– О, отлично! – говорит она. – Тогда давай напьемся! – она целует меня в щеку и вскидывает руки вверх. – Шоты! Шоты! У кого есть шоты? – как по мне, они с Трэвисом друг другу подходят. Как обычно, все следуют за своей компанией и забывают о моем существовании, поэтому я просто слушаю, что у всех на уме. Это как моя собственная сводка новостей, способ заглянуть в голодный, томящийся ум среднестатистического жителя Атенс. Темы на этой неделе в основном держатся в рамках обычного. Рад, что жара спала, наконец-то можно выходить на улицу. Почему бы команде Джорджии просто не сделать чертову подачу? Вы видели, что твитнул президент? Я видел такое смешное видео с ребенком и котенком, вот, тебе надо это посмотреть, погоди секунду, дай я найду его на телефоне. Ты слышала о сестре Дебби? Так печально. Ужасно печально. Но ясно, что главная история, как и можно ожидать, это Ай-Чин. Из-за бдений на этой неделе всех переполняют теории. Одна из студенток неподалеку от нас, после того как невозмутимо попила пива из кега вверх ногами, словно хлестать пиво вниз головой, пока за ноги тебя держат двое незнакомцев, это как зависать у кулера с водой, говорит, что она слышала, будто Ай-Чин поссорилась со своим парнем, а «он очень мутный тип». Один парень, работающий в магазине пластинок в центре, громко сообщает Трэвису, что она просто боится вылететь из университета и разочаровать родителей, поэтому она где-то прячется, и вот-вот объявится, как только поймет, какую шумиху наделала. Прогуливающийся мимо полицейский отпускает шутку женщине, ожидающей в очереди в биотуалет, что: «нам все звонят, завидев на кампусе азиатку, что случается каждую секунду каждого долбаного дня». Краем глаза я вижу, что Дженнифер напрягается. Объявления расклеены уже по всем фонарным столбам и уличным вывескам, и не только те, что были в «Ладье и Пешке». Это дело подхватил весь кампус. Три разных группы людей, две – состоящие из студентов-азиатов, и одна – университетская организация женщин против сексуального насилия, прошли по Сэнфорд Драйв, выкрикивая «Справедливость для Ай-Чин» и «Мы не будем молчать». Журналисты из четырех разных новостных фургонов Атланты берут интервью об Ай-Чин у всех, кого могут найти, и я слышу, как один диктор (к сожалению, не Челси МакНил) вещает в прямом эфире: «Эйфорию от выходных, посвященных университетскому футболу, омрачает трагедия Ай-Чин, пропавшей девушки, призрачным туманом висящая над каждым фанатом «Джорджия Бульдогс». Все говорят об этом. Но никто ни черта не знает. Даже я не знаю. Уже нет. 39. У меня вибрирует планшет. Письмо от парня с работы, спрашивающего, почему я вчера не работал. Нейт Сильвер только что опубликовал кое-какие новые цифры, которые должны меня очень обеспокоить, если я нажму прямо сюда. В «Твоем пироге» в эти выходные акция «два по цене одного». Верховный суд выпустил постановление насчет чего-то, чего я не понимаю. А еще письмо от Джонатана. Я не проверял телефон большую часть дня, но, оказывается, он ответил на мое письмо через пару минут после его отправки. Я отъезжаю в сторону, подальше от мужчины, громко расхваливающего все достоинства своего текущего портфеля акций, при этом щеголяя в броских красных штанах с маленькими бульдогами на них, очках, прикрепленных к макушке какой-то веревкой, и попивая Маргариту с лаймом на основе пива «Бад». Я открываю письмо. Дэниел, Видишь, теперь я уверен, что мы на одной волне. Ты знаешь своего соседа? Который из другой страны? Ты же знаешь, что у него, наверное, работа лучше твоей? Или, по крайней мере, когда-то будет. Я не расист, ничего такого. Я ненавижу расистов. Но давай не будем себя обманывать, Дэниел. Это не время для нас с тобой. На прошлой неделе одна из учителей в старшей школе Атенс написала статью для университетской газеты. Там говорилось о том, как сложно ей учить белых мальчиков. Она конкретно отметила: «белых мальчиков». Почему она сказала, что это сложно? Представь себе, Дэниел: «Они совсем не стараются и ждут поощрения». Все мальчики в подростковом возрасте такие говнюки. Но она выделяет именно нас. И потом, если бы один из этих учеников сказал: «Эй, из-за вас мне стало стыдно, что я белый», знаешь, что случилось бы? Они бы выгнали его из школы! Я не нацист, Дэниел. К черту нацистов. По морде им надо давать. Но подумай об этом, Дэниел. Есть учителя, которые считают, что их работа заключается не столько в преподавании, сколько в том, чтобы говорить глупым подросткам, что они мудаки просто потому, что они белые. В тот единственный момент в жизни ребенка, когда ему нужно, чтобы его обняли, сказали, что все будет хорошо, что он может стать кем угодно, вместо этого ему говорят, что он лично ответственен не только за свои проблемы, но и за проблемы всех окружающих. Неудивительно, что он зол. Просто дышать воздухом и ходить по земле уже почему-то делает нас мудаками. Почему я должен получать по лицу каждый раз, когда выхожу из дома, просто потому что я белый? Ты чувствуешь, будто у тебя куча преимуществ перед другими? Я уж точно нет. Просто иногда меня это злит. Не просто иногда. Это меня очень, на хер, злит. Очень. Я не хочу зацикливаться только на теме расы. Дело не только в этом. Во всем. В том, как девушки смотрят на тебя, черт, как все смотрят на тебя. Словно все они знают какую-то шутку, неизвестную тебе. Это насмешка; они насмехаются над нами. Они думают, что знают лучше. Но это не так. Я ЗНАЮ ЛУЧШЕ. Люди мило улыбаются, но они не милые. У меня есть что предложить этому миру, но они не хотят слушать. Им все равно. Им до лампочки. От этого мне хочется кричать. А тебе хочется от этого кричать? Ты должен так себя чувствовать. Я вижу, что ты так себя чувствуешь. У нас больше общего, чем, как я думаю, тебе кажется, Дэниел. Это еще одна вещь, которую Ай-Чин понимает. Они видит меня, как никто. Она слушает. ОНА СЛУШАЕТ. Все остальные, ты можешь говорить с одинаковой громкостью, одинаковым тоном, с одинаковым ритмом прямо им в ухо, и они все равно не услышат. Но она услышала. Она слушала с самого начала. С ее появлением весь дом кажется другим. У меня наконец-то есть кто-то, кто понимает, что я хочу сказать. Кто понимает, что мне есть что сказать. Я начинаю думать, что люблю ее, Дэниел. Вау. Ты первый человек, которому я это сказал. Это приятно говорить. Она тоже меня полюбит. Может, уже любит. Может, она еще этого не знает. Но так и будет. С ней все поменялось. Мне меньше хочется кричать. Все стало… спокойнее. Я не знаю, как я жил без нее. Я не могу без нее. Теперь все намного лучше. О! Я думаю, она тебя помнит. Я спросил ее, видела ли она кого-то, когда шла на занятия в то утро, и она сказала да, видела. У меня ушло некоторое время, чтобы это из нее вытянуть. Но я вытянул. Так что это было интересно. Всего наилучшего, Джонатан 40. Наверное, пора заканчивать с этой перепиской. Я поощряю то, что поощрять не стоит. Пусть звонки в полицию были притворством, но с Джонатаном явно что-то не так, и быть так близко ко всему этому кажется не такой уж хорошей идеей. У него либо психический срыв, либо… что-то. Просто на всякий случай, я пересылаю письмо Джонатана Андерсону с подписью «этот чувак перебарщивает». Полицейские, должно быть, все время сталкиваются с такими чокнутыми. Меня утомляет одна мысль об этом. Но опять же: мне интересно, что Андерсон думает о чокнутых вроде меня, которые продолжают переписываться с другими чокнутыми. Игра разгромная. Как и обычно. Я не так много знаю о футболе, но по тому, сколько людей расходятся, так и не зайдя на стадион, видно, насколько серьезным будет противостояние, а сегодня это маленький процент. Трэвис и Дженнифер с радостью пропускают игру, вместо этого лениво бросая друг другу мяч, выпивая по шоту каждый раз, когда Джорджия забивает гол, иногда проходя мимо меня, чтобы убедиться, что никто меня не опрокинул, уединяясь где-то, когда никто не смотрит, и возвращаясь, попахивая… ну, тем, чем обычно пахнет от Трэвиса. К перерыву между таймами, когда Джорджия выигрывает 27-7, а большая часть вышедших на пикник болтается по улицам и уже не способна начертить свое имя на земле палкой, я устал и готов ехать домой. Я заставил Трэвиса снять мой дурацкий костюм, что серьезно уменьшает уровень новизны, который я могу предоставить, и толпа уже заметно поредела. Три года назад я бы с радостью продолжал сидеть здесь и наблюдать за разворачивающимся в Атенс безумием, может, тайком спорил бы сам с собой на то, кто из окружающих отключится первым, но я все это уже видел, и у меня просто нет тех сил, которые были раньше. Вечерняя октябрьская прохлада, даже в Джорджии, в эру глобального увеличения температур, сказывается на мне больше, чем мне хотелось бы признавать. Часам к шести вечера я начинаю немного хватать ртом воздух, когда вдыхаю, и хоть это совершенно не смертельная угроза – это просто небольшой ком, першение, мелкая жаба в горле – люди склонны пугаться, видя это. Всегда лучше отправиться домой, прежде чем пьяные люди начнут косо на тебя поглядывать, будто есть небольшая вероятность, что с тобой случится что-то ужасное, а они слишком сильно наклюкались, чтобы тебе помочь. Когда тебе двадцать шесть и у тебя СМА, здравое решение – уходить с вечеринки за полчаса до того, как это нужно сделать. Особенно когда это першение, этот дискомфорт, все еще подрагивает в горле. Я подкатываюсь к Трэвису. Я поеду домой. Тебя подвезти? Я сам. Тут недалеко до дома. Никто вроде бы не вырубился на тротуаре, поэтому, я думаю, все будет в порядке. Марджани придет около восьми, да? Должна, как всегда распространяя запах несвежего пива. Хорошо. Мы с Дженнифер останемся здесь. Она классная. Знаю. Затем он допивает свое пиво, открывает еще одно, засовывает банку в подставку и уплясывает в ночь, беззаботно, у Трэвиса все будет хорошо, как и всегда. Гуляющих становится все меньше, когда поворачиваешь от Стегеман Колизея и направляешься по Агрикалчер-стрит к моему дому. Палатки разбирают, фургоны уже выезжают, чтобы опередить пробки, студенты уже унеслись по барам. Хоть матч еще идет, оживление начинает спадать, люди уходят, а усыпанные одноразовыми стаканчиками улицы пустеют. Похолодало еще сильнее, и когда я направляюсь к своему дому, приближается закат, уличные фонари включаются и жужжат, и кругом спокойно. Я остро ощущаю, что посреди места, наэлектризованного еще час назад, я внезапно оказался совершенно один. 41. Дома. Марджани здесь, готовая уложить меня в кровать перед следующей ее подработкой, встрече выпускников в братстве Милледж, и отвлеченная, как обычно бывает в дни матчей, немного грубее обычного, немного торопливее, немного резче. – Тебе нужно взять выходной, Дэниел, – говорит она, застегивая на мне пижамную рубашку и вытирая немного слюны с моей щеки. – Ты выглядишь уставшим. Слишком много всего случилось. Может, тебе лучше провести завтрашний день на диване. Давай посмотрим Нетфликс? На Нетфликсе много чего есть. Я невольно фыркаю. – Ну уж извини, – говорит она, расчесывая мне волосы с чуть большим нажимом, чем обычно. – Тогда продолжай себя изнашивать, если тебе так хочется. Не слушай меня, я просто человек, который тебя купает. Что я знаю? Я немного выдыхаю и стону. Она останавливается и прикасается к моему лицу. – Извини, Дэниел, – говорит она. – Это была та еще неделя. Ничего. Мне правда жаль. Просто иногда слишком много всего наваливается. Завтра будет лучше. Ты права. Мне действительно нужно отдохнуть. Нам всем нужно отдохнуть. Я наклоняю голову в сторону стола. Я устал, но мне нужно прийти в себя, проверить, что там на работе и влиться обратно в мою настоящую жизнь. Я ходил на пикники, отключался прямо посреди кампуса, притворялся Коломбо или Бэтменом, игнорировал обычный мир и мои обязанности. За последние три дня я отработал только пять часов в Spectrum. Даже заключенные, которые у них работают, не смогли бы не привлечь внимания с таким мизерным количеством часов. Я листаю свою почту, пока Марджани опускает жалюзи – как обычно, пятиминутное предупреждение: это ее пассивно-агрессивное «Закругляйся, приятель». Нет гневных посланий от начальства из Spectrum, нет писем от мамы из тропиков, ничего особо не происходит. Мы проводим слишком много времени, когда мы не у компьютеров, переживая о том, что пропускаем. Ответ на это почти всегда: ничего особенного. Не считая Джонатана. От него четыре новых письма. Каждое короче предыдущего. Марджани смотрит на себя в зеркало, положив меня в кровать. Пожалуйста, оставь планшет. Я не закончил читать. Увидимся завтра. Не засиживайся допоздна. Мне пора. Извини. Пока, Марджани. Дашь мне теперь планшет? Она уходит. Я глубоко вдыхаю. Первое письмо пришло в 15:30.