. Я глазел на сиськи, я целовался с подушкой, я начал потеть, когда думал о маминых студентках, у меня случались стояки. Я не разложился физически настолько, чтобы меня нужно было усаживать в кресло, до тех пор, пока не выпустился из Восточного Иллинойса, что было одной из причин моего настолько срочного переезда в Атенс, где жил Трэвис. Я чувствовал, что начинаю слабеть, что мне сложнее притворяться обычным человеком, и я знал, что если не выберусь оттуда в ближайшее время, то не выберусь никогда. Если тебе достаточно повезло иметь промежуток времени, когда ты независим, болея СМА, то он маленький, и я хотел воспользоваться его наличием, пока не поздно. Если бы я остался, мама бы увидела, как я начинаю затухать, и она бы отложила свою жизнь в сторону, чтобы помочь мне, чего я как раз и не хотел. Не было бы тенниса или чем там они занимаются на Ямайке, если бы я остался. У меня еще оставались силы. Благодаря им я оказался в Атенс. Лучше я буду слабеть здесь, чем там. Итак. Девушка. Ее звали Ким. Она была из Салливана, примерно в получасе езды на северо-запад от Маттуна, очередного медленно загибающегося городка Центрального Иллинойса, без промышленности, без работы, без будущего, с центром, когда-то бывшим сердцем общественной жизни, с ресторанами, аптеками, докторами и магазинами одежды, теперь забитом досками и заброшенном, оставленном пылиться у «Волмарта», шоссе и всех работ, которые теперь делают роботы. Ким работала вожатой в летнем лагере «Новая надежда» для детей с особенностями развития в Ниоге. Каждое лето дети, в основном с синдромом Дауна, съезжались со всего Центрального Иллинойса в лагерь «Новая надежда», чтобы набраться впечатлений, организованных специально для них и их опекунов. Там были игровая площадка, поле для мини-гольфа, милые маленькие рельсы для поезда, катающегося по кругу, и, что самое важное, маленькие домики для детей, принадлежавшие только им. Дети с синдромом Дауна проводят всю жизнь с кем-то, держащим их за руку, и лучшее, что давал им лагерь «Новая надежда», это место, принадлежащее только им. Место только для них. Когда ты растешь инвалидом, как я, ты проводишь много времени с детьми, у которых синдром Дауна. У общественных школ Иллинойса ограниченное финансирование, а учителя и без того завалены работой. Как бы моя мама ни хотела, чтобы у меня было нормальное детство, на детей в кресле не хватает ни времени, ни сил, чтобы убедиться, что они накормлены, и чтобы следить, что они не перестанут дышать в любой момент. Тебя сбрасывают к остальным детям с «особыми потребностями» с самого раннего возраста. То, что у них особенности в развитии, неотличимо для обычного администратора региональной школы от кого-то вроде меня, кто был бы в классе для одаренных, если бы мог управлять руками, ногами и легкими, но вместо этого все еще пытается объяснить своему учителю пятого класса, что ему не нужно снова смотреть чертовых «Буквенных человечков» …[10] ну, это раздражает. Но боже, эти дети – лучшие. Я не знаю, потому ли, что им сложнее понять некоторые более ужасные аспекты человеческого бытия – смерть, боль, белый национализм, адвокатов – и поэтому они не погружаются в цинизм и отчаяние. Может, я здесь вмешиваю свои ограничения и предрассудки. Но я не могу отрицать, что мне хотелось проводить с ними как можно больше времени. Я проводил все лето в лагере «Новая надежда». Люди там знали, кто я, и знали, что дети меня любят, поэтому они всегда разрешали мне поехать туда и помогать вожатым в дневное время. От этого я чувствовал себя полезным, но дело было не только в этом. Мне нравилось быть на стороне помогающих, а не тех, кому помогают. Было приятно, что вожатые считали меня своим. Было приятно чувствовать себя нужным. Ким была на год младше меня, что кажется намного больше года, когда тебе шестнадцать. Она бросилась мне в глаза, потому что никогда не прекращала быть вожатой. Большинство детей, приезжающих работать вожатыми в лагерь «Новая надежда», имеют потолок своего волонтерства. Они делают, что могут, потому что хотят помочь, и потому что хотят написать в своих вступительных заявках в университет, что летом помогали детям с синдромом Дауна, но примерно через четыре часа в компании детей, они обычно выматывались. Счетчик эмпатии обнулялся. Они отходили в сторону, начинали играться с телефонами, некоторые сбегали, чтобы покурить траву или пообжиматься. Я их не виню. Они были подростками. То, что они вообще проводили время с теми детьми, пусть даже они делали это, чтобы поступить в Северо-Западный университет, по моему мнению идет на пользу всем. Ожидать, что они будут исходить только из благородного желания принести радость в души детей с особенностями развития, это слишком. Они там, и пока они там, они пытаются помочь. Но Ким хотела быть там, потому что она это пережила. У ее старшего брата, Райана, был синдром Дауна, и она росла рядом с ним, с тем, что все считали ее старшей сестрой, родители не находили на нее времени, а у нее были обязанности, которых другие дети в таком возрасте и представить не могут. Она не относилась к детям, как к инвалидам, или вообще как к детям. Она даже общалась с мальчиками постраше, у которых был синдром Дауна. Однажды я видел, как мальчик – нет, мужчина – за двадцать, схватил ее за левую грудь и попытался ее лизнуть – опасная, пугающая ситуация для пятнадцатилетней девушки в лагере посреди леса. Она двигалась быстро и сочувствующе. Она ткнула его локтем в живот, хлопнула по левой щеке и рявнкула «Нет, Томас, НЕТ», прямо ему в лицо. «Прости, Ким», сказал он, обнял ее и заплакал. Ким была воплощением терпения, смелости и силы. Мы гуляли вместе, когда я был в моем старом, более дешевом кресле, после того как все дети укладывались спать, а все вожатые уходили на свои вечеринки. Я не помню, когда мы заговорили впервые, но сразу было очевидно, что она провела достаточно времени с инвалидами, чтобы понять, что хоть я и использую кресло и иногда переживаю коллапс легких, я просто такой же растерянный и полный надежды подросток, как и она. Моя речь тогда только начала ухудшаться, но совсем чуть-чуть, мы прогуливались по территории, разговаривая. Она хотела присоединиться к Корпусу мира[11], но боялась, что никогда не уедет из Салливана, и ненавидела парней в ее школе, и думала, что люди от природы добрые, хотя начинала сомневаться, и от нее пахло корицей, и каждый раз, когда она улыбалась, мне хотелось выпрыгнуть из кресла и свернуться у нее на коленях. Она не разговаривала со мной, будто со мной что-то не так. Наоборот – большинство наших разговоров сводились к моим заверениям, что она чудесная, что она все делает правильно, что нет никого, похожего на нее. И правда не было. Не было такой, как она. Я рассказал ей, как пребывание в том лагере давало мне ощущение, что я наконец-то делал что-то для кого-то, после целой жизни, когда люди делали все за меня, словно это мой шанс отплатить миру, но она прервала меня. – Ты никому ничего не должен. Они помогают, потому что любят тебя. С чего еще люди помогают друг другу? Позволить кому-то помочь тебе – это самое приятное, что ты можешь для него сделать. Я сказал, что она скорее всего права, а она рассмеялась и сказала: – Я всегда права, Дэниел, разве ты еще не понял? – у нее были черные волосы до плеч и большие серьги-кольца в ушах. Мне казалось, она парила над землей. Однажды вечером, около середины лета, мы остановились у пруда, чтобы посмотреть на закат. Нет ничего лучше, чем закат на среднем западе. Земля настолько плоская, что вид бескрайний. Она опустилась на одно колено, чтобы быть на одном уровне со мной, и повернулась ко мне. – Я просто хочу, чтобы ты знал, что я считаю тебя потрясающим, – сказала она. Мне это уже говорили. Но не так. – Я тебя считаю такой же, – сказал я. – Приедешь меня навестить в университете Восточного Иллинойса как-нибудь? Может, прогуляемся по кампусу. Моя мама хочет, чтобы я поступила туда, и хоть я не особо хочу, это был бы повод увидеться с тобой. – Я бы хотел. Она посмотрела на воду. – Тебе иногда хочется, чтобы все было по-другому, Дэниел? Думаешь, все не так, как нам хочется, по какой-то причине? Я надеялся, что она говорила обо мне, но я не был уверен.