Высадив инспектора Лотта около поместья Феррис-Корт, суперинтендант Даули поехал обратно в Хайлем и прибыл как раз вовремя, чтобы успеть переодеться в новый и но уже тесноватый костюм для участия в церемонии закладки камня для памятника какой-то незначительной королевской особе, о деяниях которой он не помнил ничего. Даули долго стоял на изнуряющей жаре и проклинал себя за то, что он, человек занятой и ответственный, напрасно тратит время. Он даже не смог сосредоточиться на размышлениях о своей версии, поскольку его постоянно отвлекала бесконечная болтовня присутствовавших. Когда церемония закончилась, Даули с радостью избавился от костюма, приготовил себе чай и набил трубку табаком. После третьей затяжки почувствовал, что в голове у него проясняется и он снова обретает способность мыслить разумно. Суперинтендант понимал, что его собственная версия развалилась на мелкие кусочки. И не только потому, что Джеральд Стеррон ничего не выигрывал от смерти брата, а напротив: оплатив все налоги за вступление в права наследства, ближайшие десять или двадцать лет будет едва сводить концы с концами или же вообще разорится. Вряд ли мужчина пятидесяти четырех лет будет кого-то убивать ради весьма призрачной перспективы разбогатеть лет через двадцать, пусть даже десять. А версия возвращения в кабинет Джеральда и отстающих часов теперь тоже не выдерживала критики, поскольку не имела смысла. Если Герберт Стеррон был жив без пятнадцати одиннадцать, то вряд ли его брат мог совершить преступление в десять или десять пятнадцать. А обмануть сэра Джеймса на целых сорок пять минут у него вряд ли бы получилось. Что теперь делать, куда двигаться дальше? Неужели Лотту удалось взять верный след, несмотря на алиби этого хлыща? Или существовал кто-то третий и эту версию он упустил из вида? Достав записную книжку, Даули методично перелистывал страницы в надежде, что, возможно, забыл что-то или не учел. На одной из первых страниц его внимание привлек грубый набросок отпечатка пальца со шрамом посередине, который был обнаружен на внешней стороне двери в кабинет. Идентифицировать его пока не удалось, хотя проверили отпечатки всех, кто находился или мог находиться в доме субботним вечером. Вероятно, он был оставлен на двери за несколько дней до трагедии: Даули не знал, как часто протирают двери в доме. Не знал он и того, сколько времени сохраняются отпечатки на дереве, если к ним не притрагиваться, – все это было в компетенции сержанта Гейбла. Да, и еще, разумеется, гроссбухи: он толком ими не занимался, да и пачки с частной и деловой перепиской, найденные в ящиках письменного стола покойного, тоже не просмотрел. Даули с тяжким вздохом поднялся и двинулся к шкафу, где хранились вещдоки. Он просматривал папку, озаглавленную «Личное», когда вошел инспектор Лотт. Суперинтендант внимательно выслушал отчет инспектора о встречах с двумя прелестными дамами в Феррис-Корте. И с еще большим интересом – откровения слуги сэра Карла Веннинга, который назвал точное время возвращения домой своего хозяина той ночью. – Правда, не совсем понимаю, чем это поможет, – заметил Даули. – Доктор Тэнуорт заключил, что Герберт Стеррон скончался самое позднее в двенадцать ночи, а этот тип из министерства, как передал мне Гейбл, считает временем смерти одиннадцать часов вечера. – Как?! – удивленно воскликнул Лотт. – А, вы еще не слышали? Гейбл звонил нам, хотел сообщить, но мы уже уехали. Выяснилось, что сэр Халберт Лэмюэл определил самое позднее время смерти капитана как одиннадцать вечера. А не двенадцать ночи, как утверждал доктор Тэнуорт. Лицо у Лотта вытянулось. – Это осложняет дело, – вздохнул он. – Я думал, что сумею опровергнуть алиби Веннинга, доказать, что в поместье он мог оказаться к двенадцати, но теперь получается, что он должен был находиться там между десятью сорока пятью и одиннадцатью, а потом успеть вернуться в Бирмингем к половине двенадцатого, что, конечно же, невозможно. Конечно, если алиби на половину двенадцатого ночи фальшивка, это все еще возможно, хотя не понимаю, как сюда вписывается его возвращение домой в половине третьего. Несколько минут Лотт сидел, погруженный в свои мысли, а Даули методично просматривал письма. Наконец Лотт поднял голову и произнес: – Я должен вернуться в Бирмингем и еще раз проверить его алиби. Но что Веннинг делал в Бирмингеме вчера? Вы вроде бы говорили, что приставили следить за ним своего человека? Даули рассмеялся: – Забавно, что вы его не заметили. Шли по одному следу, но в разных направлениях. Сэр Карл прибыл в Бирмингем в половине шестого, заглянул в пару магазинов – я записал их названия на случай, если вам понадобятся, – и ровно в шесть часов зашел в бар «Голубая жемчужина». Покинул его незадолго до семи и направился к «Пантодрому», куда вошел через служебный вход. – Служебный вход?! – воскликнул инспектор. – Да, именно. Пробыл в театре почти до восьми часов, затем вышел через главный вход и поговорил с сотрудником театра. Вскоре отправился в «Хребет селедки» и, видимо, поужинал, поскольку торчал там до половины десятого. Далее отправился на вокзал и сел в поезд до Хайлема, в котором, насколько я понимаю, ехали и вы, мистер Лотт. Детектив из Скотленд-Ярда слушал рассказ Даули с видимым неудовольствием. – Значит, он говорил с сотрудником театра за пять минут до того, как я там появился?! Наверняка втолковывал ему, что надо говорить, если вдруг спросят. Черт бы меня побрал, хитро придумано! А ведь я клюнул на эту наживку! Послушайте, Даули, вы говорите, что примерно в восемь Веннинг вышел из «Пантодрома» и направился в «Хребет селедки». Как же получилось, что мы с ним не встретились? Ведь из ресторана я двинулся прямиком к «Пантодрому». По Чэмпион-стрит, вроде бы так называется эта улица. Суперинтендант Даули улыбнулся: – Вы с ним встретились, точнее, прошли по противоположной стороне улицы. Мой человек видел вас, вы шагали, задрав голову вверх, а глаза… Нет, не скажу, что они были закрыты, мистер Лотт, но раскрыты не очень широко. Тогда Коллендер не знал, кто вы такой, но позднее, заметив, как вы включили фонарик и рассматриваете шину автомобиля у вокзала в Хайлеме, вспомнил, что уже видел вас, и догадался. Детектив из Скотленд-Ярда был удручен сверх всякой меры: нечасто доводилось ему так опозориться перед провинциальной полицией, но суперинтендант Даули был славным малым и не стремился показывать своего превосходства или издеваться над ним. Да и у Лотта не было повода издеваться над суперинтендантом, поскольку, следовало признать, тот показал себя опытным и проницательным сыщиком. – Придется начать всю работу в Бирмингеме заново, – решил Лотт, – и уж на сей раз постараюсь действовать с широко раскрытыми глазами. Во сколько отходит следующий поезд? – Собираетесь ехать сегодня? Да, в трудолюбии вам не откажешь. – Даули всегда умел вовремя сказать человеку доброе слово. Он достал из ящика стола расписание поездов. – Так, есть поезд в восемнадцать часов двадцать минут. Прибывает в девятнадцать пятнадцать. Надо бы перекусить перед дорогой. В Бирмингеме вам будет не до того. – Вы правы. Да, заскочу в маленькое кафе на Хай-стрит и съем яйцо пашот. Суперинтендант Даули взглянул на часы: – Сейчас двадцать минут шестого, у вас почти час в запасе. Не желаете заскочить со мной в морг и взглянуть на тело, прежде чем приниматься за яйцо? Гейбл сообщил, что сэр Халберт обнаружил на теле какую-то странную отметину, а родственники спешат похоронить капитана. Суперинтендант Даули снова переоделся в костюм и сунул трубку в карман. – Сигареты при вас? – спросил он. – Там всегда почему-то хочется курить. Дневная жара уже начала спадать, когда Даули и Лотт зашагали к больнице. По дороге суперинтендант отвечал на почтительные приветствия горожан, которые с любопытством поглядывали на его спутника и, судя по всему, догадывались, что тот коллега Даули. Гейбл умчался вперед на велосипеде и поджидал их у дверей морга с дежурным санитаром и ключами. К их огромному разочарованию, медэксперт из Лондона уехал сразу, закончив свою работу. Тело перед этим визитом оставили лежать в том же положении, так что офицеры полиции были избавлены от неприятной необходимости переворачивать его со спины на живот. Не пришлось им и созерцать надрезы, сделанные во время двух вскрытий. Но несмотря на все это, добродушный суперинтендант испытал жалость к несчастному, которого даже после жестокой насильственной смерти никак не могли оставить в покое. – Вот бедолага, – пробормотал он, попыхивая трубкой, – уж поиздевались над ним вволю. Инспектор Лотт, чей сигаретный дым был слабее трубочного, испытывал иные ощущения. И предпочел промолчать. Сержант Гейбл, как всегда спокойный и собранный, указал на углубление прямоугольной формы в верхней части бедра, на которое обратил его внимание доктор Тэнуорт. – Доктора говорят, что появилось оно после смерти, – сообщил он. – Но это не след от удара. Они считают, что покойный лежал на твердом предмете, хотя что именно это был за предмет, доктор Тэнуорт не знает. Суперинтендант Даули наклонился и внимательно, сосредоточенно хмурясь, осмотрел отметину. А потом вдруг усмехнулся. – А я знаю, что это такое! – воскликнул он. – Портсигар! Я сам достал его из кармана брюк, прежде чем тело увезли в морг. Вот так и получилось, что труп лежал на нем, после того как мы перенесли его на диван. Лотт отвернулся и вышел на свежий воздух. – Если это все, то дело того не стоило, – заметил он, когда Даули присоединился к нему. – Можете сами съесть мое яйцо пашот, суперинтендант, я предпочитаю прогуляться. Даули рассмеялся: – Какие вы, однако, чувствительные, лондонские полицейские! И все же вам необходимо что-нибудь съесть, иначе в следующий раз хлопнетесь в обморок. Не привыкли к подобным сценкам в Уайтчепеле? Перед тем как вернуться к разбору писем покойного, Даули зашел домой к мистеру Лавджою и доложил, что следственные действия с телом закончены и покойного можно похоронить. Коронер согласился выдать письменное разрешение на похороны и уведомить семью. По пути в полицейский участок Даули миновал старый дом, где нашли себе приют «Отцы Хайлема». Ему вдруг пришло в голову, что неплохо было бы зайти и перекинуться парой слов с отцом Спейдом – в частности, попросить его внятно объяснить, чем был вызван его бурный всплеск эмоций в воскресенье утром. Священник оказался дома и приветствовал Даули радушной улыбкой, сидя в небольшой, скудно обставленной комнате. Она, судя по всему, служила ему кабинетом. Несколько минут собеседники обменивались расхожими фразами о погоде, дневной церемонии закладки камня и прочих вещах, которые мало занимали обоих. Даули показалось, будто Спейд выглядит еще более нездоровым и изнуренным, чем когда они виделись в последний раз. Наверное, слишком долго постился и мало отдыхал. Да и какие у него могли быть развлечения? – Я тут подумал, святой отец, что вы сможете побольше рассказать нам о взаимоотношениях капитана и миссис Стеррон, – перешел к делу Даули. В выразительных глазах Спейда отразилась печаль при упоминании о столь деликатной и болезненной теме. Какое-то время он сидел молча, уставившись на пустой стол, а затем заговорил: – Мне жаль, Даули. Понимаю, что сам на это напросился, всему виной та моя дурацкая выходка в воскресенье утром… Просто был очень расстроен, увидев миссис Стеррон в столь опечаленном и угнетенном состоянии. Нет, я не могу вам сказать. Иначе нарушу тайну исповеди, а она священна. Я не вправе поведать вам о том, что она мне говорила. И уж определенно не вижу смысла вытаскивать жизни не очень счастливых людей на публичное обозрение. Этот человек заплатил жизнью за свои грехи, и теперь его ждет суд Всевышнего – только Ему решать, простить или наказывать дальше. Почему бы не оставить все в Его руках? Даули нервно заерзал в кресле: в своей работе он не привык оперировать такими категориями. – Боюсь, вы меня не совсем правильно поняли, сэр, – заметил он. – Наверное, вы до сих пор думаете, будто он покончил с собой. Но это не так, капитана Стеррона убили. Отец Спейд откинулся на спинку кресла, словно ему неожиданно нанесли удар. И без того бледное лицо обрело мертвенный серо-пепельный оттенок, и он закрыл его тонкими, изящными пальцами. Даули услышал, что Спейд бормочет нечто вроде молитвы. Наконец он отнял руки от лица и взглянул на суперинтенданта. – Вы уверены? – спросил он надтреснутым, страдальческим голосом. – Вы точно знаете? – Да, сэр. Я не вправе говорить вам сейчас все, что нам известно, но поверьте – это именно так. Отец Спейд резко поднялся и вдруг улыбнулся. Он протянул руку своему гостю: – Вы должны дать мне время подумать, Даули. Это неожиданная новость и нешуточная проблема. Я должен… мне нужно время. Если я почувствую… когда мне будет знак, а он непременно будет, и мне укажут, как исполнить свой долг, я смогу снова встретиться с вами и поговорить. А теперь простите меня. Вынужден попросить вас уйти. Я провожу вас до двери. В маленькой прихожей стояла какая-то старуха с корзиной в руках. Ее глаза в густой сетке морщин радостно просияли, как только она увидела отца Спейда. И она поклонилась ему. – Вот, принесла вам, отец, – произнесла она, сдергивая с корзины белую салфетку. – Совсем свеженькие, курочки снесли только сегодня, и еще тут салат-латук, тоже свежий, днем сняла с грядки. Вы должны питаться как следует, а то вон как исхудали, прямо страшно смотреть. – Ну конечно, все съем, матушка, – ответил Спейд. – До чего мне повезло иметь такого доброго друга. А как чувствует себя Бидди? – Плохо, отец мой, плохо. Вот к вам зашла – и скорее назад. Но она бы не успокоилась до тех пор, пока я не принесла бы вам яичек и салата. И еще сказала, чтобы без вашего благословения я домой не возвращалась. Старушка опустилась на одно колено, и Даули со свойственным истинному англичанину смущением при виде разного рода эмоциональных сцен поспешно отвернулся. Но успел заметить приподнятую в благословении правую руку священника – прямо в центре большого пальца он разглядел шрам. Глава XVIII Мистер Готтс Суперинтендант Даули покинул дом «Отцов Хайлема» в смятении. Он лишь мельком видел приподнятую руку отца Спейда, но у него не было никаких сомнений в том, что шрам на большом пальце священника идентичен отпечатку, найденному на внешней стороне двери кабинета в Феррис-Корте. Это, конечно, еще не доказывало, что оставлен он был на двери именно в субботу вечером – такой вариант пока казался просто невозможным, – но Даули помнил, что говорил ему отец Спейд на следующий день о том, что его еще ни разу не принимали в поместье со дня прибытия в Хайлем. А было это года два или три назад. Он мог оставить отпечаток в воскресенье утром, когда его вызвали в Феррис-Корт утешать миссис Стеррон, ведь до прибытия полиции никто не следил за дверью в кабинет, хоть она и была опечатана. Но для чего ему понадобилось прикасаться к этой двери, причем не просто прикасаться, а надавливать на нее с силой? У Даули возникла новая загадка, и он собирался обдумать ее, ведь пока назвать результаты расследования удовлетворительными было нельзя и следовало уделять внимание каждой мелочи, ничего не упуская из виду. Даули бродил по улицам, не обращая внимания на то, что творится вокруг, и размышлял над тем, как распорядиться этим неожиданным открытием. Можно, конечно, расспросить отца Спейда (но сначала убедиться, что отпечаток пальца действительно его) о том, когда и при каких обстоятельствах он дотрагивался до двери. Однако чтобы сделать это, надо было поделиться со священником информацией, о которой Даули предпочел бы умолчать. Он вспомнил бурную реакцию отца Спейда и его крики: «Это я ответственен!» Можно ли расценивать это как признание? Признание, которое вдруг резко оборвалось и перешло в возбужденную и невнятную болтовню о Божьей каре и прочем. Но какие соображения могли скрываться за этим? Зачем отцу Спейду понадобилось убивать Герберта Стеррона, поведения которого он не одобрял, но чьи дела совершенно его не касались, и питал он к ним интерес, лишь обусловленный профессией? Сама эта идея казалась абсурдной. И все же Даули решил, что говорить отцу Спейду о своем открытии пока рано. Как же тогда поступить? Он мог бы расспросить обитателей поместья, не заметил ли кто из них, как священник прикасался к двери в кабинет в воскресенье утром, но это привело бы к нежелательным рассуждениям и слухам. Аналогичный результат Даули получил бы, если бы стал интересоваться, заходил ли священник в Феррис-Корт не только воскресным утром. Те же самые нежелательные последствия будут от расспросов сподвижников и близких знакомых отца Спейда. Нет, самое главное – держать расследование в тайне. Что же ему делать? Придется установить наблюдение за дальнейшими действиями отца Спейда – может, повезет и он совершит поступок, проливающий свет на эту тайну. Суперинтендант понимал, что рутинные методы зачастую лучше и надежнее остальных. А потому, вернувшись в участок, послал за сержантом Гейблом, которого сегодня освободили от дежурства на случай, если он вдруг понадобится при работе над делом. Даули знал: Гейбл не только опытный сотрудник, но и человек абсолютно надежный, а потому мог доверить ему тайну. Разумеется, сержант удивиться, услышав, что драгоценный отпечаток пальца можно идентифицировать, и согласился с начальником, что эту зацепку следует проработать. Он сам вызвался понаблюдать за священником, и суперинтендант дал добро. – Но вам нужен помощник, – заметил Даули. – Не можете же вы следить за ним двадцать четыре часа в сутки. Нельзя предугадать, когда Спейд вдруг что-нибудь выкинет. Если священник действительно в этом замешан, то придется следить и ночью, так что вам лучше взять на себя ночь. А Моулера мы приставим к нему днем. Надеюсь, ему можно доверить задание и он не оплошает. Как мы это организуем? После долгих обсуждений решили, что Моулер, предварительно договорившись с почтовым отделением, но не сообщая им о том, за кем именно ему предстоит следить, переоденется в форму телефониста и сделает вид, будто проводит ремонтные работы в ста ярдах от дома религиозной общины. Много дней продолжаться это не может, но хотя бы для начала достаточно. Сержанту Гейблу предстояло занять свой пост после наступления темноты в пустующем доме, откуда была видна задняя дверь общины, открывающаяся в сад, из которого можно было незаметно проскользнуть в боковой переулок. Обычно дверь держали запертой, и священники, насколько было известно полиции, никогда ею не пользовались. Но если отец Спейд действительно замешан в каких-то темных делишках, то он пойдет через черный ход, а не главный.