Имелись, конечно, же, правдивые и крепкие, сильные и рассудительные. Были и такие маятники: как хитрые и коварные, влюбчивые и ревнивые. Здесь на подносах лежало ещё множество неопознанных сердец, дымя; И, конечно же, неописанных мной, так сказать, моторчиков человеческих. Но среди всех на блюдах не было лишь одного, самого для них заветного; По-видимому, в таких людях не имелось чёрного сердца – сатанинского. Русские, как не крепились тут до дрожи, но всё же заорали в храме хором: «Довольно! Хватит! Убери премудрый дед, это всё назад, в тела убогих». Но праведник, как бы, не замечая, на искреннюю просьбу даже взором, Стал в каждом подносе, сердца американцев с усердием даже ворошить, Затем с блюд их брал горстями и показывал доверительно тут русским; Что, мол, друзья, ему в таком вопросе здесь просто нечего совсем хитрить, И как всегда в принципе он честен до любого: хоть чужим, хоть близким. Но вот и ему надоело доверительный показ сердец этих американцев. Он махнул на них рукой, и съязвил в придачу, как будто на тунеядцев: «Без сомнения, эти бездельники, даже сердец себе чёрных не завели; Наверное, они перед Богом ходят часто в покаянии, и это им зачли?!». А далее кудесник наш не стал более с русскими в полемику вдаваться, И стал с американцев тут волшебство своё смывать быстрей стараться. И, к счастью, сначала на каждом он подносе, из груд сердец сумел, По одному лишь маятнику как бы выбрать, для своих дальнейших дел И избранные сердца на блюдах смог до нужного объёма увеличить. Да не просто как-то так, а, конечно, лишь до полного, бывшего предела. Все остальные органы постарался в пространстве, как бы растворить. А целые большие начал живо их засовывать в растерзанные тела; А ученики, чуть освободившись, на подносах уж новый груз несут. На этот раз у каждого по два кувшина, и по большому полотенцу. Они встали над каждым завороженным, и указания праведника ждут, Что скажет им учитель, чтоб поскорее ворожба его пришла к концу. Следующий сюжет почти, как и прежний, что с русскими здесь было. Волшебник так же жертвы чинно обливал из разных двух кувшин, Чтобы раны все зажили, органы ожили, и всё опять на место встало. А далее праведник обтирал им тела, и в чувство приводил мужчин; Путём непереводимого на наш язык, мудреного какого – то заклятья. Очнувшиеся, однако, помнили, какие пытки над ними проводились; И словно переродившись, даже голиком ликовали здесь от счастья. Лишь надели вновь одёжки, героические господа эти из-за океана; Здесь казус в зале получился, непредвиденные деянья получились. Со свиты русских выскочил молодой брюнет, то был телохранитель, И сразу же показал себя, каков бывает случай, коль он его ценитель. Вырвав с рук сосуды с остатками воды, здесь, у ученика Сун Дина, Он, словно быстролётный метеор, до трупа Громыкина мигом добежал И мертвеца водой с кувшинов тех, как полагается, зараз обрызгал. Здесь мытари глядят, опешив, глазам своим не веря даже, на такое: Вот вздрогнул труп как бы от тока, потом вздохнул уже и потянулся. Ну как же так, мертвец ожил и даже крепко тут на ноги приподнялся. Да, братцы, это чудо из чудес, всякое в мире воскрешение людское. Вот Громыко уж глаза свои открыл, но его очи, к сожаленью, пусты. Спутники по-разному ему кричат, но тот не слышит явно их ушами, И, очевидно, одним словом, никого перед собой вообще не признаёт. Воскресший-руки растопырил и пошел, покачиваясь вперёд кругами; Разинул рот, и вот уже кому-то он хриплым мёртвым голосом орёт: «Откройте на немножко крышку, чтоб подышать, хвостатые садисты, В котле ведь смрад стоит один, а над головой решетки и заслонки, А под ногами в мерзости шевелятся какие-то тела иль отморозки. Какая головная боль, то бишь гляди, как бы не лопнули перепонки. О, Небо! Я, кажется, опят варюсь сильней, как в соусе с потрохами. Ну как открыть мне, эти чёртовы пудовые заслонки тут руками?!». Сун Дин, недолго, думая велел, чтоб его взяли под руки ученики И в другое помещение смогли бы из этого зала на время увести, Но недалече, чтобы можно было вскоре обратно его бы привести. Лишь только труп такой живой отсюда послушники быстро увели, Как Брежнев грузно к нашему волшебнику в ноги тут же повалился, И тот же час, к удивлению всех, покаяние его до всех такие-вот дошли: «О, Великий Бодисатва![6] Душа моя скорбит, но я сегодня провинился. Да видно так, что я хочу пред всеми тут же извиниться, без всякой лжи, Но сначала, хотелось бы от вас, Владыка, мне прощения здесь добиться, Что мы проникли к вам по – пьяни, как непрошенные, вездесущие ужи,