Одолжив у портье брезентовую куртку, я взял наушники, вышел за ворота, спустился к морю и провел там около часа, глядя, как донная мгла, поднявшаяся во время грозы, затягивает берег зелеными скользкими нитями. Брамс, однако, не помогал. Мои нервы жили своей собственной, какой-то насекомой жизнью, пробиваясь сквозь кожу, будто усики богомола, мою голову распирало гудящее шмелиное электричество концерта номер два. Утром я столкнулся лицом к лицу с библиотекаршей, хотя был уверен, что в клубе никого нет. Она материализовалась у меня перед носом и так мрачно сказала доброе утро, что утро сразу испортилось. А я-то надеялся выпить кофе и полистать свой любимый альбом с алтарями, такой огромный, что тащить его в комнату нет никакой возможности. С тех пор как я поговорил с Петрой в темной прачечной, меня посещают странные сны. То мне снится Тирренское море, покрытое толстой коркой льда, то сицилийские демоны-близнецы, то чертово колесо в парке аттракционов, скользкая деревяшка, на которой напрасно взываешь о помощи, проносясь мимо карусельного служки. Но чаще всего мне снится железный ключ. Будь у меня этот ключ, я похоронил бы Паолу там, где она хотела быть похоронена. В морской воде. Она сама так сказала, когда мы лежали ночью на берегу, обнявшись, чувствуя, как медленно остывает нагревшийся за день песок. Не хочу, чтобы меня сожгли, сказала она, пепел бесполезен, другое дело — накормить собой стаю голодных плотвичек. Моего друга Фиддла сожгли, а я даже на похоронах не был. Мою мать тоже сожгли, хотя у нашей семьи есть место на кладбище, там еще двое поместятся. Я должен найти ключ, бросить его в море и перестать писать эту книгу. Пока я пишу ее, мои ноздри заполняет сухой запах сожженного дерева и холодный дым, и если роман — это леса, построенные вокруг одной мысли, то у меня они строятся вокруг одной ночи. Женщина, с которой я провел эту ночь, была мавкой, бросившей меня ради плавания в свободных водах, я несколько лет выводил буквы своей яростью, своим недоумением, да чего там — всем телом, которое по ней тосковало. После разговора в прачечной все изменилось. Теперь я знаю, что женщина, с которой я провел эту ночь, была босоногой художницей с косичками, вполне вероятно, мечтавшей о свадьбе, рисовых зернах и конфетти, в ней не было ни темного хладнокровия, ни отстраненности, которые девять лет сводили меня с ума. Она и не думала оставлять мне пепельный знак о том, что все кончено. Она сама стала этим знаком по вине двух жадных деревенских детей. Тогда о ком же я пишу? flautista_libico Когда становишься жертвой, убивать легко. Тело — это всего лишь поверхностное натяжение воды, под водой в нем живет моя смерть. А в твоем теле — живет твоя, не сомневайся. Когда я тебя убиваю, наши смерти говорят друг с другом, понимаешь? Вопрос только в том, кто из нас крепче ощущает безнадежность происходящего. Кто вернее знает, какое все вокруг слабое и на какой перетертой нитке оно держится. Жертвой стать нетрудно, стоит только почувствовать течение хаоса. В детстве мне нравилось залезать в ручей, бегущий в ложбине на самой окраине бабкиного парка: если встать правильно, на самую середину, то чувствуешь свои пятки гладкими маленькими раковинами, постепенно уходящими в ряску. Потом надо закрыть глаза и стоять неподвижно, расслабив колени, пока не услышишь, как вода смешивается с твоей кровью, и ты начинаешь стелиться по воздуху, точно водоросль по тинистому дну. С хаосом похожая штука. Чем глубже ты в нем утопаешь, тем легче поверить, что ты жертва обстоятельств, а значит, тебе не нужно просить прощения. Течение ведет тебя, качает, и все вопросы к пруду: к прозрачным дафниям, лептодорам и стрелолисту. А если не выходит смешаться с водой, то что ж, можно и притвориться. В интернате мне приходилось притворяться, чтобы понравиться учительнице пения — она кормила меня миндальными сухариками, которые приносила к чаю из вольного мира. Мне хотелось петь ей вокализы с утра до вечера, недостижимую Бразильскую бахиану номер пять, а потом шуршать промасленной бумагой и смотреть в ее спокойные глаза (глаза тоже были из вольного мира — и тоже миндальные). В группе было еще семь человек с голосами и слухом, отобранных для показа начальству (раз в год в интернат приезжали патроны из столицы), ходила легенда, что тот, кто им понравится, может получить шанс (какой шанс — никто не знал, и оттого за этот шанс все готовы были из кожи вон вылезти). Учительница пения сказала, что петь царицу ночи под ее аккомпанемент буду я и что обсуждать тут нечего. Вечером того же дня меня поймали на выходе из столовой, где была моя очередь мыть тарелки и протирать столы (это была дивная синекура, можно было до самой ночи греть себе чай в огромном чайнике и доедать обрезки, оставленные поваром). Меня затащили обратно в кухню, сняли крышку с огромного котла с супом (его всегда варили на два дня, так что половина супа была еще в котле) и окунули туда лицом — прямо в месиво ракушек, вонючих потрохов и жирного склизкого мяса. Дыхание у меня восстановилось не сразу (не столько от потрохов, набившихся в рот и в нос, сколько от возмущения), пришлось долго отплевываться и вертеть головой, сидя на полу. Те, кто пришел в столовую, стали в кружок и смотрели на меня: выйдешь на сцену, тварь, мы тебя утопим в перловой каше, сказали мне, только оттуда ты уже не вылезешь. Не знаю, кто из них получил мою роль (представления мне увидеть не пришлось), знаю только, что никто из семерых не был взят небожителями на небеса. Я ведь не сомневаюсь, что все семеро умерли. Маркус. Среда Почему он тогда не начал ее искать? Деревенские дети, с которыми он столкнулся в парке, сказали ему, что девушка с рюкзаком вышла из поместья через парадный вход и направилась в сторону моря. Почему он не бродил по деревне, расспрашивая прохожих, не прочесывал окрестные пляжи, не отправился в полицию, наконец? Почему он сидел на мокром пляже и читал свою потрепанную Дикинсон, закутавшись в стеганую нейлоновую подстилку, вынутую из палатки? Потому что его душила ярость — вот почему. Первую ночь он действительно провел в ожидании, вздрагивая от каждого звука, похожего на шаги по прибрежной гальке, прислушиваясь к тяжелому плеску воды и чаячьим крикам. А утром, разбирая оставшиеся от костра угли, чтобы сварить себе кофе, он вдруг понял все и сел на землю. Я оставлю тебе горстку пепла вместо записки, это будет секретный знак. Она оставила ему знак, только это была не горстка пепла, а пепелище. Уж она постаралась. Знак был бессмысленным, опасным и наглым, будто пустая бутылка, выброшенная на скоростном шоссе из окна автомобиля. Там витражные стекла, люнетты и створчатый алтарь, говорила Паола по дороге на холм, дергая Маркуса за рукав, эта часовня не всегда была домашней, ее построили на холме, когда еще самого Траяно не было! Так восхищаться невзрачной постройкой в буковой роще, а потом уйти и оставить ее за собой разоренную, будто церковь во время Смуты? Разве не проще было написать записку или выложить камнями на пляжном песке: ты мне осточертел! В тот вечер, сидя на мешках с грязным бельем и слушая историю Петры, страшилку, как она ее назвала, Маркус не сразу понял, о чем идет речь. Он хорошо помнил тех деревенских детей, худющего пацана в бейсболке и девчушку, загребавшую босыми ногами в пыли. Но соединить этот эпизод с разговором о часовне он сумел не сразу: просто не мог поверить, что прошло столько лет и еще — что быстрая, крепкая, похожая на розовый расхристанный пион Петра выросла из той маленькой луковички. В моем городе теперь тоже тихо, думал Маркус, стоя на пологом склоне и разглядывая тусклую зелень, едва шевелящуюся под ветром, там стоит та особая апрельская тишина, по которой я скучаю: пустая, оглушительная, со смутным, отдаленным присутствием города и железной дороги. Бог знает, где теперь вся эта мебель! …После обеда, кажется, в четыре, расстались мы лишь на одну неделю. Увы, она на вечность затянулась. Оставляя Паолу в часовне и отправляясь за вином, он потрепал ее по волосам, и этот жест остался в его памяти как чудовищная трата возможности, ведь он мог обнять ее, подышать ей в ухо или поцеловать в нос. На кончике носа у нее была маленькая родинка, нестерпимо думать, что она тоже сгорела. * * * Возвращаться из Аннунциаты он решил долгой дорогой, через вершину холма, чтобы не идти по шоссе, где крутились пыльные вихри. Сумерки уже спустились в деревне, когда он начал подниматься на холм, но чем выше он забирался, тем светлее становилось от близости неба. Прошло два дня с тех пор, как, стоя на корме клошаровой лодки, пьяный и веселый, он посмотрел наверх, на холм, и увидел, что среди деревьев мерцает золотистый огонек. Дрожит и едва заметно движется, как будто кто-то бродит по аллее со свечой. Или — как свеча, которая плывет сама по себе. — Ну, что я тебе говорил, — тихо сказал клошар за его плечом, — она продвигается к дому. Скоро войдет! — Вижу. — Маркус достал из кармана трубку и протянул ему вместе с пачкой табаку. — Сейчас поднимется наверх и пойдет в свою спальню. Всегда так делает. — Откуда ты знаешь, что это женщина? — Маркус вглядывался в теплую лиловую темноту. Высокие стекла оранжереи поблескивали в лунном свете, казалось, она висит в воздухе, будто дирижабль, наполненный пожухшей листвой. — Мертвая женщина, — поправил его клошар. — Это призрак Стефании, моей старой подруги. Она всегда говорила, что лучше ее спальни на свете места не найдется. Вот и приходит поваляться на своей кровати. — Твоей старой подруги? — Маркус с сомнением покосился на старика, невозмутимо набивавшего трубку. — Говорят, хозяйка поместья не слишком жаловала деревенских. Годами не спускалась с холма и ни с кем, кроме падре, не разговаривала. — Мы с ней тоже не часто разговаривали. — Старик зажал трубку зубами и прикрыл спичку рукой от ветра. — У нас было на что потратить время. Лодка стояла высоко на стапелях, корма немного задралась, и сидеть на ней было неудобно, но Маркус не уходил. Он дождался появления свечи в окнах верхнего этажа, где она промчалась по комнатам так быстро, как будто ее тащило дьявольским сквозняком. Потом свеча — или что бы это ни было — остановилась в угловой комнате с эркером, вспыхнула ярче, разрослась до размеров нимба и погасла. В тот вечер они разошлись поздно, договорившись заняться покраской в конце недели. Маркус засмеялся, вспомнив, какое довольное лицо было у старика, когда они прощались под единственным фонарем, возле здания портовой охраны: — Приходи с проигрышем, да поскорее! Не забудь, не просто красная, а красная сангрия! Клошар улыбался, двигал бровями, потирал руки и пританцовывал, перебирая ногами в разбитых сандалиях. Похоже, ему и впрямь нужна была эта краска. На зарплату смотрителя кладбища жить не так уж весело. Дойдя до вершины холма, Маркус присел на камень, достал фляжку с водой и отвинтил пробку. Пятнадцать лет назад они стояли здесь с Паолой, бросив рюкзаки на траву, а потом долго пробирались на пляж, оказавшийся почти неприступным. В то лето буковая роща была еще молодой, и с этого места «Бриатико» был виден почти целиком, вместе с парадной лестницей из местного мрамора — белого, в голубую крапинку. На пляже он обнаружил веревочную лестницу, упрятанную в зарослях лещинника, и Паола сразу забралась наверх, быстро перебирая смуглыми ногами в теннисных тапках. Маркус смотрел на нее снизу, прикрыв глаза ладонью: синее с белым платье Паолы развевалось, как дайверский альфа-флаг, а значит, посторонние суда должны были обходить это место стороной и снизить ход. — Отсюда видно даже лодки в порту! — Она помахала ему рукой, призывая подняться. — И рыбный рынок! Только там теперь ни души и какой-то старик поливает прилавки из шланга. Будто цветы. В полдень они бросили вещи в палатке и поднялись на холм, огибая виноградники: прямой дороги наверх не было, только пучок мелких разбегающихся тропинок, издали похожий на прожилки руды в граните. К поместью ведет хорошая дорога, сказал им пастух, сидевший в траве возле овчарни, только подниматься нужно не от моря, а с южного склона. Ищите кусок розовой гранитной скалы с деревом, там можно перебраться через стену и спрыгнуть в парк. У нас тут все так делают! * * * Маркус сделал несколько шагов в сторону обрыва, теперь он стоял на том самом месте, где они встретили пастуха, только виноградников здесь уже не было. За высоким ребром скалы виднелся пляж — почти недостижимый, засыпанный галькой, сиявшей на солнце, будто горсть перламутра. Однажды они с Паолой провели там целый день, лениво отползая от догонявшего их прилива, пока не оказались в глубине пещеры, похожей на розовую собачью пасть, у самого корня черного языка. Они были пьяны, и ледяные быстрые струи морской воды, понемногу заполнявшие пещеру, их только смешили. Бяша-бяша, повторяла Паола, подражая шепелявому пастуху, бяша-бяша, скучное растение! В тот день пастух пожаловался на калиновые кусты, заполонившие склон: корни-то крепкие, как кулак, сказал он, где калина пошла в рост, там уже ничему не пробиться. Скучное растение, сказал он, и само еды не дает, и другим поперек дороги лезет, зачем только Бог такое создал? Маркус решил, что попробует спуститься на пляж. Плоская крыша рыбного рынка поблескивала в просветах, у входа в гавань маячили два промысловых судна. У северной стены рынка стояли поддоны для рыбы, косо сложенные, будто костяшки домино, а с юга его окружали cушильные стойки, на которых подвешивали рыбу, накидывая сверху мелкую сеть, чтобы чайки не разворовали улов. Глядя на сеть, Маркус вспомнил, что так же делают норвежцы в Тромсё — ему приходилось бывать там и даже жить в бревенчатом домике хозяина шхуны. Именно там, сидя на берегу с бутылкой местного самогона, он вдруг понял, что прошло четыре года после исчезновения Паолы. Прошло — а он до сих пор живет так, будто его в карты проиграли. В тот день он напился в хлам, долго ехал куда-то на автобусе и очнулся в настоящем альпийском саду, где росли араукарии, а сизые булыжники напоминали головы богатырей. С тех пор у него было много женщин, англичанки, португалки, русские, но ни одной итальянки, никогда, до позавчерашнего вечера. Я их больше не нашел — слишком поздно спохватился! — эти очи, бледное лицо в сумраке ночного перекрестка. Итальянки внушали ему такую же тревогу, как стихи Кавафиса. Обнимая Паолу и слушая стук дождя по крыше палатки, он представлял себе гладкие белые пространства замерзшей воды, разделяющие всех живых, безнадежные и непроходимые, и видел, как надо льдом поднимаются узорные опоры, а через них, будто лисий хвост, перекидывается сияющий мост — и от его жара белое чернеет, а гладкое вскрывается трещинами. Больше такое у него ни с кем не получалось. Добравшись до муниципального пляжа, он сел на влажный песок, достал из кармана куртки блокнот и записал несколько слов вконец затупившимся карандашом. Связи между словами должны быть такими же сильными, как связи между вещами, а сами вещи должны стать такими слабыми, что тронешь — и разворачиваются медленно, мягко расцепляя крючочки смыслов, и наконец рассыпаются совершенно. Следует понимать, что здесь никого нет, они водят меня за нос, они всего лишь пятнышки на закопченном стекле, а кварцевая луна навсегда прибита к небесам, и нет обнадеживающего ответа, и нет убедительного опровержения.