Я добровольно вызвался отдежурить в субботу в резервной группе и в воскресенье с чистой совестью поехал к Калмыковой. Примирение было бурным. В общежитие я вернулся как выжатый лимон, поел на заводе с вечерней сменой и лег спать. В понедельник, 15 ноября, в 16:40 местного времени по всему городу завыли сирены, установленные на случай войны. Транспорт остановился. Мы в актовом зале райотдела вытянулись по стойке «смирно». Гроб с телом Брежнева стали опускать в могилу у Кремлевской стены. Зазвучал гимн СССР, грянул орудийный салют. Эпоха восемнадцатилетнего правления Брежнева закончилась. Глава 19 На входе в общежитие меня остановила вахтерша: – Андрей, ты знаешь Прохоренкова Николая Петровича? – Знаю, – не задумываясь, ответил я. – Из больницы звонили. Им сегодня доставили Прохоренкова в критическом состоянии. Он просил тебя прийти, проведать его. Говорит, кроме тебя, у него ни родственников, ни знакомых. Я поблагодарил вахтершу, поднялся к себе на этаж. Дух предстоящего пьянства уже витал по общежитию. Просто физически ощущалось, что сегодня или завтра рванет – мужики упьются до поросячьего визга. Вынужденное воздержание не ускорило и не замедлило распрямление пружины. Синусоида жила своей жизнью. Предугадать ее взлет было можно, воспрепятствовать – нет. Дома я поставил чайник, съел вареное яйцо с хлебом, из двух загнутых гвоздей изготовил примитивную отмычку для навесного замка. В восемь вечера я пошел к Прохоренкову, но не в больницу, а в частный дом, где он жил. По дороге мне встречались запоздалые прохожие, но на улице у дома Прохоренкова было пустынно. Как я вошел к нему во двор, никто не видел. Замок на двери был самый простой. Я открыл его гвоздем, распахнул дверь. Тут же что-то упругое ударило меня по ногам и стремительно умчалось в темноту огорода. Первая мысль была: «Крыса! Огромная крыса». Придя в себя после внезапного нападения, я вспомнил про кобелька. «Это Жучок! – догадался я. – Песик целый день провел взаперти, оголодал и на улицу захотел». Дома у Прохоренкова было холодно. Я включил свет, осмотрелся, потрогал печь. «Как быстро выдувает тепло из этой халупы! – подумал я. – Если печь дважды в день не топить, жить в таком доме невозможно. У Прохоренкова пустая углярка, у входа в дом поленница совсем небольшая. С таким запасом дров долго не протянешь. Судя по запасам топлива, он действительно не рассчитывал дожить до теплых дней». Я достал с полки над печкой альбом. Все страницы в нем были пустые. Судя по порванным прорезям для фотографий, карточки из альбома доставал нетрезвый человек. Он так спешил вырвать фотографии из гнезда, что совсем не заботился о целостности альбома. Но нужная фотография была на месте. Уничтожив все фотокарточки из альбома, Прохоренков оставил ее, рассчитывая сжечь в последний момент, перед госпитализацией. Я сунул снимок во внутренний карман и продолжил осмотр. Пустые бутылки под столом навели на мысль, что в последние дни Прохоренков беспробудно пил и почти ничего не ел. Продуктов в доме не было. Холодильника – тоже. В углу стоял допотопный ламповый телевизор. Радиоточка была, и, судя по отсутствию пыли на ней, именно она служила хозяину основным источником информации. Верхней одежды на вешалке не было, зимней обуви – тоже. Я в последний раз бегло осмотрел комнату, бывшую и спальней, и гостиной, и кухней одновременно. Обстановка была убогой, даже нищенской. Если бы к Прохоренкову забрались воры, им бы нечего было с собой унести. На моем участке воры в одной квартире оставили на стене надпись: «Так жить нельзя!» Здесь бы стоило написать: «Тут жить нельзя!» «Вот что бывает, когда человеку откровенно наплевать на себя, – подумал я. – Больше искать здесь нечего. Если Прохоренков сделал дома тайник, я его и до утра не найду. Доски на полу местами отошли от лаг и гуляют под ногами. Под любой из них можно вырыть в земле ямку и спрятать что-нибудь ценное или запрещенное». Я вышел на крыльцо, посвистел, подзывая Жучка, но песик не появился. – Извини, дружок! – сказал я в темноту. – Я до утра тебя ждать не буду. Печь топить – тем более. Захочешь – как-нибудь выживешь. На штакетнике у входа во двор Прохоренкова висел почтовый ящик. Я заглянул в него, пошарил, нашел открытку, сунул ее в карман и пошел в общежитие. «Он был здравым мужиком, – размышлял я по дороге, – потом сломался, перестал следить за собой, опустился, стал пить. Надо поинтересоваться, когда он переехал в эту халупу. Не мог же пенсионер МВД заранее планировать, что сопьется и ему будет безразлично, где пройдут его последние деньки. Интересно, если бы он позвал к себе Часовщикову, они бы в вдвоем влачили жалкое существование или совместными усилиями попытались хоть как-то наладить быт?» В общежитии веселье набирало обороты. Из ближайшей мужской комнаты доносились пьяные голоса, в другом конце коридора еще негромко начал бренчать на гитаре Андрей Макаревич. В начале каждой пьянки «машинисты» ставили кассету с лирико-философскими композициями группы «Машина времени». В разгар веселья на всю мощь врубали «Поворот», и тогда хоть уши затыкай, хоть подпевай: «Вот, новый поворот!» Я пошел в умывальник набрать воды в чайник. У распахнутого настежь окна стояли, свесившись наружу, двое парней. – Чего он телится, как баба беременная? – спросил один из них. – Машина уже давно прошла. Услышав мои шаги, парни обернулись. – А, Андрей, привет! Винца не хочешь? Минут через десять заходи, посидим, помянем Леонида Ильича. Парни пьяно захохотали и отвернулись к окну. Доставка спиртного в общежитие шла по отработанной схеме. Вначале наполнялись сорокалитровые фляги в «комнате отдыха» слесарей. С наступлением темноты дежурный слесарь или электрик наполнял ведро и подносил его к общежитию, внутренние окна которого выходили прямо на заводскую территорию. Из умывальника спускали веревку с карабином, подцепляли ведро и несли в ближайшую мужскую комнату, где вино или оставляли в ведре, или разливали по банкам и разносили по комнатам. Пустое ведро утром через проходную возвращали назад. С пустым ведром на завод входить было можно, а вот вынести пустое ведро – нет. Ведро было государственным имуществом. Единственным неудобством в ночной доставке спиртного в общежитие были автомобили, круглосуточно въезжающие на завод за готовой продукцией. Попасть в свете фар на глаза водителю хлебовозки считалось неприличным, хотя шоферам было безразлично, кто и что таскает в темноте заводского двора. Сразу же стоит уточнить, что ведрами в общежитие вино доставляли нечасто, только когда синусоида начинала подниматься к высшей точке. В обычные дни могли ограничиться трехлитровой банкой, поставленной в ведро. Вернувшись в комнату, я запер дверь, поставил чайник, выложил на стол открытку и фотографию. Изучение вещественных доказательств начал с открытки. На ее лицевой стороне были изображены красный флаг, орден Октябрьской революции и поздравление с праздником. На оборотной стороне стояли почтовые штемпели с датами получения и отправки. Судя по ним, открытку отправили в нашем городе в районе 54-го отделения связи. Отправителем была некая Иванова Н. И. Обратный адрес она указала вымышленный. Дело в том, что улица Карамзина была на моем участке, и я знал, что на ней нет дома под номером 38. Последний дом по четной стороне был тридцать второй. Женщина, отправившая открытку, об улице Карамзина слышала, но сколько домов на ней, не знала, вот и поставила первый пришедший на ум номер. Вообще не указывать обратный адрес она не рискнула: такая открытка привлекла бы ненужное внимание. Текст послания был написан шариковой авторучкой синего цвета. Почерк явно женский, с характерным написанием букв «т» и «ш»: над прописной буквой «т» она ставила горизонтальную черточку, такая же черточка была снизу буквы «ш». Текст послания: «Поздравляю с праздником Великого октября! Желаю счастья, здоровья, радости! У меня все хорошо, скоро уезжаю к внукам. Спасибо за то, что помог в трудную минуту. Нина». Судя по штемпелям, открытка попала в почтовое отделение № 54 первого ноября. Через неделю ее доставили Прохоренкову. Старик почтовый ящик не проверял. К тому времени он или ушел в запой, или перестал интересоваться входящей корреспонденцией. «Если открытку отправила Часовщикова, то она скоро смоется из города, – рассматривая женский почерк, подумал я. – После казни Горбаша старик и Часовщикова прекратили обмен оперативной информацией. Мара в качестве связующего звена им больше не нужна. Последний привет можно доверить почте, особенно если ни с Марой, ни с получателем сообщения видеться больше не хочешь. Одно радует: если автор послания – Часовщикова, то почерк на открытке можно сверить с заявлением о приеме на работу в отделе кадров хлебозавода». Я отложил открытку в сторону, и тут меня осенило: «Почта! Век живи – век учись! Как же я сразу не подумал о почте? Почтальон в частном секторе обычно помнит, откуда приходят письма. Старик Прохоренков – личность примечательная. Его адресантов почтальон наверняка запомнит. Завтра же, не откладывая дело в долгий ящик, надо зайти в отделение связи и встретиться с почтальоном, обслуживающим улицу Прохоренкова». Налив чай, я взялся за фотографию. Когда-то она была размером 16 на 12 сантиметров. С правого края фотографию аккуратно обрезали по вертикали, удалили примерно два с половиной сантиметра. Фотобумага пожелтела, но в целом снимок был хорошего качества. На нем в ряд на фоне села с церковью стояли Прохоренков, незнакомый офицер и Горбаш. От девочки рядом с Горбашем осталась только рука. Ладони Горбаша и девочки были так близко, что перед самым снимком они явно стояли, взявшись за руки. Потом девочка застеснялась и разжала ладошку. Горбаш, а это, без сомнения, был он, и Прохоренков одеты были одинаково: что-то вроде галош на ногах, широкие штаны, рубашки навыпуск с отложным воротником. У Прохоренкова на груди был какой-то значок, какой именно – не разглядеть. От девочки остались обнаженная рука, фрагмент цветастого платья и нога в сандалии. На фотографии Прохоренков был выше ростом и явно взрослее Горбаша. «У Горбаша были грубые черты лица даже в подростковом возрасте, – подумал я, рассматривая фото. – Морщины еще только намечаются, но уже понятно, что, став взрослым, он будет далеко не красавец». Мужчина в форме заслуживал особого внимания. Я бы не сказал, что он был похож на меня как брат-близнец, но определенное сходство все же было. Хотя… Я никогда не носил челку, зачесанную набок, а у военного под фуражкой, сдвинутой на затылок, был лихой казацкий чуб. Брови у него были более густые, форма лица соответствовала южнославянскому типу. Если на кого и был похож незнакомец, так это на моего брата Юрия, если бы у того был чуб. «Теперь понятно, почему Горбаш опешил, увидев меня с братом. Он был поражен сходством Юры и этого мужика в форме. Если бы моего брата переместить по времени в 1940 год, то их бы никто не перепутал, а так, по прошествии времени, внезапно появившийся Юрий занял в памяти Горбаша место незнакомца в форме. Но это не все! Мара метко подметила, что у военного такое же выражение лица, как у меня. Не зря говорят, что женщины наблюдательнее мужчин! Рассматривая незнакомца в форме, я сразу же отметил, что он покровительственно ухмыляется самыми уголками губ, как бы говоря фотографу: «Ну, ну, посмотрим, что у тебя получится!» В этой его едва заметной ухмылке была та многозначительность, которую я столько раз отрабатывал перед зеркалом. Не из нашей ли он конторы?» На незнакомце была гимнастерка с двумя нагрудными накладными карманами, темные шаровары, сапоги. На голове фуражка со звездой. Опоясан он был портупеей с ремнем через правое плечо. Петлицы на гимнастерке прямоугольные, знаки различия на расстоянии не просматривались, но явно были. По черно-белой, пожелтевшей от времени фотографии невозможно было понять, какого цвета петлицы, верх и околыш фуражки. Нагрудных знаков или медалей у мужчины не было. «Черт возьми, кто он? Сотрудник НКВД или военный? Какое у него звание? Явно не рядовой. У него выражение лица человека, привыкшего отдавать приказания, чувствующего себя хозяином. Зачем этот военнослужащий фотографировался с подростками? Он приехал на побывку в родную деревню и решил запечатлеть свой визит на память? Интересно, жив ли он? Не он ли руководил казнью Горбаша? Завтра придется поехать к старику и вытряхнуть из него правду. Без Прохоренкова личность незнакомца не установить». Я лег спать, но сон не шел. Рассматривая потолок в ночи, я раз за разом продумывал, как выстроить беседу с Прохоренковым, с чего начать и в какой момент прижать его к стенке. «От знакомства с Горбашом ему не открутиться, – думал я. – Если совпадет почерк, то я привяжу к нему Часовщикову. На фотографии явно она, только зачем ее Прохоренков отрезал? Не хотел компрометировать себя знакомством с Часовщиковой? Если это так, то фотографию он искромсал уже во время службы в МВД. Был же такой обычай: придут гости, им семейный альбом в руки: «Это я в детстве, а это моя мама». Гости Прохоренкова могли знать Часовщикову, вот он и отрезал ее. Спрашивается: почему всю фотографию не уничтожил? Не хотел лишаться тонкой ниточки, связывающей с детством? Пока я его не расколю, ничего не узнаю». Ночью мне приснился круглолицый мужчина в пенсне и шляпе. «Я – Берия, – сказал он. – Препарат «Старичок» разработали по моему приказу. Я знаю, как он действует. Будь осторожнее! Зазеваешься – вколют дозу через одежду и оставят умирать в сугробе». Проснувшись, я понял, каким глупцом был. В пустом пряничном цеху я бы даже сообразить не успел, как меня бы нейтрализовали и оставили бы замерзать рядом с трупом Обедина. А в доме Прохоренкова! Если бы там была засада, мое тело долго бы искали по городу и нашли бы только тогда, когда родственники старика приехали бы делить его имущество. Прав Берия! Надо быть осторожнее, особенно когда встретишь в безлюдном месте незнакомца с многозначительной ухмылкой на лице. Глава 20 Во вторник рано утром начальника уголовного розыска Зыбина увезли в больницу. Мы, молодежь, даже не поинтересовались его диагнозом. «То ли почки, то ли печень – какая к черту разница! Ушел начальник на больничный, и наступила хоть какая-то свобода. Можно заняться своими делами, а не ждать, когда Зыбин бросит тебя на усиление или поставит дежурить без объяснения причин». Заместитель Зыбина Игошин не умел держать коллектив в кулаке, полагался на сознательность. Я воспользовался этим и после развода сказал, что пошел работать на участок, а сам рванул на почту. На мое счастье, женщина-почтальон, обслуживавшая улицу, где жил Прохоренков, была на месте. Она мельком взглянула на служебное удостоверение и согласилась ответить на вопросы. – Посылала ему женщина письма. Почерк у нее своеобразный, старомодный. Вначале письма шли из Новосибирска, а потом… – почтальонша понизила голос почти до шепота: – Потом они стали в шпионов играть. – Это как? – удивился я. – Она обратный адрес пишет новосибирский, а почтовый штемпель – бердский. Не может же такого быть, чтобы она жила в Новосибирске, а письма отправляла из другого города? Когда я обратила на это внимание, то подумала, что тут какая-то любовная история. Потом встретилась с Прохоренковым лицом к лицу раз, другой, третий, и до меня дошло, что ему уже не до женщин. Выглядел он как развалина, к тому же выпивал так, что по неделе в почтовый ящик не заглядывал. Где-то с февраля письма прекратились, а на седьмое ноября она ему открытку послала, но уже с нашим штемпелем. Поблагодарив бдительную работницу почты, я поехал в больницу. Заведующий реанимационным отделением внимательно выслушал меня, но в просьбе перевести Прохоренкова в отдельную палату отказал. – Во-первых, у меня нет отдельной палаты. Если завтра к нам поступит первый секретарь райкома, то его придется госпитализировать в общую палату. Во-вторых – пошли, сам все увидишь! Прохоренкова поместили в четырехместную палату. Его койка была слева, у окна. Сосед напротив лежал, закрыв глаза. На штативе у его кровати был подвешен полиэтиленовый пакет с прозрачной жидкостью. По трубочке жидкость капала в вену больному. Два других соседа Прохоренкова признаков жизни не подавали: или крепко спали, или были без сознания. Врач с порога показал мне на пациентов: – Если вы будете обсуждать государственные секреты, можете не волноваться – дальше этих стен они не выйдут. Я осторожно сел на краешек кровати рядом с Прохоренковым. Он слабо улыбнулся, дождался, пока врач выйдет. – Видишь, как бывает, – тихо сказал старик, – пошел за хлебом, а оказался в больнице. Прямо на улице сознание потерял. Хорошо, что прохожие рядом были, успели «Скорую помощь» вызвать.