Расхаживая по собору Святого Витта в рассеянном свете и вдыхая легкий аромат полированного дерева, он видит афишу, сообщающую об исполнении Большой мессы Моцарта до минор здесь этим же вечером, что слегка оживляет его, и, купив билеты, они садятся на террасе паба, кишащей туристами, позади собора, собираясь пробыть там до пяти часов. Фердинанд, вопреки обыкновению, закуривает сигарету, «Филип Моррис» Саймона. Пока друг говорит ему, как он ненавидит Прагу, Фердинанд замечает двух молодых женщин за ближайшим столиком. Возможно, они не те милашки, о которых говорила им хозяйка дома, но вполне ничего. Особенно одна. Он пытается уловить, о чем они говорят, а точнее, понять, на каком языке. Очевидно, они не местные. – Как турист может быть счастлив? – рассуждает Саймон. – Вечно скитается где-то, вечно неприкаянный, вечно ищет чего-то… – Ты в хорошем настроении. – Не в плохом точно, я просто говорю… Похоже, обе девушки – англичанки. – Как насчет их? – говорит Фердинанд тихо. – Что насчет их? – переспрашивает Саймон. – Ну? Саймон смотрит на него так, будто у него свело живот. – Да ладно тебе! – говорит Фердинанд. – Не так уж они плохи. В самый раз. Получше тех, что были в Варшаве. – Ну, это не показатель… – Ты как хочешь, – говорит Фердинанд сквозь смех, – а я их приглашу за наш столик. Саймон вздыхает с неудовольствием, руки его слегка дрожат, и он закуривает очередную сигарету. Он смотрит, как Фердинанд в своей неподражаемой манере подруливает к девушкам и заговаривает с ними. Он указывает на столик, за которым сидит Саймон, и Саймон сразу же отводит взгляд и смотрит в окно на внушительную черную громаду Святого Витта, шедевр готики. Он еще рассматривает собор или делает вид, что рассматривает, когда слышит голос Фердинанда: – Это мой друг, Саймон. Он поворачивает голову, солнце слепит его, и он щурится. Вот они стоят перед ним, со стаканами в руках. На одной летняя шляпка. Фердинанд приглашает их присесть, и они неуверенно присаживаются. – Ну, – говорит Фердинанд, занимая свое место, и голос его обретает особую глубину и бархатистость, – как вам нравится Прага? Давно вы здесь? Мы только утром прибыли – еще почти ничего не посмотрели. Так ведь, Саймон? Саймон качает головой: – Ну, в общем, да. – Мы заглянули туда, – говорит Фердинанд, кивая за окно. – Саймон любит соборы. Девушки переводят взгляд на него, как бы ожидая, что он на это скажет, но он молчит. – А вы там были? – спрашивает Фердинанд, обращаясь непосредственно к девушке в летней шляпке, ведь она гораздо привлекательнее. – Ага, вчера, – говорит девушка. – Правда, впечатляет? Она смеется. – Ну, так, – говорит она, словно ожидая, что Фердинанд хочет подшутить над ней. – Я в смысле, они же все типа одинаковые, – говорит он. – Мы побывали чуть не во всех в этой части Европы, так что могу ответственно заявить об этом. – Да? – Ну, то есть, понимаете, о чем я. – Так где вы еще побывали? – спрашивает она. И пошла беседа – где вы были, что вы видели. Саймона коробит манера Фердинанда. Это словно маска, которую тот надевает, общаясь с незнакомками, и в этом чувствуется какая-то фальшь, особенно на фоне его демонстративного молчания. В противовес всей этой показухе и занудству. А когда пышнотелая подруга девушки в шляпке спрашивает его, какую музыку он любит, он пожимает плечами и говорит, что не знает. Фердинанд рассказывает о японской паре, которую они видели: на нем льняной костюм и панама, на ней бирюзовое платье с блестками, и они танцуют на главной площади Кракова. Затем он рассказывает, как их с Саймоном сняли с поезда на польско-немецкой границе и обыскали усатые немецкие служаки. – Думаю, они особенно в чем-то подозревали Саймона, – сообщает он с улыбкой, заразительной для дам, и Саймон тоже улыбается, пусть и сдержанно, как бы принимая навязанную ему роль. – Обоих заставили раздеться догола, – говорит Фердинанд. Шляпка сдавленно смеется. – Что, серьезно? – Нет, – говорит Саймон, не глядя на нее. А затем он объявляет, глядя прямо на Фердинанда, словно они тут одни: – Почти пять. – Уже? – говорит Фердинанд непонимающе. – Да, – говорит Саймон, и повисает пауза. – Ну, понял… – А, да, – говорит Фердинанд. Он как будто задумывается на секунду, и все смотрят на него, а затем он обращается к девушке в шляпке: – Знаете, здесь концерт в пять. Должно быть что-то с чем-то. Давайте с нами, а? Она смотрит на подругу, та пожимает плечами. – А где это? – Да вон там! Он указывает на каменную твердыню, закрывающую полнеба. – Там. Моцарт или типа того. Моцарт же, да? – Да, – говорит Саймон бесцветным голосом. – Саймон балдеет от этой фигни, – поясняет Фердинанд. Девушки еще раз переглядываются – слов им не нужно. А потом говорят, что у них нет денег. – Ну, – говорит Фердинанд, – тогда давайте увидимся после? – На лице его широкая улыбка. – Это будет недолго, я думаю. Сколько это продлится? – спрашивает он Саймона, словно своего секретаря. – Я не знаю, – говорит Саймон. – Не больше часа, полагаю. – Мы же можем тут встретиться после, – говорит Фердинанд. – Где-то через час? Они соглашаются, и Фердинанд с Саймоном уходят. – Она милашка, та, что в шляпке, а? – говорит Фердинанд. – Ничего так. – Да ладно тебе – самый сок. А как насчет второй? – Что насчет второй? Фердинанд смеется в упоении. – Да, я тебя понимаю, – говорит он. Он что-то бормочет, пока они занимают места на скамье. – Так, что это у них? – спрашивает он. – Месса Моцарта, – говорит Саймон, не глядя на него, – до минор. – А, ну да. И, словно желая насладиться музыкой в полной мере, Фердинанд складывает руки на коленях и закрывает глаза. Звучит музыка. Музыка. Когда они возвращаются в паб, на который теперь ложится тяжелая тень собора, то видят, что девушки ушли. Саймон как будто все еще слышит музыку, а его друг, разочарованный таким поворотом, спрашивает официанта, не оставил ли кто-нибудь для него записки, он все еще слышит чистое сопрано, где-то в пустоте над головой, возносящееся под высокие каменные своды. И пока они ждут на террасе на случай, если девушки вдруг вернутся, Фердинанд стоит у самых перил, пристально вглядываясь в кишащие туристами сумерки, а Саймон сидит, курит, продолжая слышать неземной голос. Нечто божественное. Когда Фердинанд оборачивается, на лице у него мировая скорбь. Нечто божественное. – Мать твою! – говорит Фердинанд.