Общая картина была та же: толпа ощетинилась мобильными телефонами, камерами — всем, чем располагала. Неясно было только одно: что произошло. Я выяснил это у шустро шнырявшего меж людей парня. Оказывается, с моста рухнула какая-то машина, и теперь водолазы возятся в воде, пытаясь найти тела погибших. М-да, что-то много трупов у меня на пути собралось, к дождю, наверное. Но шутки в сторону, я ведь и сам чуть не загнулся. Надо отправляться домой, а то у меня уже сил никаких не осталось. Того и гляди, действительно, коньки откину. 23/Василий Коновалов Как ни старался я двигаться, не создавая лишнего шума, а всё равно не получилось. Впрочем, дома горел свет, но я рассчитывал, что это мама зачиталась допоздна. Я никак не мог вспомнить, какой сегодня день. Мобильник у меня забрали, а часы не ношу. Даже который час не знаю. Что скажу, где был? Совру, что избили и ограбили. Ну, вещички забрали, а это тряпьё мне кто-то из сердобольных людей дал. Почти правда получается. Надо только пакет запрятать в отдушину на крыльце. Так, дело сделано. Теперь на цыпочках, чтоб ни одна половица не скрипнула, дверь легонечко отворить и прикрыть беззвучно. Ага, я в доме. Интересно, отец снова напился? Это зависит от того, какой сегодня день. Я думаю — суббота. Значит, в стельку будет, если пришёл вообще. Чёрт, что-то попало под ноги. Обычно в коридоре пусто, а тут — обуви какой-то набросано. Оступившись, я повалился на правый бок, выставив руки для защиты. Там, насколько я привык, находился старый комод, и мне не улыбалось об него башку себе поровнять. Но к комоду было что-то приставлено, и я всё равно приложился об это головой. Вроде бы и шума немного было, но в доме сразу послышались быстрые шаги. Дверь в коридор распахнулась, щёлкнул выключатель, и яркий свет залил помещение. В моих глазах взорвалась сверхновая звезда. — Ну на фига слепить-то? — Одной рукой потирая ушибленный лоб, другой прикрывая от света глаза, я посмотрел на вышедшего человека. — Папа? — Отец был абсолютно трезв и смотрел на меня с ужасом. Одет он был во всё черное, это неприятно бросалось в глаза. — Иди, умойся, пожалуйста, — произнёс он каким-то убитым голосом и добавил: — Приведи себя в порядок, переоденься и всё такое. — Ты даже не спросишь, где я был? Или тебе всё равно? — Я намеренно шёл на конфликт. Хотелось быстрее разрядить атмосферу. Ну, накажут, но ведь не убьют же. Зато утром можно будет спокойно общаться. Но отец не спешил кидаться в амбиции. Он вообще был на редкость отрешён и печален. Закодировался, что ли? Посмотрев на меня взглядом, полным невыносимой муки, он глухо произнёс: — Оглянись, пожалуйста. Видишь? Я потом с тобой поговорю. — Отец вышел, прикрыв за собой дверь. Я стоял, оглушённый и уничтоженный, глядя на деревянный крест у себя за спиной. Это об него я набил себе шишку, запнувшись в темноте. На нём ещё не было таблички, но венки, сложенные на комоде, были подписаны. Надписи слились у меня в глазах. Неожиданно я понял, что плачу. Рыдания сотрясали меня, как бешеный озноб. Слёзы потоком лились из глаз. Дыхание прерывисто со всхлипыванием вырывалось из моей груди. Мне не верилось, не хотелось верить в то, что мамы больше нет. Но моё неверие ничего не меняло. Слепо пройдя в свою комнату, я, не особо понимая, что делаю, снял с себя всю одежду. Не церемонясь, скомкал всё и бросил в угол. Достав из тумбочки свежее бельё, я вышел из дому, обмотавшись полотенцем, и направился в летний душ. Я не чувствовал прохлады осенней ночи. Холодная вода из душа отрезвила меня. Но уже через минуту я привык к ней и меланхолично намыливал своё истерзанное тело. Душ взбодрил меня. Тело, как будто его промыли живой водой, перестало саднить и болеть повсюду. Если бы не горе, я бы совсем неплохо себя чувствовал. Один вопрос по-прежнему меня одолевал: сколько дней я не был дома? Который сейчас день недели? Одевшись, я решил выяснить это немедленно. В голове была какая-то каша. Невозможно было поверить, что мама умерла. Да, она была больна, давно и серьёзно. Диабет пожирал её заживо. Но люди живут и с этой страшной болезнью достаточно долго. А маме было всего сорок лет. Как робот, я вошёл в дом, стараясь не смотреть в сторону креста и венков. Я не знал, дома ли тело матери. Набравшись смелости, решительно вошёл в зал. Ни тела, ни гроба. На диване сидел отец, отрешённо сжимая телефонную трубку в руке. Я медленно подошёл к нему. В телефонной трубке явственно слышались короткие гудки. Вытащив телефон из рук отца, я положил его на базу. — Расскажи, что произошло. Где мама? Как она умерла? — В морге. Завтра забирать, — проронил отец, не поднимая головы. И продолжил: — Сосуд головного мозга лопнул. Умерла мгновенно. Она тёте Рае инсулин понесла, ей срочно понадобился, так по дороге и умерла. — Когда это случилось? — В пятницу вечером. — Какой сегодня день? Не смотри так, я действительно не знаю. — Воскресенье, закончилось почти. Как, ты не знаешь, где пробыл два дня? — Где — знаю. Сколько — не знал. — Отец тяжело вздохнул. Поглядел на меня хмуро, как будто не верил ни одному моему слову, глухо спросил: — Наркоманил где-то? Ну, не стесняйся, говори. Я, между прочим, в школу заходил… — закончить я ему не дал. Вдруг стало очень обидно, и ещё горько отозвалось эхо прошлых обид, и я заорал ему прямо в глаза с перекосившимся от плача лицом: — В школу ты заходил?! А сколько раз ты там был?! Сколько раз ты поинтересовался мной? Ты сам был мне отличным примером, правда?!! Ты хоть знаешь, где моя школа находится?! — так я орал минуты три. Отец не перебивал, только голова клонилась всё ниже. А когда я иссяк, тихо сказал: «Прости, сынок», — и заплакал скупыми мужскими слезами. Я вдруг увидел, что отец действительно любит меня, и маму любит. Он не стеснялся своих слёз. Прямо смотрел мне в глаза, по щекам пролегли мокрые дорожки. Капли слёз собрались у подбородка, и он отёр их тыльной стороной ладони. Ещё раз произнёс: «Прости», — и вышел из комнаты. Меня трясло, как в лихорадке. Разбитые губы жгли солёные слёзы. Я упал на диван и провалился в сон, как в яму. Разбудил меня тихий, настойчивый голос отца. Он просил меня проснуться и идти завтракать. — Вася, сынок. Нам ещё за мамой ехать надо. Я вскочил как ужаленный. Вспомнил всё и сник. Крепкие руки отца взяли меня за плечи и повели на кухню. Завтрак был очень вкусный, и я его смолотил в секунды. Было неловко, что я так бодро ем. Было неловко, что я хочу чего-то, что я могу дышать, когда у меня умерла мама. Но жизнь упрямо продолжалась, и я ничего не мог с этим поделать. Отец торопливо собирался. Он договорился на работе, и ему выделили транспорт. Грузовой «УАЗ», обитый красным бархатом, устеленный еловыми ветками, чахоточно покашливая мотором, ожидал у двора. Мы втиснулись в узкую кабину, похожую на железную бочку, и я выпал из реальности. Всё происходящее, казалось, было не со мной. Какие-то люди подходили, говорили дежурные фразы, соболезновали. Некоторых я знал, многих не помнил вовсе. Во всём этом была какая-то фальшь. Я не сомневался, люди говорили искренне, но это было не их горе. Они тяготились чужой бедой и уже обменивались мнениями, что будет теперь с моим отцом и со мной. Погода хмурилась. Казалось, что весь мир скорбит вместе со мной. Но вот скорби-то и не было. Куча всяких срочных дел заслонила нас с отцом от неё зыбким барьером. Справки, свидетельства, морг, прощание у родного двора. Я глядел в гроб и видел другого человека. Это была не мама. Это было её тело. Без мамы тело стало другим. Оно было, а мамы не было. Люди говорили вокруг, что она как будто заснула, что как живая лежит. Говорили, что я ничего ещё не понял, раз не плачу и не бьюсь в истерике. Я слышал всех и никого конкретно. Людское любопытство раздражало, но как-то за кадром, не напрямую. Потом стук молотков по крышке гроба вернул меня в реальность. Я навсегда, наверное, запомнил этот звук. Дюжие парни из похоронной команды подхватили гроб и установили над сырой могилой. Эта яма с отвесными краями станет последним пристанищем каждому из нас в своё время. Лаги достали, и гроб плавно опустили на дно на верёвках. Нам позволили — всем, кто пожелал, — бросить несколько горстей земли в могилу. Когда процессия справилась с этим, парни заработали лопатами, засыпая оборвавшуюся жизнь моей матери. Засыпая весь её мир. Обрывая все нити, которые к ней тянулись от других людей. Глядя на светлый холмик из песка и глины, на котором сноровистые руки рабочих из похоронной бригады выдавили крест черенком лопаты, я всё ещё не верил в происходящее. Могилу обставили венками. Над ними высился деревянный крест, похожий на рукоять гигантского двуручного меча. Меня снова окутала апатия и отрешённость. Тучи сгустились, угрожая дождём, но всё медлили пролить его на наши головы. Остаток дня я провёл в своей комнате, закрыв двери на ключ. Кто-то время от времени пытался ко мне заглянуть, но я не отворял и говорил, что со мной всё хорошо, лишь бы отстали. Я не мог пройти за стол, где поминали самого дорогого мне человека. Мне было тяжело от одного вида едящих и пьющих людей. Это смахивало на праздник каннибалов. Раньше мне доводилось бывать на подобных поминках. На некоторых из таких похорон люди умудрялись забыть, что поминают усопшего, и начинали горланить песни. Если здесь дойдёт до этого, я спалю весь дом. Ближе к ночи народ разошёлся по домам. Осталась только тётя Рая, та самая, которой мать несла лекарство, и родная сестра отца. Дедушек и бабушек у меня не было. Мать была сиротой, а у отца родители погибли за год до моего рождения. Сгорели в загородном доме. Такое вот горе. Отец тогда и запил страшно. Эти два человека были нам единственной роднёй. Тётя Рая всё причитала о случившемся горе и предлагала отцу выпить, чтобы полегчало на душе. Отец всё оправдывался, что его хмель не берёт. Потом в мою дверь решительно постучали, и тётя Марина, сестра отца, позвала меня к ужину. Еда была, естественно, с поминального стола. Я тупо ужинал, тётки мыли посуду, прибирали. Отец сидел на табурете, вертя в руке незажжённую сигарету, и, не глядя на нас, тихо что-то шептал. Прислушавшись, я разобрал несколько слов. Отец говорил сам себе о том, что беда пришла не с того края. Что-то про счастливую жизнь вместе с мамой. Несмотря на то, что папа говорил, будто его хмель не берёт, выглядел он сильно выпившим. Отец стал говорить громче. Стал поносить себя, сетуя, что терял время и не берёг своё счастье. Потом добрался идо меня. Наконец, когда он заявил, что мол: «Наш сынок тоже хорош, даже за стол не пошёл помянуть мамку», — я, сухо поблагодарив за ужин, встал, собираясь покинуть столовую. — Васька! Вернись и объясни мне своё поведение. Перед людьми стыдно! — отец вскочил так резко, что табурет упал с оглушительным треском на пол. Я остановился и с вызовом глянул ему в глаза. Он схватил меня за плечи и стал трясти. Тётки дружно завизжали и, побросав тряпки, кинулись нас разнимать. Отец требовал ответа, ну меня и понесло. Я не кричал, просто спокойно и зло объяснил ему, что не люблю смотреть, когда он и другие, ему подобные, превращаются в тупое мясо, пообщавшись с водкой. Отец тоже не остался в долгу. Он ревел как бык, чувствуя свою беспомощность. — В твоём вонючем притоне лучше? Там тупого мяса нет, там трупы наркош?! Они тебе очень дороги, как видно?! Иди к ним, ширнись, раз здесь тебе плохо! А может, у тебя ломка? — Дурак! Я не наркоман. Пока ты бухал, гробя мозги и печень, мне пришлось зарабатывать деньги, чтобы на еду хватало. Ты сейчас плачешь и причитаешь об упущенном счастье, а сам по пьяни охаживал нас кулаками. Твой сын воровал, и тебе не было стыдно, ты ничего не замечал, — резкая пощёчина как выстрел прозвучала в моей голове. Рот наполнился солёным и горячим, разбитые губы вновь зашлись болью. И все вдруг застыли в нелепых позах, как в несуразной детской игре «море волнуется», где по счёту «три» все замирали, кто как исхитрился. Отец закрыл лицо ладонями и выбежал из комнаты, не разбирая дороги, свалив по пути миску с помытыми вилками и ложками. Они брызнули со звоном по всем углам, а опустевшая миска ещё долго крутилась на месте, звонко охая. Когда пауза закончилась, тётки засобирались домой. Тётя Рая, уходя, сказала мне тихо: «Ты полегче с отцом-то, видишь он не в себе. Чего теперь делить-то. Один он у тебя остался. Мы-то поможем, но ты ведь сын ему». Мне нечего было ей ответить, и она ушла, вздыхая и причитая по-бабьи. Вновь я остался один. Дома было холодно и сыро. Мы не топили ещё. Но сегодня было сыро, промозгло, весь день продержали двери открытыми, вот и холодно. Пожалуй, можно попробовать протопить группку. Хоть нервам дам отдохнуть. На террасе свет почему-то не горел. Я напрасно щёлкал выключателем. Тогда, вооружившись запасной лампочкой и табуреткой, я вышел на крыльцо. Проклятье! Кто-то выдрал патрон вместе с приличным куском провода до самой распределительной коробки. Вот уроды. Придётся в темноте шлёпать к дровнику. Забравшись в сланцы и старый отцовский пиджак, я побрёл в сарай за дровами. Там уже горел свет. Наверное, батя курит. Сейчас опять начнёт душу рвать. Я решительно зашёл в сарай, прикрыв глаза рукой, свет лампы бил прямо в лицо. Вроде нет никого, странно. Я сделал несколько шагов, направляясь к сложенным в поленницу смолякам, и тут увидел отца. Он висел на том самом проводе, который пропал с террасы. Лицо его почернело, рубашка вылезла из брюк. Неподалёку лежал чурбак для колки дров. Видно, с него он и вешался. Меня как током шибануло. Схватив колоду, я пристроил её в ногах отца, затем взял в руки топор и, встав на колоду, наотмашь рубанул по кабелю. Крепкий, зараза, плохо рубится. С криком отчаяния я ещё раз ударил тупым топором, метя в то же место. Потолочная балка подгнила и не держала удар, кабель вминался в её тело и не желал разрубаться. Крепко выругавшись, я занёс топор и ударил скользяще, рискуя не удержать инструмент и попасть им по отцу. Кабель лопнул, и отец рухнул на кучу торфобрикета. Спрыгнув с колоды, я стал снимать узел с его шеи. Дурак, какой же ты дурак, папаня. Кабель спрятался в опухшем рубце, я едва мог подсунуть под него пальцы. Наконец узел сдался, я снял кабель в лохмотьях его кожи, на шее кровоточил рубец выше кадыка и до затылка. Паника стремилась завладеть моим мозгом, но я держал себя в руках. Вспомнил про телефон и побежал вызывать скорую помощь. Казалось, телефон не ответит никогда. Потом сонный голос дежурной стал нудно выпытывать, в чём дело. Я скороговоркой изложил положение вещей, адрес и фамилию, не слушая каких-то второстепенных вопросов, крикнул: «Приезжайте скорее!» — и помчался назад в сарай. Не зря я иногда посещал школу. На ОБЖ нам не раз объясняли, как оказать первую помощь, правда, ни разу не сказали, как действовать при повешении. Вот и дровник. Отец лежал, сливаясь своим траурным нарядом с кучей брикета. Только светлая рубашка ярко била по глазам да обнажившееся выше пояса тело. Лицо было черно. Язык вывалился наружу. Достав из кармана сорванную с телефонной полочки салфетку, я попытался сделать искусственное дыхание. Провозившись с минуту, я понял, что у меня что-то не получается. Вскочив на ноги, я бросился из сарая к ливнёвке. Там стояла небольшая, литров на тридцать бадья, полная воды. Расплескав половину, я дотянул её до места, где лежал отец, и, не жалея, окатил его ледяной водой. Потом пристроился рядом и стал лупить его по щекам, выкрикивая бранные слова — все, какие только знал. Внезапно крупная судорога прошла по его телу, и отец дико захрипел. Я отпрянул от неожиданности и обессиленно прислонился к дощатой стене сарая. Живой. На улице раздался вой сирены. До чего же противный звук, но я радовался ему, как ребёнок звукам своей любимой погремушки. Выбравшись из сарая, я побежал, шатаясь от усталости, к калитке. 24/Следуя совести Скорая отвезла отца в больницу. Мне тоже дали успокоительное лекарство и рекомендовали сидеть дома. О состоянии отца я мог узнать по телефону, номер которого заботливо оставил мне врач. Я отзвонился тёткам и сел на диван в зале. Печь я так и не растопил, и меня зябко трясло. В доме стояла мёртвая тишина. Не в силах выдержать этого, я включил телевизор и уселся на диван, завернувшись в плед. По телеку шла какая-то муть, но мне было всё равно. Потом началась передача «Зона X». Мне не хотелось смотреть криминальную хронику, но пульт был где-то в недосягаемости, и поэтому я смирился с этим. Диктор нудно освещал события последних суток. Я лежал в прострации, слушая его через слово. Вдруг мелькнули кадры, знакомые мне чем-то. Я прислушался. Диктор нудил: «За прошедшие сутки это была самая страшная авария в нашем городе. Внедорожник «Лэндровер» потерял управление и упал с моста, идущего через реку Дубравенка по проспекту Мира. В салоне обнаружены два тела. Оба — мужчины среднего возраста. Управлял машиной некто Ремезов Павел Павлович. Уроженец России, города Тулы. Второй мужчина неизвестен. Документов при нём не обнаружено. Всех, кто узнал его на фото или может добавить какую-либо информацию к этому ДТП, просьба обратиться в дежурную часть». Мне стало нехорошо, в который уже раз за несколько дней. На меня с экрана смотрел Бес. Вот как жизнь распорядилась. Не придётся нам высматривать объявления на столбе. Больше он не организует ничего. Даже хата его сгорела. Об этом, кстати, тоже сказали, только чуть позже. На моё удивление, из особых обстоятельств было упомянуто только убийство собаки из огнестрельного оружия. Ни слова о двух громилах, которых Бес оставил в доме. Видимо, сгорели дотла. Предполагался поджог, и опять попросили помощи у тех, кто хоть что-нибудь видел или слышал. Нет, они на меня намекают, что ли? Уж я-то смог бы следствию помочь, да. Но не буду. Всё кончено. Пора менять жизнь в лучшую сторону. Тут в прихожей завопил телефон. Меня так и сбросило с дивана. В трубке послышался голос тёти Марины, она сказала, что отец в порядке. Завтра переведут в психиатрическое отделение. Я спросил, не рехнулся ли он, но Марина сказала, что туда переводят всех суицидников. Я поблагодарил её и положил трубку. Телефон тут же снова зазвонил. На этот раз тётя Рая спешила меня успокоить. Я сказал ей, что Марина мне уже позвонила, вежливо отказался от помощи по дому, простился и положил трубку. Проверив двери и окна, я улёгся спать. Проснулся в полдень. Всё тело затекло. Одежда облепила меня как кокон. Второй день сплю, не раздеваясь. Да перед этим тоже, только в другой одежде. С кряхтеньем встал и пошёл умываться. За окном шёл дождь. Свинцовые тучи занавесили всё небо беспросветно. Я включил масляный обогреватель. О том, чтобы растопить печь, не могло быть и речи. Дыму не оберёшься. Тут я вспомнил про спрятанный пакет. Вынув его из отдушины, я прошёл в свою комнату и приступил к осмотру. В бумагу была завёрнута старая знакомая сумочка. Она была так же туго набита баблом, как в прошлый раз. Я насчитал пятьдесят косарей в зелени, плюс тугой мешочек с золотишком и непонятные бумаги: то ли акции, то ли облигации. Сумочка была выпотрошена до основания, и я собирался уже всё положить на место, когда обнаружил скрытый карман между отделениями. Открыв тонкую молнию, я обнаружил там бумажку с написанным от руки текстом. Ещё там находилось набранное на компьютере объявление с тем же текстом. Объявление гласило: «Уважаемые граждане нашего города и все, кто не останется равнодушным. Помогите чем сможете моему больному ребёнку, Коблеву Серёже. Подробная информация о его болезни на сайте (приведён электронный адрес), нужна сложная операция за рубежом, деньги можно перечислить на счёт благотворительного общества (номер счёта) или прямо в городской отдел здравоохранения (номер счёта) с пометкой — Коблеву Сергею, благотворительность». Я ещё раз сравнил рукописный текст и объявление, отпечатанное на компе. В черновом варианте были указаны телефоны, мобильный и домашний. Очевидно, этот вариант отдавался тому, кто набирал текст. Мне вспомнилась та измождённая женщина в сквере у Звёздной площади. Тогда я совершенно не обращал внимания на что-либо, кроме возможности поживиться за счёт лохов. Мне казалось, что от этого никто особо не обеднеет. И вот теперь с пугающей ясностью я понял, как ошибался. Мне стало так горько и муторно на душе. Меня не утешала мысль, что это Бес загадил мне мозги своей теорией. Я с трудом представлял, как им удалось собрать такую кучу денег. И тут меня пронзила мысль: если деньги у меня, как же они сделают операцию? Меня бросило в жар. Весь трагизм ситуации обрушился на меня и подмял под себя своей неотвратимостью. Но у меня был шанс всё исправить. Телефонами воспользоваться не удалось, домашний молчал, мобильный отключён. Я позвонил одному своему дружку и попросил найти в базе данных телефоны, указанные в объяве. Просил узнать адрес или адреса, если их несколько. Через полчаса я узнал адрес. Оба телефона были определены на одного владельца, проживающего по адресу ул. Королёва, дом № 14, квартира № 30. Сердце учащённо забилось в груди. Я быстро собрался и отправился в путь. Этот район я неплохо знал, но расположен он был далеко от моего дома, и добираться туда было неудобно. Но это, в сущности, такая чепуха, когда речь идёт о жизни человека. Уже выбравшись из частного сектора, я обратил внимание на то, что идёт проливной дождь, а я даже и не подумал про зонт. Но это меня не огорчило. Плевать — высохну. Это не заслуживает внимания. Я сел в нужный мне автобус и приготовил деньги кондуктору. Одна из сотенных купюр, щедро отваленных мне Бесом. Кондуктор озадаченно выкатила глаза из орбит и попросила меньшую деньгу. Я в ответ пожал плечами — нету, мол, других. Тогда она разменяла эту сотню на невообразимую мелочь и, гордо вручив мне билет, удалилась, ворча, что молодёжь совсем побурела, меньше сотни в кармане не держит. Я, не обращая внимания на её слова, рассовал деньги по карманам. Заветная сумочка лежала за пазухой, чтобы не привлекать к себе внимания. Однако я заметил нездоровый интерес одного парнишки к моим карманам. Дождавшись, когда он пристроится рядом со мной, я повернул к нему своё вдребезги разбитое лицо и хрипло сказал: «Отвали, крыса, а то наваляю, или ментам сдам, сам выбирай». Парень натурально испортил воздух и исчез на следующей остановке. Я сделал пересадку. Больше на моё добро никто не посягал. Вот, наконец, и нужный район. Первый же прохожий указал мне искомый дом. На двери подъезда красовался домофон. Ну, это не беда. Хоть мне и не хотелось звонить в домофон и долго объяснять, что да как, но ведь есть ещё и соседи. Я хотел сначала попасть в подъезд и подбросить сумку под дверь, но, поразмыслив, отверг такую идею. В это время к дверям подошла старушка и подозрительно на меня покосилась. Я не стал ждать, когда она меня попрёт с крыльца, сам задал вопрос: — Бабушка, скажите, Коблевы в этом подъезде живут? — В этом, милок. Ты проходи, им домофон отключили. Скоро, видать, совсем выселят бедняг. Горе, вот горе-то. Я мышью прошмыгнул в подъезд и зашкандыбал по лестнице. На третьем этаже я увидел металлическую дверь, на которой просто белой краской была нарисована цифра 30. Не найдя звонка, я постучал в дверь костяшками пальцев. Звук вышел громкий, пугающий тишину подъезда. За дверью тут же послышались шаги и встревоженный голос, женский или детский — не разобрал, спросил, кто стучит. Я, как можно более обаятельно, произнёс: — Здравствуйте, я по объявлению, — и понял, что облажался. Какое объявление, там ведь домашнего адреса нет. Но дверь открылась, несмотря на все мои опасения, практически сразу. За ней стояла худая, измождённая женщина. Она была очень красива, но печаль исказила её красоту. — Проходите, — просто сказала она и пустила меня в квартиру. — Пожалуйста, смотрите. Планировка тут очень хорошая. Кухня большая, — она продолжала говорить, а мне вдруг стало ясно: квартиру продаёт. Я шёл за ней по квартире и не знал, как начать разговор. Неожиданно для себя я произнёс: — Я по другому объявлению, — и протянул ей сумочку. Она сначала ничего не поняла, потом её глаза округлились, и она тихо сползла по стене своей полупустой квартиры. Мне пришлось её поддержать под руку. — Берите, это ваше. Вы ведь Коблева? — Она слабо кивнула головой не в силах отвести глаз от сумочки. Я поставил барсетку на табурет и пошёл к выходу. Уже на площадке первого этажа я услышал, как она зовёт меня. — Молодой человек, подождите! Пожалуйста, подождите! — я встал, ожидая. Она подбежала ко мне и, задыхаясь, произнесла: