– Дамьян думает… – говорит Ханс-Питер и смолкает. – Что он думает? – Он думает, что возможно… Возможно… – Возможно что? – …Возможно, ты проклят, – заканчивает мысль Ханс-Питер. Мюррей издает сдавленный смешок. – Чего? Ханс-Питер обращается к Дамьяну, который по-прежнему смотрит футбол – «Реал-Мадрид» против кого-то. – Ты разве так не думаешь? – Возможно, – говорит Дамьян, не поворачиваясь. – Я не знаю. Возможно. – У тебя была та же проблема, я думаю, – говорит ему Ханс-Питер. – Да. – О чем вы тут, мать вашу, говорите? – спрашивает Мюррей. Ханс-Питер не желает оставлять эту тему. – Конечно, звучит непривычно. – Я был жертвой, – говорит Дамьян, – пять лет. Жертвой проклятия. Сам факт того, что это говорит Дамьян, шиномонтажник, человек, который даже в такой момент не может отвлечься от футбола, не позволяет Мюррею просто взять и отмахнуться от этой идеи как от полной чуши, как он, несомненно, сделал бы, будь тут один Ханс-Питер. И все же он спрашивает: – Вы прикалываетесь? Дамьян не знает такого слова по-английски и поворачивается к Хансу-Питеру, который тоже его не знает. – Вы не пургу несете? – удивляется Мюррей. – Это не шутка? – Это не шутка, – говорит Ханс-Питер. Дамьян объясняет серьезным тоном: – Я тебе скажу, пять лет я был жертва. Ладно. Везде для меня полная хрень. Потом я иду к одна леди. Сильная леди. Мюррей пытается понять. – Какая еще, на хрен, леди? – Здесь, в городе. – Она тут довольно известная, – вставляет Ханс-Питер, – я думаю. – Я слышу о ней, – говорит Дамьян. – Я иду. Иду к ней. Платил ей пять сотен кун[64][Денежная единица Хорватии.]. И она помочь мне. Она убрать это от меня. – А, чушь собачья. – Мюррей кривится в усмешке. – Пять сотен кун? Дамьян, похоже, не настроен шутить на этот счет или хотя бы мириться с таким отношением. Похоже, реакция Мюррея кажется ему неуважительной. – Это недорого, – говорит он. – Чтобы убрать проклятие. – Это не так уж много, – соглашается Ханс-Питер. – Пятьдесят евро? – И кто же тебя проклял в таком случае? – Мюррей хочет знать. – Кто меня проклял? – Дамьян пожимает плечами. Этот вопрос ему как будто малоинтересен. – Я не знаю. Это невозможно знать. «Реал-Мадрид» забивает красивый гол. – Ты правда веришь в это? – спрашивает Мюррей. – Я верю в это, да. Я верю в это. Дамьян заметил что-то интересное на экране и снова обращает на него все свое внимание. – Покурим? – предлагает Ханс-Питер. Они с Мюрреем стоят снаружи, под мокрым навесом. На площади темно и сыро. Фонтанчики не работают. Голуби сгрудились высоко на карнизах, над темными окнами. Кроме них здесь еще один курильщик, маленький вертлявый человечек с бородкой клинышком, завсегдатай «Джокера». Они с Мюрреем кивают друг другу. – Это же хрень? – спрашивает Мюррей. – Или что? Ханс-Питер сунул руки в карманы своих просторных джинсов, в которых множество оттенков, как будто их сшили из разных кусков денима. Сигарета свисает у него изо рта. Он пожимает плечами. – Я не знаю, – говорит он. – Дамьян так не думает, я полагаю. Странно как раз то, что именно Дамьян, а не кто-то другой, воспринимает такую хрень всерьез. Что откроется дальше – может, он еще и йогой занимается? – То есть, – говорит Мюррей, – если по-честному… – Может, стоит попробовать? – предлагает Ханс-Питер. – Это же хрень? Или что? – Это всего пять сотен кун. – Всего пять сотен кун! Да к чертям! – Вдруг она тебе поможет… – По мне – что, заметно, что мне нужна помощь? – спрашивает Мюррей. Ханс-Питер ничего не говорит. – Абракадабра, мать твою. Она хотя бы по-английски говорит, эта женщина? Воскресенье. Последнее, темное воскресенье октября. Даже дождь прекратился. В такой день никуда не спрячешься. Улицы. Мюррей идет по улицам. Много дней он провел у себя в квартире, среди всех этих дагерротипов, этого антикварного барахла – в огромном гардеробе все еще висят отсыревшие платья старушки, кругом сумрачная деревянная резьба, моль ползает по старой ткани, поедая бархатную подкладку, тронутую плесенью. Мертвящая атмосфера заплесневелых, выцветших кружев. На улицах кое-где встречаются люди. Слышны какие-то звуки. Он будет так бродить, пока не стемнеет, говорит он себе, просто бродить – пусть даже он стал замечать незнакомую раньше, пугающую скованность в суставах, которая усиливается вместе с сыростью. По утрам у него ломит руки. А на каменных ступенях дома, в тишине пустого лестничного колодца, его колени пронзает боль. Ему приходится остановиться на полпути. Прислониться к стене, отдышаться. Кое-где встречаются прохожие. Воздух наполнен влагой. Деревья почернели от воды. Палая листва облепляет извилистые улицы около главной площади. Темные окна. Он чувствует себя покинутым всеми. Он отмечает это неожиданно – это чувство полного одиночества. И смотрит вниз, на мокрую листву под ногами. Уже почти стемнело. Он вынимает телефон и стоит с минуту. А потом делает то, чего еще никогда не делал. Он звонит Хансу-Питеру. – Привет. Это ты? – Голос его звучит глухо под голыми деревьями. – Это я, Мюррей. Чем ты занимаешься? Не хочешь выпить? Совсем нет? Ладно. Ладно. Ну, увидимся. Он прячет телефон. Ханс-Питер сказал, что он сейчас с какими-то людьми. Что это за люди, Мюррей понятия не имеет. Однако сам факт того, что у Ханса-Питера есть теперь какая-то общественная жизнь, не говоря о женщине, только усиливает его одиночество. Эти люди оказываются голландскими пенсионерами, их там полно. Они все местные, населяют целую деревню в нескольких километрах от города, и они, похоже, приняли Ханса-Питера за своего. Они как раз заканчивают обед, длившийся не один час, когда прибывает Мюррей. Все они уже порядком под хмельком, эти раскрасневшиеся голландцы, шумно говорящие что-то на своем языке и смеющиеся. И Ханс-Питер естественно влился в их веселую компанию. Мюррей устраивается в самом конце длинного стола, приткнувшись с краю, и никто не обращает на него внимания, даже Ханс-Питер. Чем дольше Мюррей там сидит, тем яснее видит: веселье не скоро закончится. Официанты приносят все новые и новые подносы с напитками – так что он наклоняется к Хансу-Питеру и говорит: – Слушай, я пойду, ладно? Ханс-Питер как раз опрокинул рюмку сливовицы местного разлива. Глаза его увлажнились. Разгоряченное лицо покрыто капельками пота. И он даже не пытается уговорить своего друга остаться. Он только спрашивает: – Ты уверен?