– Я даже... я даже... – задыхаюсь я. – Стать лётчиком-испытателем – это не шутки, Дэнверс, – пищит Мария. – Да это же превышает... – на меня снисходит понимание. В нашем всепоглощающем квесте в поисках места в «Летающих соколах» мы проигнорировали этот альтернативный маршрут, не лучше или хуже, а просто другой. И который в этот конкретный момент кажется нам вполне достижимым. Я недоверчиво трясу головой. – Это же наше новое «туда». – Наше новое «туда», – повторяет Мария. – Ого, – говорю я. Такое простое слово, но оно идеально описывает охвативший меня ошеломлённый трепет. Мы идём дальше. – Слушай, пока мы не вошли в экстаз от всей этой затеи с лётчиками-испытателями, могу я обратить твоё внимание кое на что? Он же сказал, что Бонни возила его на задания во Вьетнаме, верно? – Да, а что? – За свою карьеру Уэйлен успел поучаствовать в ряде крайне секретных операций, и если она возила его на задания в это время... – Ага, но она сказала нам, что летала на транспортниках, – говорю я. – Ходят слухи – и под слухами я имею в виду «мне рассказал папаша», так что хочешь верь, а хочешь нет, – но он говорит, что во Вьетнаме парней вроде Уэйлена на задания возило ЦРУ, – говорит Мария. Она останавливается и поворачивается ко мне. – Дэнверс, а что, если Бонни была шпионом? – Что? Это полный... – а затем я на секунду об этом задумываюсь. – Хотя, знаешь что, это имеет смысл. – Неужели? Мы смеемся и молча идём дальше. – Бонни Томпсон абсолютно точно была шпионом, – сама себе говорит Мария. – «Что бы ни случилось дальше, вы должны всегда помнить, кто вы такие. Вы – те, кто вы есть, а не те, кем вам говорят быть», – повторяю я слова, которые Бонни произнесла нам в ночь барбекю. – Она никогда никому не позволяла указывать ей, кто она такая, – говорит Мария, пока мы последний раз в этом году возвращаемся в казарму. – Никогда, – с благоговением повторяю я. Мне кажется, что мы с Марией безостановочно болтаем уже несколько часов. Тишина не длится дольше пары секунд. Я не знаю, в чём дело, то ли мы нервничаем, то ли пытаемся отрицать, то ли наоборот пребываем в восторге от всей этой идеи с лётчиками-испытателя- ми, или восхищены Бонни Томпсон, или полны любви, гордости и дружбы. Или всё сразу. Но пока я ворочаюсь с боку на бок всю ночь, сомнения и беспокойства снова начинают собираться в голове. Я поворачиваюсь на спину и смотрю в потолок. Поток раннего синего утреннего света озаряет нашу теперь уже ничем не украшенную комнату, освещает наши отсортированные и распакованные по сумкам пожитки. Я глубоко выдыхаю и вспоминаю всё, что узнала за этот год. Страхи и сомнения продолжают витать в моей голове, но на этот раз я их не боюсь. Потому что бояться – это нормально. Потому что это нормально – чего-то не знать. Это нормально позволять себе учиться. Потому что именно так и мы и изменим этот мир. Я поворачиваюсь на бок, обнимаю подушку и наконец-то засыпаю. * * * Рано утром мы с Марией уезжаем из академии на моей машине. Окна опущены, громко играет радио, а мы официально закончили первый год обучения в академии ВВС США. Мир ждёт. Но сперва наше приключение. По пути нам не встречается никаких преград, и мы с Марией добираемся до пункта назначения вперёд графика. Мы выбираемся из «мустанга», я подхожу к багажнику, открываю его и вытаскиваю всё, что может понадобиться. Затем возвращаюсь обратно. – Осторожнее. Он старый и ненадёжный, – говорю я, протягивая Марии старый термос, заполненный самым кофеиносодержащим чаем, какой мне только удалось найти. Сейчас тепло, так что в пледе нет никакой необходимости, но я всё равно протягиваю его ей. Это традиция. – Знаешь, они по-прежнему продолжают производить термосы для продажи, – говорит Мария, забираясь на капот моего старенького «мустанга». – Да, но где в этом веселье? Как только Мария угнездилась, я протягиваю ей два тоста с джемом. Она кладёт термос на капот, а сэндвичи с джемом – на колено. Я сажусь рядом. Мы только собираемся вгрызться в сэндвичи, когда до нас доносятся звуки первого... – А теперь закрой глаза, – говорю я. – Принято, – отвечает Мария. – Звучит в точности как «фольксваген- жук», – говорю я, запрокинув голову к небу. – Это «Сессна», в этом я не сомневаюсь, – говорит Мария. – Это точно не сто восемьдесят вторая. Они звучат... даже не знаю... печальнее, – говорю я. – Хотя, это может быть «Бичкрафт»... – Ни за что. «Бичкрафты» звучат приятнее, они не делают этого «рата-та-та», – говорит Мария, а затем я чувствую, что её тело начинает трястись. – Что ты делаешь? – Быстро открывай глаза, – велит Мария. Я послушно открываю глаза и вижу, как она щёлкает и крутит пальцами прямо перед собой, словно крошечный палец-человечек от кого-то убегает. – Рат-а-тат-татата, – говорит Мария, словно это всё объясняет. – Так, значит, выглядит «рат-а-тат-татата» в твоей голове? – со смехом спрашиваю я. – Ну ладно, может, это больше похоже на это? – спрашивает она, размахивая руками перед собой. – Это джазовые руки26. Ты просто показываешь мне джазовые руки, – говорю я. – Хорошо. Будь по-твоему. Кстати, это – сто семьдесят вторая27. К слову, я поняла это ещё до суеты с «рат-а-тат», – говорит Мария, открывая термос с чаем. – Ты права.... Это... – Мы обе открываем глаза точь-в-точь, когда самолёт проплывает у нас над головами. – Это он и есть. – Звучит как один из «Мескалеро», – говорю я с набитым сэндвичем ртом. Мария кивает и рискует сделать ещё один глоток обжигающе горячего чая. Издалека доносится звук гудящего, грохочущего двигателя. Мы обе закрываем глаза. – Это не американец, – говорит Мария. – Нет, это... Самолёт приближается. – Сдвоенные двигатели, – замечает Мария. – Может, итальянский, – добавляю я. – Ты не можешь знать этого наверняка, – со смехом говорит Мария. – Могу, потому что это «Партенавиа П-68»28, благодарю покорно, – говорю я, открывая глаза. «Партенавиа» проплывает у нас над головами, и я откусываю гигантский, и только отчасти самонадеянный кусок сэндвича. – Я должна срочно собраться, если планирую в ближайшее время обыграть тебя, – говорит Мария, изгибая бровь. – Никакой спешки нет. У нас есть... – я замолкаю. – Целая вечность, – заканчивает она. Я киваю. – Целая вечность, – повторяю я. Мария пихает меня под рёбра, и я знаю, о чём она думает. – Ну давай, говори. Я знаю, что это тебя гложет, – говорю я. – Это так нелепо, – со смехом говорит она.