– А как насчет Ноттбаров? – спрашивает она. Ноттбары – это господин и госпожа Педанты. – Они? – Джеймс делает кислую мину. – Нет. Не думаю. Я не уверен насчет степени их серьезности. Я бы на них не ставил. И они принимаются перемывать косточки Ноттбарам – в какой-то момент Джеймс встает и подбегает к древней липе, пародируя господина Ноттбара, и тычет пальцем в табличку. Подходя обратно к столику, за которым смеется Полетт, приложив чуть согнутый палец к губам, он решает, что спиртное слегка ударило ему в голову. Слегка вспотев, он усаживается на место и смотрит на часы. – Еще по одной? – предлагает он. Она кивает, и он делает знак официанту. Семь часов. Никто не появился. Они двадцать минут ждут в ранних сумерках. Затем Джеймс говорит: – Что ж… Похоже, разжиться сыром к ужину желающих нет. А вы не хотите купить что-нибудь? Или вам пора отчаливать? Они заканчивают вечер в ресторане на одной из узких улочек, ответвляющихся от главной площади, между высокими каменными домами. Только после ресторана, после еды, савойского вина и дегустации скандинавской тминной водки местного разлива он догадывается спросить: – Вы ведь не думаете сесть за руль? – Нет, – отвечает она. – Конечно, нет. – Так что вы думаете делать? Они стоят на темной улице. – Я не знаю. Вопрос остается открытым, пока они идут по направлению к его отелю. На плечах у нее его куртка – резко похолодало с того времени, когда они принялись за еду. В их деловые отношения закрался флирт. К примеру, она разрешила ему потрогать ее шрам на губе. (От щепки из-под мопеда, пояснила она, ей тогда было четырнадцать.) Этот шрам в какой-то момент, когда они сидели на террасе бара «Самоен», начал привлекать его внимание. Он то и дело смотрел на него, как только они принялись за еду. Он слегка коснулся его кончиком пальца и спросил, как бы про себя, каково было бы поцеловать его. И хотя она не сказала ему: «Почему бы не попробовать?» – у него возникло ощущение, что она была бы не против. Она лишь взглянула ему в глаза своими карими глазами, и он отметил, какие они у нее большие и искренние, и предложил перейти к дижестиву. Все это время они общались на французском. После того как были выпиты первые пол-литра «Мондёз», он настоял, чтобы они перешли на французский. И тогда он вынужден был объяснить, почему он так хорошо говорит по-французски – его отец жил во Франции, когда сам он ходил в школу, и все школьные каникулы он тоже проводил во Франции, в Париже или на юге. И она спросила его – с игривым блеском серьезных глаз, – не было ли у него гомосексуального опыта в пансионе в Англии, и он ответил, что не было. Все эти разговоры, сказал он ей, о том, что в английских пансионах это обычное дело, не более чем миф. И тогда она рассказала ему весьма пикантную историю о своем сексуальном опыте с одной женщиной, отчего у него пересохло во рту, и он подлил им еще вина. Чего она не спросила у него, так это, был ли он женат или состоял ли в серьезных отношениях, и он также избегал этой темы. Она, как выяснилось, была матерью-одиночкой. Отец ее сына проживал в Норвегии. И вот после второй порции скандинавской тминной водки и одного десерта на двоих они оказались на улице, под звездами, на которые они смотрели, запрокинув головы к небу. Ему пришло на ум, что этот эпизод со шрамом – она ведь сама предложила ему потрогать его, – был приглашением к поцелую. (Она тем временем стояла рядом, подняв лицо к небу, и слегка дрожала.) И он, ощущая у себя в крови вино с водкой, уже вознамерился поцеловать ее. Секунду он чувствовал, что сейчас поцелует ее. А потом понял: нет. Он окинул взглядом темную улицу. Было очень тихо. Она же по-прежнему смотрела в небо. И тогда он спросил: – Вы ведь не думаете сесть за руль? И едва сказав, он понял, что это звучит как приглашение – так, словно он очень хочет, чтобы она осталась на ночь в деревне. Она опустила лицо и посмотрела прямо на него хмельным взглядом: – Нет. Конечно, нет. – Так что вы думаете делать? – Я не знаю. – Вы не знаете? Она покачала головой. Еще один момент: вино и водка поют в его крови. Ничего больше не говоря, они направились к его отелю. Так что вы думаете делать? Этот вопрос касался его не меньше, чем ее. В любом случае он почти не сомневался, что было у нее на уме. Однако в резком свете холла эта мысль вдруг показалась ему глупой. Какой-то неудобоваримой. Возникла некоторая заминка. – Полагаю, нужно снять вам номер, – услышал он свой голос. И она после секундного колебания кивнула. И вот он стоит у конторки и просит для нее номер. А сейчас он у себя, сидит на кровати. И снимает носки. Он устал, это правда. И все же… Могло быть хорошо. Он снимает носки и испытывает печаль от упущенной возможности. Просто ему не хотелось прикладывать для этого какие-либо усилия. Именно перспектива усилия, пусть даже минимального усилия, делала всю ситуацию, когда они стояли в холле, привлекательной. Вот его друг Фредди приложил бы необходимое усилие. Уж Фредди приложил бы. Фредди поведал ему с гордостью при их последней встрече о том, как играл на пианино в джазовом квинтете в Уэльсе, и после выступления его пригласила выпить к себе за столик одна пара, мужчина и женщина. Женщина была вполне симпатичной, сказал Фредди, так что он принял приглашение, и они хорошо выпили и закинулись амфетамином, после чего его зазвали в гости, где вскоре стало ясно, зачем он был им нужен. Фредди должен был отыметь эту телку, пока ее муж смотрел на них и дрочил. Спасибо амфетамину, это длилось целую вечность, сказал Фредди. Ушел он от них только днем. В этой истории было что-то жалкое, думает Джеймс, стягивая носки. Фредди было сорок пять. Пробавлялся он тем, что играл на пианино на свадьбах и на вечеринках в барах. И спал на чужих диванах. – А тебя это не беспокоит? – спрашивал его Джеймс. – Что? – Твоя жизнь. – А что с ней не так? Джеймсу пришлось задуматься, чтобы сформулировать вопрос точнее. В итоге он сказал: – Да, ладно. Ерунда. Фредди был не столь счастлив и не столь доволен своим положением, как пытался показать. Дело не в том, что он ощущал себя как та стрекоза из басни, которую ждала суровая зима. (Хотя так и было.) Все обстояло проще. Он хотел, чтобы на него равнялись. Ему нужен был статус. В двадцать пять он добивался статуса безумными сексуальными подвигами – они обеспечили ему зависть ровесников. Теперь его слава поблекла. Ему еще случалось пробуждать зависть у ровесников, несомненно. Тем не менее им уже не хотелось бытьим. У него не было денег, а женщины, которых он цеплял теперь, были по большей части не такими уж хорошенькими. Джеймс смотрит на себя в зеркале, пока перемещает во рту жужжащую электрическую зубную щетку. На лице у него мертвящая вялость. Сплошное безразличие. Он смотрит на свое лицо так, словно оно чужое. И ощущает определенную дистанцию между собой и этим лицом в зеркале. Неновый свет – ромбовидная лампа на стене – не обнадеживает его. Он слегка пьян. Возможно, чуть больше, чем слегка. Это лишнее. Он выключает зубную щетку, закрывает ее на секунду колпачком. И думает о том, что скажет Нойеру утром – что он должен был быть здесь, а не валандаться со своими помощниками. Это не шутка. Жизнь – это вам не гребаная шутка.