Зайти в комнату Аверичи было нетрудно, я взяла запасной ключ в сестринской, дождавшись, когда Бранка уедет к нотариусу. Если меня застанут, скажу, что зашла поменять воду в вазах. Цветы на самом деле завяли, в спальне стоял густой запах гнилых стеблей. Я принесла мусорный мешок, выбросила цветы и быстро протерла пол тряпкой, на случай, если кто-нибудь зайдет. Я пробыла в комнате минут десять, не больше, обшарила карманы курток и выдвинула ящики стола, размышляя о том, что в последнее время я только и делаю, что роюсь в чужих вещах. Смешно надеяться, что я обнаружу здесь добычу, за которую убили двоих людей. Ясно, что марка досталась либо брату, а потом его убийце, либо сразу — убийце и теперь ждет продажи в недрах какого-нибудь аукционного дома. Ну и что? Надо же хоть что-то делать. Письмо, записка, квитанция — мне все пригодится. Обыск — необходимая часть любого следствия, так меня учили. Вернусь ли я когда-нибудь в Кассино, думала я, перетряхивая белье, или три с лишним года потрачены зря? Записка, как ни странно, обнаружилась на видном месте: хозяин заложил ей книгу о покере, лежавшую на ночном столике. Конверт был голубым, гостиничным, внутри лежала голубая бумажка с золотым вензелем: Приходи в 23:30. Я сделаю все, что ты захочешь. Бранка. Внизу были нарисованы шахматная пешка и кипарисы, гнущиеся под ветром. В таких конвертах постояльцам приносят счета и приглашения на тематические коктейли: «Сегодня наш замечательный синьор Фоска расскажет о своем африканском путешествии». На месте адреса было написано: «Вот тебе доказательство, cornuto, что твоя жена шляется по ночам с парнями, пойди и сам на голубков полюбуйся. Твой доброжелатель». Я сунула улику в карман, положила книгу на место, взяла мусорный мешок, вышла из комнаты и заперла дверь. Спустившись на первый этаж, я завернула в кухню и попросила у Секондо чашку кофе — время было подходящее, за два часа до обеда. Люблю сидеть за длинным столом, где стоят бутылки с оливковым маслом и уксусом, а на блюде сияют красные перцы и шершавые деревенские огурцы. Еще я люблю смотреть, как зазубренные ножи мелькают над голубоватой стальной столешницей. Я провела там минут десять, размышляя о том, что нам на лекциях говорили о графологической экспертизе. С запиской все ясно, это почерк Бранки, петлистый, напоминающий школьные прописи, его в гостинице все знают. Я сама находила в сестринской листочки с коротким «E’ una vera bruttura». Почему, мол, так грязно в банном отделении? Или еще суровее: è una grande porcheria! Экое свинство! А вот на конверте почерк другой, угловатый, с колебанием наклона, строчки лезут одна на другую. Этот доброжелатель мог быть тем, кому хозяйка назначила свидание, мог быть завистником, укравшим записку, скажем, у тренера, и мог быть убийцей, который ловко ей воспользовался. А мог быть и завистником, и убийцей. Если записку украли, то Бранка вообще не появлялась на поляне, ей воспользовались как приманкой. Приписали удобное для убийцы время, обозначили место, которое здешний житель сразу опознает: это кипарисовая аллея, ведущая через парк к тому месту, где раньше была часовня Святого Андрея. Там теперь шахматная беседка с магнитными фигурами, которые с глухим стуком притягиваются к железному полу. Зачем Бранке посылать тренеру бумажные записки, разве не проще отправить сообщение? А зачем мой брат посылал мне картонные подставки с логотипом пива Peroni? Они оба находили это забавным, вот и все. К тому же телефонное сообщение гораздо проще отследить. Есть вероятность, что свидание было настоящим и любовники попались in flagranti delicto, но с этим не вяжется пулевое отверстие в затылке сидевшего на скамейке Аверичи. Стреляли холодно, подойдя вплотную, да еще с глушителем, никто ведь не слышал выстрела. И потом: если у Бранки было свидание в беседке, то почему ее арестовали в дальнем флигеле, служившем для театральных репетиций? Нет, записку послал человек, живущий в отеле, внимательно слушающий сплетни, прагматичный и безжалостный. Италия — это опера, а не оперетта, как многие думают. Мужчины в ней дерутся и плачут по-настоящему. Они могут сорваться и запеть высоким голосом, которого и не ждешь, а могут молча удалиться за кулисы, высоко неся кудрявую голову. Но предсказать их действия невозможно. * * * Сегодня вечером я перевернула свой блокнот и начала вести записи с другой стороны: только те, в которых заключаются бесспорные факты следствия, чтобы быстрее находить, когда понадобится. Вечер прошел быстро, я так привыкла записывать свои мысли в этом блокноте, что совсем перестала читать или разговаривать с соседками. Они меня не трогают, тихо пьют свой амаро у окна — еженедельное подношение из нижнего бара, там у них свои законы и уложения, я даже вникать не пытаюсь. — Почему ты так носишься с этим капитаном? — спросила я, когда мы с Пулией укладывались на своих полках, а калабрийка уже похрапывала на своей. — Он ведь старый уже, желтый весь, да еще пальцев на левой ноге не хватает. Цветы ему в комнату таскаешь, как будто он тряпичными не обойдется. — Ну, девочка, — Пулия вдруг развеселилась, — не больно ли ты разборчива для твоей бедности? На мой взгляд, капитан здесь красивее многих. Пальцы он в экспедиции отморозил, это мужчине только лоску придает, и потом, ведь не пальцами левой ноги работа делается! Засыпая, я поймала себя на том, что пытаюсь представить себе ноги Садовника. Я их никогда вблизи не видела, в отличие от ног других обитателей отеля, проводящих в хамаме долгие часы. Потом я представила себе голого Садовника целиком и удивилась. Я еще не думала о нем как о возможном любовнике, хотя думала о нем с утра до вечера. После восьми я всегда спускалась в гостиничный бар посмотреть на него тайком, от дверей. Вчера мы снова столкнулись с ним нос к носу на площадке второго этажа. В руках у него был деревянный ключ величиной с кошачью голову. Ключи в «Бриатико» нарочно такие огромные, чтобы постояльцы не таскали их с собой. Садовник пробормотал извинения и побежал вниз, застегивая плащ, — в тот день лило изо всех небесных отверстий, как и полагается в конце марта. Спустившись вниз, он поднял голову и улыбнулся, будто знал, что я на него смотрю. Потом он вышел под дождь, а я все еще стояла там, перегнувшись через перила. В пустом холле отеля катался на щетке полотер в голубой униформе, пахло мастикой и пережаренными фисташками из бара. Ненастье колотилось за толстыми стеклами, море ходило ходуном, кипарисы низко стелили кроны по ветру, и я вдруг поймала себя на том, что произношу вслух: куда же ты отправился в такую погоду, любовь моя? Садовник Все утро я просидел на обрыве с бутылкой красного, ожидая грозу, но она так и не собралась. Темно-розовое сморщенное небо расправилось и обнажило чувствительную точку, маленькую, но золотисто-горячую. Прикончив бутылку, я решил спуститься на дикий пляж, который даже пляжем не назовешь, это пара камней и клочок невесть откуда взявшегося перламутрового песка. Мне еще с прошлого приезда известен секрет этой скалы: на пляж можно попасть по веревочной лестнице, если знать, где она спрятана. Два железных стержня, вбитые в камни, на них закреплены канаты, переходящие в лестницу, а лестница притянута к обрыву крюками, похожими не то на корабельные гаки, не то на две правые руки капитана из книги про Питера Пэна. Перекладины так плотно прилегают к камням, что нужно лечь и заглянуть под козырек обрыва, чтобы их различить. Одним словом, нужно знать, что они там есть. Устройство надежное, если только ветер не с моря, а идти на пляж в обход, по пологому склону, — это километра четыре, не меньше. Сначала через поля, потом по болоту в низине, а потом через всю деревню. И потом еще долго пробираться по мелководью. Именно так мы попали сюда в первый раз, я помню, что нес палатку на одном плече, а рюкзак — на другом. Паола же шла за мной, подоткнув платье, с теннисными тапками в руках. Мы поставили палатку и развели костер, а потом я пошел осматривать окрестности и нашел гранитную пещеру, где можно было сидеть, свесив ноги над водой, и веревочную лестницу, ведущую на вершину скалы. На скале росло несколько кипарисов, один из которых был странной формы и смахивал издали на кадило. Помню, что, наткнувшись на эту лестницу, я был горд собой, как археолог Вулли, обнаруживший ступенчатый зиккурат. Я показал ее Паоле, и она тут же полезла наверх, ловко продевая смуглые ноги в веревочные ступени, и, добравшись до вершины, махала оттуда рукой и звала меня к себе. Жаль, что секрет лестницы известен не мне одному, я много раз видел, как постоялец по прозвищу Ли Сопра приходит на пляж купаться в одиночестве. В гостинице говорят, что старик прыгает со скалы, как заправский ныряльщик, даже суровая Пулия от него в восторге: настоящий южанин, сказала она однажды, в таком возрасте некоторые мужчины в массажное кресло с трудом забираются. Умная, умная, а дура. Если туда он прыгает, то как он возвращается обратно? Идет в купальных трусах через всю деревню? Или он прыгает, зажав в зубах узел с одеждой? Или сначала швыряет рубашку и брюки на пляж, а потом летит вслед за ними? Ясно, что должен быть какой-то путь наверх, лестница или хотя бы ступеньки, вырубленные в скале. Но, как все очевидное, это никому не приходит в голову. Вероятно, Ли Сопра ходит в каменоломни и ползает по лестнице вниз и вверх просто потому, что не умеет плавать. Боится, что на гостиничном пляже его засмеют. Что это за отважный капитан, плещущийся на мелкоте! Маркус. Понедельник Проходя мимо полицейского участка, Маркус увидел свой «форд» на паркинге: одинокий, грязный, с приоткрытым водительским окном. Он почувствовал, что замерз, ускорил шаг, миновал опустевший рынок и длинные ряды сушилок для сетей, вышел к пирсу и сразу увидел освещенные окна портовой корчмы. Ветер принес запах жареного мяса и чесночного соуса. В воде с радужными пятнами мазута подрагивали отражения причальных балок — порт открывался весь сразу, пришвартованный к берегу длинной цепью лодочных огней. Двое мужчин на катере гремели каким-то железом, пытаясь то ли поднять его на борт, то ли сбросить на причал. Канат был обмотан вокруг причального кнехта, как будто старики боялись, что ржавая посудина вдруг оживет и выйдет в открытое море. Кто-то распахнул дверь траттории, оттуда брызнул горячий оранжевый свет, хриплую музыку перебивал жестяной голос футбольного комментатора. Посетитель в белом свитере спустился с крыльца, оперся рукой о стену и начал шумно мочиться, не обращая внимания на стоявшего рядом Маркуса. — Эй, Павини, — окликнули его с катера. — Не поможешь нам с этой штукой? Поставим тебе выпивку. Целый день возимся, не встает на место! — Я по ночам не работаю, — буркнул Павини, застегнул штаны и вошел обратно, захлопнув за собой дверь. Маркус достал карманный фонарик, посветил в сторону катера и увидел, что работники сидят на корме, свесив ноги, и смотрят на него с любопытством. Один из них, голый до пояса, похожий на остриженного наголо викинга, из которого выпустили воздух, тоже достал фонарик и посветил в ответ. До того как зажмуриться, Маркус понял, где он видел это лицо. Клошар! Тот самый, которого он встретил возле полицейского участка. И нынешним утром — в траттории. Клошар, похоже, тоже его узнал и поднял ладонь в суровом приветствии легионера. — Может, я вам подсоблю, — сказал Маркус, встал на причальный кнехт и протянул руку, чтобы ему помогли забраться на борт. Клошар смотрел на него сверху и не торопился протягивать руку в ответ. На носу у него сидели замечательные очки: восьмиугольные мелкие стеклышки с незаметной перемычкой и погнутыми дужками. — Ладно, попробуй. — За спиной клошара возник его приятель, встал на одно колено и протянул руку, держась другой рукой за веревочный леер. — Скоро совсем стемнеет, а у нас конь не валялся. Когда через пару часов они закончили, второй старик попрощался и спрыгнул на причал, а Маркус остался, увидев, что клошар снял очки и вытащил из рундука две кружки, латунную спиртовку и бутылку красного. — Вино мне привозит приятель, у него виноградник на соседнем холме, — пояснил клошар, доставая перочинный нож. — Раньше здесь у многих было свое вино, а теперь это невыгодное дело. Рыбаки зарабатывают больше, зато не всегда справляются с судьбой. Человек может однажды уйти из дома в туман, и тело его исчезнет, а ведь его ждет столько повседневных дел. — Для того чтобы свалиться в воду, не надо даже быть рыбаком. — Маркус устроился на деревянном ящике из-под мотора. — Возьмите хоть историю с тем парнем из «Бриатико». — Ты это о ком? — Клошар чиркнул спичкой, поджег таблетку сухого спирта и пристально поглядел Маркусу в лицо. — О наследнике здешнего поместья, который покончил с собой, спрыгнув с обрыва. Там была какая-то темная история, верно? — Ишь ты какой! Берешься судить о том, чего не знаешь. — Ну, простите, коли так. — Ладно, теперь это не имеет значения, — Старик порылся в своем безразмерном плаще и достал табак в красной пачке. — Ему не повезло. И моему дружку Понте в том году не повезло. Кто-то положил его в соль. Все в деревне знали — кто, но у нас на юге туговато с правосудием. — Спиртовка у вас хорошая. У моего отца была такая, всегда лежала в кармане охотничьей сумки. Он каждое лето в лесах пропадал. — Здесь раньше тоже были леса. — Клошар облизал край папиросной бумаги. — И климат был другой. Народ так и рвался сюда, на побережье с десяток гостиниц построили, а в Стентино — площадку для вертолетов. — Вчера мне как раз снился вертолет, — сказал Маркус, наливая в кружки вино, — маленький желтый вертолет, описывающий круги над морем. Потом в нем что-то сломалось, он завалился набок и застучал винтом, но продолжал летать, только все ниже и ниже. Когда он упал, я проснулся. — Теперь вертолеты богачей сюда не летают. Виданное ли дело, дожди в мае, дожди в августе. Последняя винодельня закрылась шесть лет назад, и теперь вокруг нее только канавы для дренажа и виноградник, поеденный грибком. А все потому, что сгорела часовня Святого Андрея. — Слабоватый у вас покровитель. — Маркус взял протянутую цигарку. — Даже часовню не уберег, несмотря на сундук с собственными мощами. — Да не было там никакого Андрея, только палец его! Да и тот краденый. Стефания сама его откусила кусачками, когда была на молебне в кипрском монастыре, подползла на коленях и откусила. — А где он теперь? — Поди знай. — Клошар пожал плечами. — Когда разбирали пепелище, нашли кучу обгорелых костей из сундука. За каждую кость в большом доме платили по тысяче лир, так деревенские дети нанесли еще два ведра лишних, в костре нарочно обожженных! * * * В тот день в Ноттингеме тоже шел дождь, и письмо было влажным, когда Маркус достал его в номере отеля. Он был рад обрести свою трубку, хотя уже давно не курил. Подозрения итальянки не слишком его смутили: он жил в отеле под чужим именем, так что комиссар может искать его до скончания дней. Петру стоило пожалеть теперь, когда истинная причина ее пребывания в «Бриатико» стала ясна. Но жалости он в себе не находил. Вернувшись в номер, Маркус выложил мятые страницы на кровать и разыскал первую цитату из блога флейтиста. Способность убивать показала мне меня, очертив контур, прежде размытый. В ту ночь, когда Аверичи был застрелен, меня накрыло внезапное спокойствие, упавшее откуда-то сверху, будто дождь на горящий в пустыне терновый куст. Ночь была такой тихой, что слышно было жужжание звезд.