– Вам повезло. В день похорон Брежнева все экстренные службы были в полной готовности, а так неизвестно, сколько «Скорую помощь» дожидались бы. – Все это уже не имеет значения, – старик махнул рукой, но от слабости у него получился едва заметный жест. – Я отсюда уже не выйду. Буду, как они, конца дожидаться. Он показал рукой в сторону кроватей у входа. Я не стал возражать и убеждать Прохоренкова, что все еще наладится и он выздоровеет. Решил умирать – умирай. Вольному воля, спасенному – рай. В палату вошла медсестра, потрогала лоб у больного на кровати справа от входа и, ни слова не говоря, вышла. Через минуту вошел врач, проверил сердцебиение, приставил зеркальце к лицу мужчины. Посмотрел на нас, вышел. – Еще один преставился, – сказал Прохоренков. – Вчера шевелился, хрипел, а сегодня с утра – уже нет. Скоро и я так же замру на казенной кровати и буду остывать. Минут двадцать мы не могли поговорить. Вначале пришли санитары, забрали тело. Потом пожилая женщина в белом халате перестелила опустевшую кровать. Когда место было готово к приему нового больного, Прохоренков продолжил: – Я тебя вот зачем позвал. Ты мужчина крепкий духом, решительный. Убей Жучка. Без меня он пропадет… – Как я его должен убить? – серьезно спросил я. – Застрелить, что ли? Жучок – верткий песик. Как увидит ствол, тут же убежит. У дворняжек инстинкт самосохранения развит не как у людей, они опасность на расстоянии чуют. – Ты его усыпи, – стал объяснять Прохоренков. – У меня под полом спрятано одно средство в ампулах. Шприц там же лежит. Возьмешь ключ от дома у старшей медсестры, купишь по дороге немного колбасы. Придешь, бросишь колбасу Жучку, достанешь шприц и вколешь ему препарат в загривок. Он ничего не почувствует, мгновенно уснет и не проснется. Сделай мне последнее одолжение, больше я попросить никого не могу. – Ну что же, просьба мне понятна. Я выполню ее, но при одном условии: вы расскажете мне об убийстве Горбаша. – О чем? – попытался приподняться с кровати старик. – Кто такой Горбаш? – Могу напомнить. – Я достал фотографию, показал больному. – Вот он, слева от офицера. Кстати, кто этот человек? Зачем он фотографируется с вами, с подростками? Прохоренков закрыл глаза, замолчал. Я продолжил: – Бедный песик уже сутки без еды в неотапливаемом помещении. Сколько он еще продержится? День, два? Зачем вы обрекаете бывшего друга на неземные муки? Что вам кобелек плохого сделал? Он ведь единственное существо на Земле, кто по-настоящему любил вас, радовался каждому дню, проведенному с вами, а вы… Вы собрались променять его жизнь на какие-то тайны, которым сто лет в обед! Мы с первого дня знаем, что Горбаш не повесился, а был убит. Поверьте на слово, разоблачение преступников – дело ближайших дней. Я предлагаю вам обмен: я гарантирую безболезненную смерть Жучка, а вы рассказываете мотив этого необычного преступления. Начнем? Кто этот мужчина в форме? – Мой троюродный брат. Зовут Микола, фамилия – Прохоренко. – Так это вы из-за него сменили фамилию? – догадался я. – И из-за него тоже. Я не хотел, чтобы за мной тянулся шлейф бандеровских преступлений, к которым я не имел никакого отношения. Я решил стать русским, а не галичанином. После войны внести изменения в документы не составляло никакого туда. Был Прохоренко – стал Прохоренков. – В каком звании ваш брат? В каких войсках служил? – Сержант внутренних войск НКВД. Он был переводчиком при Управлении внутренних войск Львовской области. После присоединения Галиции выяснилось, что русские плохо понимают галисийское наречие. Западноукраинский язык – это не суржик, где только некоторые слова забавно произносятся. Это отдельный язык. Если галичанин будет быстро говорить, ты его не поймешь. Брат свободно говорил на русском и польском языках, а галисийское наречие было для него родным. Его охотно взяли в комендатуру, присвоили звание. На фотографии он в форме из офицерского сукна. Сапоги на нем яловые, портупея – кожаная. Вот как ценило его начальство! Даже отпуск летом предоставило. Мы с ним родом из одного села. В июле 1940 года брат приехал на побывку, проведать родителей. Перед его отъездом мы на память сфотографировались. – Что сейчас с ним, где он? – Не знаю, – пожал плечами старик. – Война была. Всех раскидало. Кто погиб, кто сгинул в безвестности, а кто-то с немцами на запад ушел и там исчез. «Опа, как интересно! – мелькнула мысль. – Сержант НКВД ушел с немцами? Оставим его на закуску и перейдем к другим участникам фотосъемки». – Кто эта девушка, от которой осталась одна рука? – Не помню, как ее звали. Она не из нашей деревни, приезжала на каникулы. – Горбаша, я надеюсь, вы помните? У него уже в юном возрасте характерные морщинки просматривались. Как он с вами на фото попал? – Приехал на каникулы к бабушке с дедушкой… Я ничего не могу рассказать про Горбаша. Я не видел его с лета 1940 года и о его смерти ничего не знал. – Так дело не пойдет! – возразил я. – Или у нас честный разговор, или я ухожу. У меня дел полно! Я сижу с вами только из уважения к нашему былому знакомству. – Я сказал правду, – прошептал Прохоренков. – Жучок! – наклонился я к старику. – Живой, теплый Жучок сейчас замерзает в неотапливаемой хибаре. Он не понимает, что произошло, почему хозяин бросил его. Ночью песик станет выть от отчаяния, но никто не придет к нему на помощь, никто не станет вскрывать закрытое на замок жилище. Добрый, славный кобелек помрет в жесточайших муках только потому, что его хозяин не хочет перед смертью облегчить свою душу. – Я перевел дух, показал на потолок и сказал уже громче: – Там, наверху, Он видит все. Он спросит тебя: «Как ты посмел предать друга, посланного тебе? Как ты посмел обречь его на смерть в одиночестве от голода и холода?» В Бога можно верить, а можно не верить, но подготовиться к встрече с ним стоит. На всякий случай. Мало ли что! – Я встал с кровати. – Великий Данте описал круги ада. Самым жестоким пыткам там подвергаются клятвопреступники и предатели. Вы, Николай Петрович, – предатель! Нам не о чем больше говорить. По щекам старика покатились слезы. Он попытался схватить меня за штанину и усадить назад, но смог зацепить немощной рукой только воздух. В палату вошла санитарка с опустошенным судном. Я показал ей жестом: «Садись на освободившуюся кровать и слушай!» Она покорно выполнила мое указание. Пока Прохоренков рассказывал, в палату заглядывали медработники, предлагали санитарке выйти в коридор и заняться делом. Она лишь показывала рукой в мою сторону и оставалась на месте. Не знаю, все она слышала или нет, но протокол допроса Прохоренкова подписала как свидетель, присутствовавший при допросе смертельно больного пациента, не способного самостоятельно поставить подпись. Завотделением тоже подписал протокол, хотя при исповеди старика не присутствовал. Глава 21 – Девочку на фотографии зовут Сара, – начал рассказ Прохоренков. – Она еврейка из Одессы. Про брата я уже сказал, а третий – действительно Горбаш. Мой брат вступил в ОУН[3] в середине 1930-х годов, когда Западная Украина была еще частью Польши. На фотографии ему двадцать пять лет, но в военной форме он выглядит немного старше и солиднее, чем был на самом деле. После присоединения Западной Украины к СССР он по секретному заданию ОУН предложил свои услуги НКВД и был принят на службу. До 1940 года я его редко видел: брат жил во Львове и в село приезжал нечасто. К тому же возраст! Между нами пропасть в двенадцать лет. Когда брат был подростком, я еще говорить толком не научился. Летом 1940 года он приехал на побывку, проведать родителей. Вел себя надменно, чтобы все односельчане поняли: он – власть! В селе его выбор не одобряли, но вслух сказать опасались, помнили, как в конце 1939 года всех подозреваемых в сотрудничестве с польской контрразведкой выслали в Сибирь. На окраине нашего села жили евреи, семей двадцать. Все многодетные, набожные и как один нищие, голытьба. При польской власти их ущемляли, не давали заниматься торговлей или ремеслами, вот они и перебивались с хлеба на воду. Еще в селе жили семей десять поляков. Те до присоединения процветали, имели большие хозяйства, нанимали евреев на поденную работу. Всего в селе проживало больше тысячи человек. Советскую власть восторженно восприняли только евреи – она уравняла их в правах с остальными жителями села. Галичане новые порядки возненавидели. Особенно они опасались обобществления имущества и скота в колхозы. Поляки после присоединения стали людьми второго сорта. Раньше они посматривали на галичан свысока, теперь роли поменялись. У Сары были больные легкие, и врачи прописали ей отдых в сельской местности, подальше от моря. Родители привезли ее в наше село и оставили у дальних родственников на все лето. Горбаш тоже приехал на каникулы. Я, Горбаш и Сара подружились, хотя мои и его родители не одобряли дружбы с еврейкой. Брат же, напротив, поддерживал наши отношения. Он во всеуслышание сказал, что тот, кто делит людей по национальному признаку, – враг Советской власти и место ему в ГУЛАГе. Летом 1940 года Сара и Горбаш «дружили» – он был как бы ее парнем, но какие могут быть отношения между одиннадцатилетними подростками! Робкий поцелуй в щеку – событие вселенского масштаба, память на всю жизнь. Брат с односельчанами почти не общался, только с родственниками. Многие девушки засматривались на него, но боялись родителей. Перед отъездом мы сфотографировались. В следующем году, весной, брат привез фотографию и отдал мне. Летом 1941 года Сара и Горбаш вновь приехали на каникулы в село. Сара за год изменилась, повзрослела, стала похожа на девушку, а не ребенка. У нее появилась грудь, округлились бедра. Про «дружбу» с Горбашом она позабыла, а он, увидев, как преобразилась бывшая возлюбленная, стал избегать ее. Мне было четырнадцать лет, я чувствовал себя взрослым и стал ухаживать за Сарой. В июне началась война. Через неделю после начала боев на границе Красная армия оставила Львов, и в нем тут же установилась власть ОУН. Односельчане стали шептаться, что брата, наверное, уже расстреляли как пособника коммунистов, а он взял да и приехал с десятком вооруженных мужиков и объявил, что Советская власть свергнута, и теперь все будет по-новому. Красный флаг с сельсовета сняли, вместо него установили черно-красный флаг ОУН. Брат приехал в новой форме, но без знаков различия. На фуражке – кокарда с трезубцем. Эта кокарда поразила меня больше, чем смена власти. Получается, что в то время, когда Галиция была частью Советского Союза, в ОУН уже готовились к немецкому вторжению и даже кокарды где-то изготовили. Брат с вооруженными людьми забрал с собой двух евреев-активистов и увез их во Львов. На этом смена власти у нас в селе закончилась. Боев в нашей округе не было, немцы не появлялись. Пока у нас гадали, что дальше будет, во Львове провозгласили создание независимого Украинского государства. Гитлер, когда узнал об этом, пришел в неописуемую ярость и заявил, что ни о какой независимости Украины речи быть не может. «Мои солдаты не для того кровь проливали, чтобы славяне новые государства создавали», – сказал он. Позже из Берлина пришло разъяснение, что такой национальности, как «украинец», нет. Есть галичане, евреи, русские, казаки, татары, а вот украинцев – нет. Гитлер, кстати, считал казаков отдельной нацией. Как он их от русских или украинцев отличал, неизвестно. После этого разъяснения ОУН разделилась на две части: одна стала верой и правдой служить Гитлеру, а вторая объявила его врагом и начала войну против всех: против польской Армии Крайовой, советских партизан, немецких войск и боевых частей ОУН. Но это деление произойдет позже, когда немцы подойдут к Киеву и все поверят в скорое окончание войны. 25 июля во Львове объявили о начале «Дней Петлюры» и выпустили манифест, который призывал очистить землю Галиции от «коммунистов, москалей, евреев и ляхов». Заметь, не немцы решили этническую чистку устроить, а руководство ОУН. Симон Петлюра был руководителем независимого украинского государства в 1919 году. Сбежал во Францию. В мае 1926 года был убит еврейским националистом, мстившим за еврейские погромы на Украине. 27 июля в село въехал грузовик с вооруженными дружинниками – членами боевых отрядов ОУН. Руководил ими мой брат Микола. По его приказу на площадь перед бывшим сельсоветом согнали всех евреев, и брат объявил им, что они должны покинуть село, но перед этим поработать на благо общества. В этот день меня, Сары и Горбаша не было в селе. Утром мы ушли в лес за грибами, а когда в обед вернулись в село, то увидели, что мужчины-евреи копают глубокий ров на опушке леса. Я почувствовал что-то недоброе и говорю Саре: «Иди назад, в лес, спрячься в шалаше. Я все разузнаю и вернусь за тобой». Сара тем летом не смогла вернуться в Одессу, а Горбаша родственники не отпустили в райцентр. Война еще не кончилась, даже Горбашу домой отправляться было опасно, а о Саре и говорить нечего. Шалаш в лесу построили я и Горбаш. Иногда мы втроем прятались в нем от дождя, пекли картошку, наслаждались уединением. Сара ушла в лес, а я и Горбаш пришли в село и ужаснулись. Мой брат зачитал построенным вдоль рва мужчинам-евреям манифест ОУН и объявил, что все евреи являются врагами украинского государства, и примером тому служит убийство Петлюры, совершенное пятнадцать лет назад. Дружинники вскинули винтовки и перестреляли всех мужчин и парней. Детей перебили прикладами. Младенцев побросали в ров живыми и велели полякам закопать его. В живых оставили только молодых женщин, девушек и девочек. Их согнали в школу, развели по классам и стали насиловать. В этот день я возненавидел своих односельчан, которые расправлялись с евреями, грабили оставшееся после них имущество. Мужики, мои соседи, не стесняясь жен, пошли в школу насиловать бывших односельчанок, с которыми еще пару дней назад здоровались где-нибудь у магазина. Пока я в прострации бродил по селу, смотрел, как из домов евреев выносят имущество, ловят их кур, рвут на части какие-то книги, Горбаш нашел моего брата и сказал, что одна еврейка спряталась в лесу и он может показать, где именно. Брат понял, о ком идет речь, и послал за ней двух дружинников. Я увидел их уже около школы. Первым шел Горбаш, за ним – Сара, а по бокам – вооруженные мужчины. Горбаш подошел ко мне и говорит: «Иди попрощайся с любимой! Скоро от нее ничего не останется». Я бросился на него, началась драка. Мужики разняли нас, надавали тумаков и отправили подальше от школы. Я, как заколдованный, вернулся и спрятался в кустах. Вопли истязуемых женщин раздавались из открытых окон до самой ночи, но голоса Сары я не слышал. С наступлением темноты я вернулся домой, лег спать. Утром пришел пьяный брат: он перепутал дом своих родителей и наш. Брат заставил отца выпить с ним самогонки, отправил мать во двор и стал уговаривать отца пойти поразвлечься, пока есть с кем. Отец стал отнекиваться, говорил, что он не сможет ничего с женщиной сделать, если она кричит и сопротивляется. Микола засмеялся и рассказал, что у него есть препарат, который обездвиживает человека. Этот препарат он украл в лаборатории, когда части НКВД спешно покинули Львов. Брат достал металлическую коробочку, похожую на портсигар. Вынул несессер со шприцом и иглами. Говорит: «Шприц можно не кипятить. Бабам в школе уже никакая зараза не страшна». За бессонную пьяную ночь Микола ослабел и завалился спать. Отец ушел на улицу. Я вытащил у брата коробочку с препаратом и спрятал под сараем. В тот момент я почему-то был уверен, что не слышал голоса Сары именно из-за этого препарата. В обед Микола проснулся, опохмелился и пошел в школу. Вернулся злой, как черт. Оказывается, утром Сара сбежала. Про коробочку с препаратом он даже не вспомнил, наверное, решил, что потерял ее пьяный. Дружинники по его приказу прочесали лес в поисках Сары, но никого не нашли. На другой день оставшихся евреек снова насиловали, вечером вывели ко рву и расстреляли. Закапывали ров снова поляки. Потом я узнал, что «Дни Петлюры» проходили по всей Галиции. Говорили, что у нас в райцентре казнили больше четырех тысяч евреев. Поляков, живших в нашем селе, истребили где-то через месяц, по той же схеме, с изнасилованием женщин и девочек. После «Дней Петлюры» я впал в депрессию, целыми днями слонялся по селу, ничего не делал, потом отошел и стал жить, как все. Стресс, который я пережил, дал о себе знать позже. Годам к восемнадцати я почувствовал, что мужская сила во мне чуть теплится. Мои сверстники похвалялись победами на любовном фронте, а я, даже когда оказывался с женщиной в одной кровати, сделать с ней ничего не мог. Со временем потенция восстановилась, но к сорока годам снова угасла. После войны я работал на стройках по восстановлению народного хозяйства, служил в армии, остался на сверхсрочную службу. Фамилию изменил на Прохоренков, имя мне поменяли в военкомате. Брата своего не видел с 1943 года. Где он и что с ним, я не знаю. Сару после ее побега не видел. О ее судьбе мне ничего не известно. Горбаш уехал из нашего села в августе 1941 года. Вновь я его встретил год назад, на пустыре у хлебозавода. Он меня не узнал. Кто его убил и за что, я не знаю. О себе могу дополнить следующее: я всю жизнь стеснялся своей вялой потенции. Отношения с женщинами у меня не складывались. В конце 1950-х годов я сошелся с женщиной, которую не любил, но устраивал ее как мужчина. У нас родилось двое детей. В 1976 году я вышел на пенсию, материальное положение ухудшилось, и жена развелась со мной. Почти все совместное имущество досталось ей. Из Красноярского края я приехал сюда, подальше от бывшей супруги, купил домик по бросовой цене и вскоре узнал, что неизлечимо болен. Вот, пожалуй, и все. – Ампулы? – напомнил я. – Поступив на сверхсрочную службу, я поехал в родное село на побывку, нашел коробочку и увез с собой. Зачем я ее столько лет хранил, объяснить не могу. Наверное, предчувствовал, что пригодится. Она закопана внутри дома рядом с окном. Прохоренков объяснил, как найти коробочку. – Жучка похорони в конце огорода. Если земля будет мерзлая, отогрей ее углем или дровами. На костер можешь пустить любые доски, хоть весь дом разбери. Мне уже в нем не жить. Старик закрыл глаза, показывая, что беседа закончена. Санитарка хотела уйти, но я вернул ее на место и продолжил опрос: – Сейчас, оглядываясь назад, как вы думаете, зачем Горбаш выдал девушку? Приревновал к вам или решил выслужиться перед новой властью? – Кто его знает! Наверное, все вместе. В «Дни Петлюры» у моих односельчан наступило какое-то помешательство. Мужики разом озверели, а уж когда самогонки выпили, вообще человеческий облик потеряли. Прошло несколько дней, и все успокоились, словно никто не истязал бедных евреек двое суток. Временами мне казалось, что я единственный человек в селе, кому стыдно за июльские зверства. В 1944 году я переехал жить во Львов и решил, что стану русским, сброшу с себя груз ответственности за массовые убийства, совершенные односельчанами. Я стал стараться говорить только на русском языке и к концу службы в армии добился того, чтобы по разговорной речи никто не заподозрил во мне уроженца Западной Украины. – Где сейчас ваша бывшая жена? – Отравилась угарным газом вместе с новым мужем. Она экономная была. Как только дрова в печке прогорят, тут же заслонку закрывала, чтобы тепло из дома не выходило. В этот раз, видать, поспешила и угорела насмерть. – Зачем вы обрезали фотографию? Старик засмеялся, но у него получился не смех, а сдавленный стон. – Представь, что бы со мной бандеровские дружинники сделали, если бы нашли фотографию, где я рядом с еврейкой? У нас в селе до конца войны немцы так и не появились. Новые порядки устанавливали бойцы ОУН, а они с изменниками не церемонились.