flautista_libico Что теперь? Повернуть кран и пустить воду. В полумраке хамама моя рука нащупала не ту ручку, вода полилась слишком холодная, но Ли Сопра даже не шевельнулся, во сне он видел свои сияющие синие льды, не иначе. Стоило мне повернуть кран с горячей водой, как мимо двери процедурной простучали каблуки сестры. Матч закончился быстрее, чем должен был (по моим расчетам). Прошло несколько секунд, и за дверью послышался топот, смех и воинственный голос фельдшера Бассо: — Сейчас приду, отметим, только в процедурной стаканы сполосну. Он шел прямо в хамам, этот гребаный болельщик со своими стаканами. — С тех пор как к ним перешел Кастильо, у команды появился стиль, а ведь он ошивался по всему региону, за кого только не играл! — Да твой Кастильо ползал по полю, как октябрьская муха по стеклу! Шаги приближались, голоса становились громче. Двадцать шагов и две двери. Голый коричневый капитан лежал в ванне, свернув голову набок, грязь закрывала его до подбородка, но выше пока не поднялась. Вода прибывала слишком медленно. Сегодня ничего не выйдет. Надо уходить. — Джулия? — Фельдшер быстро шел по проходу между ваннами, занавески хлестали его по ногам. — Это ты там возишься? Почему так темно? Стоять за бельевым шкафом было тесно и душно. Одни разговоры, что в «Бриатико» полная стерильность и тройная проверка. Пылищи — как в монгольской степи. Бутылку надо засунуть между шкафом и стенкой душевой кабины. Если меня обнаружат, то, по крайней мере, без коньяка со снотворным. — Ох, черт! — Фельдшер увидел капитана и бросился закручивать краны. — Джулия, где тебя носит? Синьор Диакопи заснул на процедуре и пролежал лишнего. — Заснул? — Голос Джулии был пронзителен, будто чаячий крик. — А почему он лежит в холодной грязи? — Это не наша забота, чем он тут занимался. Ты пульс проверила? — Да он в порядке, просто спит. Я всегда говорила, что одному в хамаме опасно, но он ведь не подпускает к себе никого! Не волнуйтесь, дотторе, я сама доведу его до постели. Вива «Бриндизи»! — Вива «Бриндизи»! — засмеялся фельдшер. — Только своим ходом он вряд ли дойдет. Вытирай его покамест, а я схожу за подмогой. Потом они долго гремели складной каталкой. В этой богадельне каталки стоят в каждой комнате (на них и вывозят, если постоялец отдал концы). Каталки, хризантемы и шведские лестницы. Потом они завернули капитана в халат, погрузили и повезли (шуму было, как от упряжки собак с бубенцами). Потом свет в хамаме погасили, и можно было выходить. Дверь они заперли, но у меня были ключи. У меня есть ключи ко многим здешним дверям, да только что теперь толку. В коридоре мне попались некто Риттер и еще один старик из новеньких. Хотя обычно после девяти вечера можно из пистолета по лампам стрелять, никто даже не высунется из номера. У обоих улыбки до ушей: вива «Бриндизи»! Просто толпа народу шляется нынче ночью по отелю. Плохой день для убийства. Петра Когда часовня Святого Андрея сгорела, мое детство кончилось в одночасье. Мы с братом ходили туда играть, вернее, он ходил, а меня ему приходилось таскать за собой, мне было десять лет, и я от него ни на шаг не отходила. Часовню приводили в порядок с начала весны, она стояла в лесах, а на двери висел амбарный замок, потому что реставраторы оставляли там инструменты и рабочую одежду. Бри знал, где они прячут ключ: под большим куском розового туфа, украшающим клумбу с люпинами. В день, когда случился пожар, мы пришли туда около полудня и застали в наших владениях чужака. На камне напротив часовни сидела девица в полосатом платье, похожем на тельняшку, ее раскрытый рюкзак стоял рядом, в руках был блокнот для рисования. Она весело посмотрела на нас и сказала: — Все лучшее норовит оказаться закрытым или сломанным. Хотела сделать зарисовку фрески, а тут висит замок, как на сельской овчарне. Я не помню ее лица, помню только рот: темный, как будто чернику ела, и вокруг губ немного размазано. Это частное владение, важно сказал ей Бри, сюда туристам нельзя, и она засмеялась и достала из рюкзака большое яблоко. Мы съели яблоко и предложили ей ключ от часовни за небольшое вознаграждение — могли бы и так дать, но нас обуяла какая-то внезапная жадность, к тому же весь день Бри говорил о перочинном ноже, увиденном в скобяной лавке. Девица посмотрела на нас с пониманием и достала зеленую бумажку в пять тысяч лир. Знаете, кто этот парень, сказала она, потыкав пальцем в портрет на бумажке, это Беллини, он написал оперу La straniera и учился здесь, на юге. Похоже, детки, я тоже выгляжу как чужестранка, хотя приехала домой, иначе как объяснить тот факт, что вы обращаетесь со мной как с американской туристкой. Но я вас прощаю, в детстве я сама была бессовестной. Она подмигнула нам, взяла протянутый братом ключ, накинула рюкзак на плечо и пошла к часовне. Мы подождали, пока она откроет ржавый амбарный замок, и вошли за ней. Она стояла у саркофага с мощами и разинув рот смотрела на фреску, в которой не было ничего особенного. На фреске была нарисована толпа народа на берегу озера и двое апостолов, стоящих на коленях. Часовня была заставлена деревянными козлами, в ней приятно пахло скипидаром, на алтаре были брошены кисти и какие-то ножички, которые Бри тут же схватил, перебрал и презрительно отбросил, сказав, что они тупые. Потом он забрался на козлы и стал разглядывать фреску, как будто что-то в этом понимал; мне показалось, что девица ему нравится, и я расстроилась. — Когда вы доберетесь до Рима и увидите капеллу Гирландайо, — сказала девица, не оборачиваясь, как будто разговаривала не с нами, — вы поймете, что здешняя фреска ничуть не хуже. Ее писал простой деревенский художник, а посмотрите на этих птиц! Их алые перья отражают нимбы апостолов, и птицы выглядят словно отверстия в небесах, понимаете? Бри сделал два шага по перекладине, чтобы посмотреть на птиц, но задел банку с терпентином и с грохотом свалился вместе с ней прямо под ноги девице. Какое-то время он лежал там, надувшись, потом резко вскочил, схватил меня за руку и потащил к выходу. Терпентин разлился по полу, но там было так много стружки, что она впитала его, как будто толстый ковер. Я не сразу поняла, что делает Бри, когда, привалившись к двери, он два раза повернул ключ, остававшийся в замке. Пусть раскошелится еще разок, сказал брат, наклонившись ко мне, а то воображает о себе. Щеки его покрылись красными пятнами, но он улыбался. — Эй ты, слышишь? — Брат подошел к забранному решеткой окну часовни, просунул палец в ячейку и постучал по стеклу. — Когда надоест любоваться на птичек, положи под дверь еще бумажку с композитором. А лучше две. И тогда мы подумаем, не выпустить ли тебя отсюда. Девица показалась за окном, она вовсе не выглядела испуганной. — Хорошая шутка, — сказала она, — но ничего не выйдет. Сегодня рабочий день, и хозяева кистей и мастихинов скоро появятся. Никто не оставляет инструменты на ночь в часовне, куда легко залезают даже дети. Открывайте, я на вас не сержусь! Замечание про детей заставило щеки брата вспыхнуть еще ярче, он возмущенно мотнул головой и потянул меня прочь. Мы ушли с поляны, спустились к морю и встретили там дружков Бри, у которых был баскетбольный мяч с автографом Рускони. Часам к четырем мы начисто забыли про девицу. Вернее, сначала забыли, а потом вспомнили — когда, лежа на диком пляже, услышали сирену пожарной машины, проезжавшей по дороге, прямо над нами. От этого звука у меня похолодели ноги, до сих пор помню, как я вставала с песка и медленно шла к обрыву. Предчувствие несчастья душило меня, но брат и другие мальчишки спокойно поднимались впереди, хватаясь руками за пряди травы и каменные зубья. Подняться на холм было не так просто, один из пожарных вышел из машины и махал руками, объясняя водителю, как лучше развернуться. Взобравшись на обломок скалы, мы увидели языки пламени над парком «Бриатико». Рыжее пламя стояло высоко, но еще выше поднималось облако копоти, как будто кто-то вытряхнул разом всю сажу из огромного дымохода. — Это не гостиница, — задумчиво сказал Бри, — гостиница сильно левее. Вот ее крыша торчит за кипарисами. Ты не помнишь, у этой городской были с собой сигареты? — Были. — Я не могла отвести глаз от пляшущего над деревьями огня. — У нее была пачка «Дианы» в кармашке рюкзака. Вторая половина дня прошла в чаду и копоти. Мы отделались от мальчишек и снова поднялись на холм. Пожарные добрались туда чуть раньше нас, вылили всю воду на остатки часовни и уже сматывали шланги. Глава пожарных разрешил нам подойти поближе и сказал, что строение сгорело так быстро, как будто было наполнено чистым кислородом, — хлоп, и все. Полиция будет разбираться, сказал он, похлопав рукой по железной балке, торчащей из земли, но я вам и так скажу: это поджог. Часовня была скатана из бревен — чтобы они вспыхнули так жарко, их нужно хорошенько облить бензином! Я подумала о терпентине и стружках, открыла было рот, но брат сжал мою руку, и я промолчала. Мы стояли на поляне, казавшейся теперь незнакомой, и смотрели на то, что осталось от часовни. Некоторые бревна сохранили свою форму, но были пушистыми и легкими, будто сложенными из черных мотыльков. Дубовый сундук с мощами, которым так гордилась Стефания, сгорел начисто, остались только медные прутья. Кости и обгорелые лоскуты валялись на поляне, почти неразличимые в жирном коричневом пепле. Пожарные зачем-то сгребали их в кучу, орудуя палками, а их командир наполнял пластиковый мешок остывающей золой. Теперь так положено, сказал он, заметив наше внимание, экспертизу будут делать, надо быть уверенным, что здесь обошлось без человеческих жертв. — Без жертв? — переспросила я, еще крепче сжимая руку брата. — В том смысле, что никто не сгорел. Хотя это и так ясно. Реставраторы уже найдены, вся их команда цела, сидят в таверне на берегу. А кости пусть вас не пугают, это мощи святого Андрея, которые даже огонь не берет. К тому же половина из них овечьи! Маркус. Вторник К десяти утра начал накрапывать дождь, но Маркус как раз добрался до старой овчарни, которую во времена богадельни выкрасили в голубой цвет и переделали в тир для постояльцев. Стены тира были затянуты камуфляжным брезентом и маскировочной сеткой, жестяные мишени валялись в дальнем углу. Маркус нагнулся и вытащил белый контур кролика, под ним обнаружился леопард, изрядно помятый, потом лиса, сорока и волк, а в самом низу лежало что-то похожее на росомаху. Он прикрепил мишени к стене, и шестеро зверей выстроились перед ним в ряд, покачиваясь на железных шипах. Прямо как шестеро моих персонажей, подумал он весело и отошел на линию огня. Поддельный капитан — леопард? Маленькая медсестра — сорока, тут и думать нечего. Неизвестный под ником flautista_libico — росомаха? Аверичи — лиса, хитрый, но недальновидный куриный вор. Комиссар — мрачный одиночка с амбициями. Волк. Выходит, белый кролик достался мне, автору. Он подошел поближе, достал из кармана куртки карандаш и блокнот, выдрал листок и кое-как набросал на нем герб Обеих Сицилий. Это будет марка с перевернутой королевой. Перегнув листок пополам, он надел его на жестяной лисий хвост. Этот первым свалился со стены. Потом погиб брат Петры, его мишени здесь нет, это несправедливо. Маркус порылся в карманах, достал брелок с зажигалкой и повесил на свободный шип. Теперь нас семеро. Затем в игру вмешался хищник покруче: вешаем марку на леопарда и даем ему время, чтобы удалиться в чащу. Не удаляется. Марка перешла к Ли Сопре первого марта, так какого черта он делал в гостинице до конца весны? Сицилийская ошибка висит на лапе леопарда, но он медлит и озирается на голой поляне, рискуя жизнью. Почему? И какова здесь роль комиссара? Ведь у него были все карты на руках: мотив, возможность, свидетельства, даже сбивчивые доклады его волонтерки. Ему что же, не нужен был подозреваемый? Допустим, серый волк знал больше остальных и наблюдал из чащи, дожидаясь темноты. Или вел свою игру, о которой никто из нас и представления не имеет. Или просто состарился и растерял свои волчьи зубы. Дождь перестал стучать по крыше овчарни, Маркус вышел на свежий воздух и обрадовался, увидев знакомую тропу на пастбище. Здесь, поднявшись по южному склону, они c Паолой встретили пастуха, сгоняющего овец в стадо прерывистым свистом, и всю оставшуюся дорогу вспоминали разные пастушьи способы, слышанные прежде: бар-бар-бар, цыга-цыга, бяша-бяша. Овцы были ленивыми и бесстрашными, они вяло бродили по обрыву, будто по клеверному лугу, ложились у самого края, а на свист пастуха только едва поворачивали голову. Макушка холма раздваивалась, и, хотя до цели оставалось совсем немного, им пришлось спуститься глубоко вниз и снова подняться по крутому уклону. Зато внизу, во впадине, они нашли заваленный камнями ручей и напились воды, подставляя губы под струйку, пробивающуюся меж двух пятнистых замшевых валунов. * * * Утренняя процессия. прошла свой положенный путь от церковной ризницы до подножия холма. В пятницу они выйдут в три часа ночи, возьмут статую Богоматери и отправятся в Аннунциату, чтобы вернуться на траянскую площадь до рассвета. Потом на площади появятся дети и старики, чтобы угощать друг друга пасхальными булками и черпать фрулатте из выставленных повсюду бесплатных ведерок. В полдень железные шторы опускаются, высокие двери захлопываются, и траттории, мачерии, табакерии тут же пропадают в старых стенах, как будто их за веревочку втянули. Можно представить, что живешь в четырнадцатом веке и к замковому колодцу за водой вот-вот потянется цепочка женщин с ведрами. Маркусу не терпелось вернуться в мотель и добраться до компьютера. Сегодня он намерен был работать до глубокой ночи. Файлы в папке «Бриатико» были похожи на муравьев, потерявших муравейник: ракурс изображения сдвигался вслед за солнцем, ось поляризации шаталась, будто пьяный матрос, а феромоны смыло дождем. Увязать отрывки в цельное повествование пока не получалось, хотя он набросал бесчисленное количество муравьиных троп. Нет, сегодня он в гавань не пойдет. Иначе никакой работы не будет. Пить с клошаром было весело, а слышать его сварливый голос и видеть смуглую лысую башку было чертовски приятно. Вчера в траттории они услышали по радио новости с востока, клошар поднялся и произнес по этому поводу суровый un brindisi. — Что, если бы вся история человеческих войн и распрей за ночь стерлась бы из нашей реальности и мы проснулись бы, не зная, кто такие мусульмане, евреи, украинцы или баски? Представь, что этого просто нет в памяти, а карта существует только географическая. С горами и долами. Никто никому не должен, никого не угнетали, не пускали пух из подушек. Сколько времени ушло бы тогда на новую вражду? — Думаю, немного, — сказал Маркус, с готовностью поднимая бокал. — Черта с два. Войны начинаются в памяти… — клошар крепко постучал себя по лбу, — а заканчиваются в беспамятстве. Как любовь или, скажем, ненависть. Ты думаешь, что человек тебе неприятен, а на деле он напоминает тебе что-то знакомое, мерзкое или опасное. Или печную дверцу, о которую ты уже обжигался. А причину ненавидеть его в настоящем ты будешь искать, пока не найдешь.