Заяц висел на березе головой вверх, словно таинственный светлый плод, береза была черной и корявой, но тоже таинственной. Потом отец повел меня дальше, и мы нашли еще двух зайцев, они росли только на березах, и я попытался найти этому объяснение, но не смог. Отец снимал варежки, доставал перочинный нож и срезал их с березы, укладывая в сумку, потом мы вернулись на станцию, и всю дорогу домой я думал о том, как мы отогреем замерзших зайцев возле кухонной батареи. Когда мы сошли с электрички, отцу надоело меня морочить, и он рассказал мне про силки и приманку, даже руками показал, как разгибается березовый хлыст, пригнутый к земле, показал и длинно присвистнул. Тогда я испытал это в первый раз. Смертельное отвращение. А теперь — во второй. Я дождался, когда в отеле включили свет, проводил медсестру до кладовой и помог разложить белье по полкам. Потом я пошел в свою комнату, сел на кровать и уставился в стену. Стоило мне положить руки на колени, как они сжались в кулаки и онемели, распухнув от бессмысленного усилия. Пережить новое знание было невозможно. Я спал с маленькой тварью. Я брал в рот ее пальцы, которые повернули ключ в замке часовни Святого Андрея. Все, что я знал, обернулось насмешливой пустотой, сырой и гулкой, как подвал гостиничной лавандерии. Мне предстояло сделать в голове форточку, чтобы безумие могло влетать и вылетать, когда ему понадобится. Просидев так несколько часов, я свалился на кровать и заснул. Разжать пальцы у меня так и не получилось. Мне снился учитель латыни из ноттингемского колледжа, кажется, в бороде у него были крошки от яйца, которое он ел на завтрак, — он вечно делал это на ходу, торопливо, выбрасывая скорлупу в урну перед тем, как войти в аудиторию. Во сне он писал на доске фразу: in girum imus nocte et consumimur igni. Ночью идем в хоровод, и нас пожирает огонь. Потом он отошел от доски, поднялся к самой верхней скамье, где я сидел, не открывая тетради, нагнулся ко мне и прошептал прямо в ухо: забвение — защитный механизм души, некоторые стекла должны покрываться копотью, чтобы можно было не ослепнуть, глядя на завтрашний день. Проснувшись, я уже знал, что мне нужно делать. Для начала я отправился на кухню, где выпил кофе с поваром и Пулией, которые появляются там раньше всех. Старуха рассказывала повару о владельце маслобойни в Траяно, который помер прошлой весной, спьяну свалившись в котел, где отстаивалось оливковое масло. Пулия из тех людей, что говорит о похоронах с таким удовольствием, с каким говорят о венчаниях, глаза у нее мерцают, губы дрожат, низкий голос пенится. Так и плавал там лицом вниз, весь промасленный, а ослик ходил себе вокруг пресса и крутил жернова, сказала она, качая головой в чепце, и повар понимающе усмехнулся. Все говорят об образе жизни, но никто не думает об образе смерти, сказала Пулия чуть позже и вопросительно посмотрела на меня. Будь мой итальянский получше, я процитировал бы им Махабхарату: наслаждения, возникающие от неведенья, — жернова маслобойни, они выполняют дело силой вожделения. Но я промолчал, допил кофе и отправился в деревню. flautista_libico План был не так уж плох. Убить одного, а второго засунуть за это в тюрьму. Теперь-то мне ясно, что следовало отправить их во Флегетон без задержки, как разбойников, сразу обоих, туда, где болтаются тираны, папские легаты и прочая шушера. Но мне представлялось, что это слишком просто и скучно. Из капитана выйдет отличный убийца для громкого дела, казалось мне, он ведь уже прикончил мою бабку Стефанию. Вернее, они вдвоем с хозяином прикончили. Нет, втроем! В смерти Стефании виноват еще и конюх-бретонец. С конюха взятки гладки, он уже два года как по шею вмерз в ледяное озеро в девятом круге, предназначенном для предателей друзей и сотрапезников. Он ведь обедал с моей бабкой в ее столовой красного дерева в те дни, когда в доме не было гостей, а потом они наверняка отправлялись в спальню и ублажали друг друга своими старыми телами. План был неплох, но ошибка в него пробралась. И дело не в том, что пистолет был паршивым, а обстоятельства скверными. Дело в том, что во мне было недостаточно безразличия. Безразличие очищает и превращает тебя в белое олово, но стоит тебе увлажниться, как серебро вскипит, атанор взорвется, а сам ты надышишься ртутью и скатишься в свое нигредо, на дно наивности. От ненависти — вечная рябь на темной воде созерцания, будто от теснящихся карпов или от дождя. Мне пришлось постоять там, в кустах, некоторое время, глядя на поляну с мертвецом, чтобы собрать свое безразличие в кулаке и приступить ко второму действию. Начавшийся ливень проводил меня до дверей отеля, превратив гравийную аллею в русло ручья, и это было очень кстати. Открывать казенные двери я умею еще со времен интерната, для этого нужна канцелярская скрепка и немного терпения. Оставалось найти в капитанском номере подходящее место, не включая света. Место, в которое хозяин комнаты не заглянет без особой нужды, зато полиция непременно проверит. Кровать. Письменный стол. Мне приходилось пробираться в темноте, подсвечивая лампочкой на брелоке для ключей. Гардероб. Что-то мягкое соскользнуло с вешалки на пол. Потом под рукой оказался рукав пальто, вероятно, того самого (цвета кофе с молоком), в котором капитан разгуливал в солнечные зимние дни. Пистолет мягко опустился на дно кармана. Разумеется, пуля в теле хозяина окажется другого калибра, но дело не в этом, важно заронить подозрение — разрешения на оружие у капитана наверняка не найдется. Прощай, маленький Jetfire, двенадцать на девять сантиметров. Марокканец сказал, что у него нет предохранителя потому, что он сделан до шестьдесят восьмого года. Выходит, он старше моей покойной матери. Позвонить в полицию с автобусной станции мне не удалось, трубка была оторвана, и, судя по всему, довольно давно. Звонить с почты было опасно: тамошняя тетка (ведьма и запойная пьяница) знает меня в лицо. Пришлось забраться в кабинет администратора (это оказалось не так просто) и позвонить в участок, приложив ко рту конец бархатной шторы. На мой звонок карабинеры не обратили никакого внимания. Надо было звонить еще раз, но мне пришлось ждать, пока полиция не отпустит вдову и тренера, убедившись в их невиновности. Потом пришлось ждать, пока комиссар не вернется с каких-то салернских курсов. А потом дело сунули на полку, так что мой звонок пришелся им не по нутру, они прямо так и сказали: сколько можно морочить полиции голову? К тому времени мне стало ясно, что Ли Сопру полиция не тронет, даже если у него в комнате окажется артиллерийский арсенал. Теперь оставалось только построить западню (скажем, насыпать в яму горячих углей и прикрыть ветками по примеру македонского царя). Еще в интернате способность убивать показала мне меня, очертив контур, прежде размытый. Мне казалось, что я умею только терпеть и беситься, читать и гулять в одиночестве и еще презирать, разумеется. Забавно узнать о себе какие-то вещи, которые определяют тебя как разумное существо, способное менять ход событий. Да, вот именно, определяют. Человеку нашего времени трудно определиться, он так тесно существует в стае (или в рое?), что его ограничительные винты разболтаны, пределы размыты и он легко переливается в другого, такого же смутного и недостоверного. Одно дело, когда человек себя считает кем-то: пророком, заступником слабых, орудием в руках Бога или, например, сверхчеловеком, и совсем другое дело, когда человек никем себя считать не хочет. Условий нет. Определенности разрушены. Получается, что человек и сам никакой, и мир вокруг него никакой. Нет ничего, за что бы он был готов умереть. Поэтому ему так просто убивать самому. Петра Первая суббота мая была самым подходящим днем для убийства. Шторм утих еще к полудню, зато через час пошел град, и все, что могло лечь, покорно легло. Остались стоять только фонари да крепкие жесткие кусты агавы на обочинах. В такие дни набережная пустеет мгновенно, а волны ломятся через каменный мол, будто ошалевшие овцы через забор. В отеле в штормовую погоду всё наоборот — постояльцы оживляются, собираются в столовой, шумят, заказывают вино со специями. Мне кажется, старики чувствуют родство с плохой погодой, так же как мы чувствуем близость солнца и горячего песка — как часть своего тела. Они сами в каком-то смысле ливень и град. Все их пережидают, никто их не зовет, от них только сырость, болезни и убыток. Я знала, что Ли Сопра непременно пойдет на море, чем хуже погода, тем больше ему удовольствия. Закончив процедуры, я взяла ветровку с капюшоном, незаметно спустилась по парковой лестнице и пошла в сторону каменоломни. Глина была такой скользкой, что ноги разъезжались, я села на скамейку в конце парка и натянула на туфли длинные больничные бахилы из голубого пластика. У меня всегда с собой парочка в кармане халата — для работы на третьем этаже. Там у нас стерильность и особый уход. К тому времени, как я увидела Ли Сопру на краю обрыва, град сменился теплым дождем, а еще через минуту все кончилось, на край неба выкатилось горячее солнце и стало душно. В каменоломнях раньше не было воды, говорят, что в девяностых здесь хотели строить завод, подвели узкоколейку и вырыли канал, но тут вмешались зеленые, район объявили национальным парком, завод разобрали, а лагуна осталась. На подходе к обрыву нужно было перепрыгнуть через ручей, и я остановилась, вода в ручье неслась быстро, несмотря на грязь и мелкий плавник, который попал туда из моря. Я хочу тебя убить, капитан, думала я, разглядывая его фигуру на фоне просветлевшего неба, для этого у меня в кармане плаща лежит чулок, набитый гравием. У нас в деревне его называют mazzafrusto. Я прошла вниз по ручью, нашла узкое место, разбежалась и перепрыгнула. Потом я сняла бахилы и сунула их в карман. Поднимаясь по склону, я думала о том, что чувствовал мой брат, когда лежал на рыбном рынке с разбитой головой, с порванным горлом, под мертвой тяжестью соли, не в силах даже пальцем пошевелить. Лагерь ужаса пуст. Бри любил книги про Арктику, особенно отчеты экспедиций, одинаково безнадежные и печальные. Я тоже пыталась их читать, но помню только один эпизод: на одном из островов обнаружили скелет офицера, а при нем блокнот с дневником, где все предложения были написаны задом наперед. На одной странице записи были сделаны по кругу, а внутри круга была вписана фраза «Лагерь Ужаса пуст». Только теперь понимаю, что это значило. Я не без труда взобралась на туфовую скалу, где стоял Ли Сопра, и встала у него за спиной. Солнце выбралось из облаков и теперь просвечивало воду в лагуне до самого дна, гранитная плита, на которой мы стояли, поблескивала слоистой слюдой. Капитан расстегнул куртку и жмурился, подставляя лицо теплу. Мне почудилось, что тяжелый чулок шевелится в моем кармане, будто змея за пазухой у фокусника. Нет, я не смогу. — Мой брат требовал у вас деньги за молчание? — спросила я, тронув капитана за плечо. — Надо же, кто пришел, хорошенькая медсестра из хамама. — Он повернулся и приветливо на меня взглянул. — У тебя есть брат? — Больше нет. Вы его убили и бросили на рыбном рынке. — Я убил твоего брата? И зачем мне это делать? Солнце светило капитану в лицо, и стало видно, что щеки у него покрыты светлым жестким пухом, будто кокосовый орех. — Он забрал вашу добычу. Он видел вас на месте преступления. Вы могли бы признать свое поражение, но предпочли убить еще раз. — Еще раз? А кого же я убил первым? — Он едва заметно улыбнулся. Его руки свободно висели вдоль тела, в левой руке он держал купальные шорты в пластиковом пакете. Почему он так спокоен? — Первым вы убили хозяина отеля. А причиной этого была синяя сицилийская марка без почтового штемпеля. Ли Сопра задумчиво смотрел на меня, ковыряя землю носком ботинка. Его красная куртка была расстегнута, и я видела выпуклую просторную грудь под свитером. Господи, да мне с ним в жизни не справиться. — У вас нет алиби на девятое февраля. Вы были в платье миссис Хилл, на нем осталось пятно от смолы пинии. Вы искали сведения о марке на форуме филателистов. А потом вы упустили марку и стали охотиться за братом. Капитан повернулся ко мне спиной и стал смотреть на море. Град давно кончился, берег застелила серая, едва просвеченная солнцем мгла, чайки вернулись и сидели на камнях цвета нефти, выступающих из воды. — Мне нужно ваше признание. Я давно рассказала обо всем комиссару полиции, но ждать, пока они разберутся, я не могу. — И что же сказал комиссар? — Он все еще смотрел на море, в его голосе не было ни страха, ни удивления. Его тело будет лететь вниз несколько десятков метров, пока не ударится о кипящую воду прибоя, думала я. Он будет уже мертв и не услышит всплеска, не услышит голосов взметнувшихся птиц. Но чулок с гравием мне не поможет, капитан гораздо крепче, чем кажется издали. Пока я об этом думала, мои руки достали из кармана смятую бахилу и осторожно расправили. Осталось надеть ее на маленькую голову, похожую на кокосовый орех, и быстро затянуть резинку со стороны затылка. Ли Сопра вскрикнет и попробует содрать бахилу с головы, но я буду держать резинку крепко, его руки будут скользить по мокрому пластику, тогда он извернется и двинет меня ногой в живот, я упаду на спину, но резинку буду держать крепко, очень крепко, и капитану придется упасть вместе со мной. Он вцепится мне в шею своими жилистыми руками, я увижу его залепленный пластиком рот, раздутые ноздри, но я буду держать резинку крепко, и его хватка ослабнет, глаза закроются, губы сомкнутся. Потом я сниму бахилу с его головы, потрогаю вену на его шее и столкну тело в воду. Вот как все будет. Глава четвертая. Пепельная среда Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2008 Нынче утром Джузеппино подстрелил пару диких гусей в имении Ди Сарпи на соседнем холме, он вечно туда шляется на казенной машине под видом дорожного патруля, хотя никто его патрулировать не просил. Однако сегодня мы намерены ощипать и зажарить гусей у него во дворе. Присоединяйся, падре. Наше дело не продвинулось ни на шаг, если не считать очередного явления траянской девчонки: на этот раз она принесла кредитку покойного Аверичи, уверяя, что горничная обнаружила ее в комнате капитана. Ну да, капитан пристрелил хозяина богадельни и гуляет с его карточкой, на которой, как всем известно, нет ни копейки, потому как покойный был деревенщина, каких свет не видывал, и признавал только наличные. Я бы на его месте делал то же самое, имея жену, которая в любой день может очистить счета и сбежать с каким-нибудь плотником или инструктором по гольфу. Одним словом, его карточкой только изморозь с лобового стекла соскребать в январский день в горах. Однако она упорная, эта студентка, в прошлый раз она приволокла нам с сержантом новенькие рояльные струны и утверждала, что это гаррота, которой задушили ее брата. Когда я сказал, что брат умер, задохнувшись под тяжестью соли, а следы на шее у него от того, что труп тащили из рощи на рыночную площадь, она разозлилась и заявила, что в местной полиции мачете от хлебного ножа никто не отличит. Хорошо, что я не сказал ей о настоящей улике, смысл которой до сих представляется мне весьма туманным. Я ведь говорил тебе, падре, что в траве возле беседки сержант нашел дырявый носок? Я даже на экспертизу его отправлял! Дырка в нем от пули, а крови нет ни следа, и как это понять, скажи на милость? Такие носки носит только женская обслуга, голубой, как вся униформа в «Бриатико». Только вот спрашивать не у кого, они горой друг за друга стоят — никто в тот вечер не отлучался, говорят, все были на виду. Расскажи я об этом студентке, она из этого носка сделает такие выводы, что нам придется всю гостиницу опрашивать заново. Однако, признаюсь тебе, падре, от такой помощницы я бы не отказался. Начинаю думать, что за ее упорством кроется та скользкая и богопротивная вещь, которую некоторые называют женским чутьем. Бумажник хозяина и впрямь могли подбросить к мертвому телу юного Понте, чтобы перевести стрелки на деревенских. О чем это говорит? О том, что бумажник был у человека, убившего мальчишку, с собой. А значит, он и есть тот, кто пристрелил Аверичи в усадебном парке. И тот, кто пытается морочить мне голову с начала февраля. И еще тот, кого пора уже взять за ноги и хорошенько потрясти вниз головой. Я намерен поступить не по-христиански, падре, и не уверен, что стану раскаиваться. Часовню восстанавливать надо? Надо. Глядишь, из убийцы и выпадут недостающие сорок тысяч. А то и больше. Садовник