Да, он это сказал. Она снова рыдает, безутешно, под нависшей над ней кабиной грузовика. По капоту грузовика стекают капли. Он видит, как они висят, эти белые капли. Они дрожат, и некоторые срываются, когда налетает порыв сильного ветра. Одни падают. Другие – нет. Просто дрожат. Он говорит, чуть отпуская ее дрожащую руку, желая, чтобы эта жуткая сцена на стоянке грузовиков скорее закончилась: – Я сожалею. Я сожалею, что сказал это. Машина очень плавно катится по бесконечной щебенке. Шины что-то шепчут. Вокруг тишина. Никому из них как будто нечего сказать. И даже непогода стихла. На протяжении нескольких километров легкий туман сходит с шоссе, и постепенно становится сухо. Жемчужно-серый день. В Майнце они переезжают Рейн. Майнц известен ему как город, в котором Гутенберг изобрел печатный станок и тем самым положил конец Средневековью; так, во всяком случае, утверждалось на семинаре в Университете Болоньи, который он посещал несколько лет назад: «Средние века: Подходы к вопросу о дате завершения». После семинара его попросили написать введение к сборнику докладов. Он отмечает, что думает сейчас об этом – о дате завершения Средних веков – когда они проезжают по мосту Вайзенау[40][Мост через Рейн длиной 900 м.] через Рейн, воды которого – цвета хаки – мерно плещутся по обе стороны. А дальше началась современность. Современность, никогда особенно не интересовавшая его. Современность – то, что происходит сейчас. И началось это здесь, в Майнце. И здесь же пришел конец Римской империи – отсюда легионы пытались смутить суровым взглядом племена на другой стороне межевого канала, где сейчас стоит завод фирмы «Опель» в Рюссельсхайме, а чуть дальше расположился Франкфуртский аэропорт, настоящий аэропорт, огромное поле, тянущееся вдоль дороги целых пять минут. И когда аэропорт скрывается из виду, вокруг снова мрачнеет. Что было сказано за последний час? Ничего. Ничего не было сказано. Сосновые леса на склонах холмов начинают обступать их на восточной стороне Майна. И туман. Что ж, вот оно. Темные сосновые леса, клонящиеся по обеим сторонам шоссе. По ветровому стеклу растекаются клочья тумана. Наконец он первым нарушает молчание: – Когда ты это поняла? – Несколько дней назад, – отвечает она. – Я не хотела говорить тебе по телефону. – Не хотела. Проходит еще несколько минут, и он спрашивает: – А это от меня? Ты уверена, что это от меня? Я должен спросить. Она молчит. – Ну, я ведь не могу этого знать, ведь так? – говорит он. Вопреки ожиданию, они занимаются сексом в Gasthaus Sonne в Тренфельде. Они всегда так делают – спешат к намеченному месту, чтобы поскорее раздеться. Они всегда так делают, и сейчас они делают это по привычке, не зная, чем еще заняться, когда они вдвоем в гостиничной комнате. На этот раз, однако, он не старается доставить ей удовольствие. Ему хочется, чтобы она в нем разочаровалась. Если так произойдет, думает он, она может решить, что не хочет этого ребенка. Он делает все по-быстрому, напористо, почти грубо. И когда затем видит ее слезы, он чувствует себя ужасно и сидит на унитазе, обхватив голову руками. У них ушел час, чтобы в тумане найти Тренфельд – деревню с высокими фахверковыми домами на крутом склоне над Майном. На каждом втором доме табличка с надписью Zimmer Frei. Есть и несколько «настоящих» гостиниц – с местами для парковки у фасада и тропинками к реке на заднем дворе – как раз в одной из таких они и сняли комнату. Он сказал ей, когда они пробирались через туман, что она не должна считать, если она решит оставить ребенка, то они непременно будут вместе. Это далеко не обязательно. Вовсе нет. Просто он считает честным сказать ей об этом. Она ничего не ответила. За последние два часа она вообще почти ничего не говорила. А затем она произнесла: – Ты не понимаешь. Переезжая через окутанный туманом перекресток, он спросил: – Чего я не понимаю? – Что я люблю тебя, – бросила она сухо. Ну, она бы сказала это в любом случае, подумал он, разве нет? Однако его руки крепче сжали руль. Указатель у дороги сообщил им, что они приехали в Тренфельд. И вот они здесь, на живописной улице с фахверковыми домами. Gasthaus Sonne. Холл с конторкой под низким потолком. Интернет-маршрутизатор, мигающий на стене, и узкие лестницы, по которым их проводила до комнаты улыбающаяся фрау. Приняв душ, она увидела, что он уже на кровати, на стеганом бордовом покрывале, ожидает ее. Позже, когда он выходит из ванной комнаты, выложенной розовой плиткой, она все еще плачет, голая, не считая покрывала, в которое она кое-как завернулась. – Мне жаль, – говорит он, присаживаясь на край кровати. Звучит не очень искренне, поэтому он повторяет снова: – Мне жаль. Просто это такой шок. Для меня. – А для меня это, по-твоему, не шок? Она закрыла голову подушкой. Голос у нее приглушенный, в нем слезы и обида. Он отводит взгляд от ее голых плеч и смотрит на невзрачную акварель на оранжевой стене. – Ну, конечно, шок, – говорит он. – Поэтому мы и должны подумать об этом. Серьезно подумать. То есть… – Он пытается подобрать слова: – Тебе нужно подумать о своей жизни. Он знает, что она амбициозна. Она тележурналист, появляется в «Новостях» на краковском телеканале, берет интервью у фермеров о засухе или у мэра какого-нибудь соседнего городка о новом досуговом центре и о том, как ему удалось добиться встречного финансирования от Европейского союза. Ей только двадцать пять, и она по-своему известна, в масштабе Кракова. (Она, вероятно, зарабатывает больше его, вдруг думает он.) Люди иногда здороваются с ней на улицах, узнают в торговых центрах. Он сам видел, как кто-то указывал на нее пальцем, когда они ехали на эскалаторе. – Что это значит? – спросил тогда он. – Ты знаменита? – Нет, – усмехнулась она. – Не особо. И все же она знаменита, и ей хочется большего. Он это знает. – Понимаешь, о чем я? – спрашивает он. Они проводят несколько часов в темной комнате с занавешенными окнами, пока день клонится к вечеру. Ничто во внешнем мире, по другую сторону малиновых занавесок, матово отражающих дневной свет, бьющий на них с улицы, как будто не имеет значения. Сама комната кажется беременной, несущей в себе их будущие жизни в тускло-кровавом свете. Свет все никак не уходит. Лето в самом разгаре. Вечер длится вечность. Наконец, словно устав от солнца, смотрящего в окно, они одеваются и уходят. На улице тепло и влажно. Они поднимаются по живописной фахверковой улице. Рядом другие прохожие совершают вечерний променад, и на террасах двух или трех гостиниц тоже люди. Она ничего не сказала. Однако он чувствует, и чем дальше, тем сильнее, что теперь, думая об этой ситуации, она все больше убеждается, что оставить ребенка было бы неразумно. Это было бы просто неблагоразумно. А она как раз благоразумна. Он это знает. Она не сентиментальна. К своей жизни она относится серьезно. У нее есть планы на будущее, и она умеет расставлять приоритеты. Это одно из тех ее качеств, которые ему нравятся. Он замечает автоматы по продаже сигарет, несколько автоматов, прямо на открытом воздухе. Они выглядят очень странно среди старинных, будто сказочных домов. Деревня курильщиков-психопатов. Он и сам хотел бы выкурить сигарету. Иногда, in extremis[41][Здесь: в крайних случаях (лат.).], он еще курит. Все кажется каким-то нечетким, и в воздухе действительно туман, почти неощутимый, повисающий над улицей, по мере того как теплый вечер высасывает влагу из сырой земли. Они садятся за столик на террасе. Он пытается придумать тему для разговора. Стоит ли говорить о чем попало? Об этом милом месте? О высоких конусных крышах домов? О резных фронтонах? О том, какой долгий выдался у него день? О том, чем бы они могли заняться завтра? Ни одна из этих тем не кажется ему достаточно существенной. Сейчас его волнует только одна тема – и он уже полностью высказался по ней. Ему не хочется снова повторять все это. Он не хочет, чтобы она чувствовала, что он давит на нее.