Я вожу своего дракона, как покорного пса, и мне не нужно чиркать пером по бумаге, чтобы выплеснуть досаду (а также обиду, поношение, поругание, бесчестье и позор). Те же, кто думает, что писаниной или, там, органной музыкой прикроются от того, что натворили их родители, — просто наивные младенцы с румяными пятками. Они думают, что становятся ничтожествами, если ни в чем не отражаются. Они желают отражаться и быть отражением. У древних китайцев был закон, по которому преступника умерщвляли колокольным звоном (и вообще музыкой) — просто сидели и ждали, пока тимпаны, флейты и колокола заставят его обезуметь и он умрет естественным путем. Так вот, если ты покорно сидишь и слушаешь, как дурак, или пытаешься заткнуть уши пальцами, то умрешь довольно быстро. Надо открывать рот и орать что есть мочи, пока не захлебнешься кровью из лопнувшего горла. И умереть от собственного крика. Одним словом, обстоятельства времени и места нужно назначать самому, иначе прошлое сожрет тебя. Вот я назначаю себе месть — и осуществляю ее. Что с того, что бабкино наследство ускользнуло, зато сама она смеется, глядя на меня с облаков. Сидит там, свесив ноги, в своей жокейской кепке, в высоких замшевых сапогах. Зато как свободно. Как легко. Никакой оскомины. Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2008 Поверишь ли, я начинаю привыкать к приходам девчонки из Траяно, даже к ее презрительным взглядам и крепко сжатому рту. Вчера утром она явилась сюда прямо с работы. В кармане у нее была открытка с дыркой, которую раньше она, видите ли, показать не решалась. Студентка юридического, скрывающая от следствия один из важнейших вещдоков, так как это может бросить тень на ее брата. Мало того, она заявила, что оставить ее в деле не сможет, так как это память. Детский сад. Представь себе, падре, эти люди сменят нас не позднее чем через десять-пятнадцать лет! Брат послал ей открытку в Кассино, написав на обороте какую-то ерунду, причина такого поступка мне неясна, но это не первый поступок юнца, вызывающий у меня недоумение. Зато теперь я знаю, что марку не пытались отодрать, видимо, она наклеена на кусок картона, а значит, в хорошей сохранности. На открытке мы видим крестины в часовне: хозяйка поместья, гости, священник и младенец, чей пол разобрать невозможно, хотя девчонка тыкала в какую-то темную точку на снимке, утверждая, что это пенис. Это маленький Диакопи, сказала она, это его крестины, видите часовню? Узнаете окно с витражами? — Что ты привязалась к этому Диакопи, — спросил я, с неохотой возвращая открытку, — ему теперь только Господь судья. Он расплатился за свои преступления. — При чем тут мертвец? — Она стукнула своим маленьким кулачком по моему столу. — Как же вы туго соображаете, комиссар. Это не сына Стефании крестят, а внука! Брат прислал мне эту открытку, чтобы я поняла, с кем он намерен встретиться. С внуком старой хозяйки, вот с кем! — А чего же он прямо тебе не сказал? — Другой бы сказал, а Бри должен был меня помучить. Представляю, как ему было весело: дырявые открытки, тайные свидания, чужие секреты, призрачное богатство. Миллион за сицилийскую ошибку! Настоящий «Остров сокровищ», понимаете? — Миллион? А зачем кому-то наклеивать такую марку на открытку, вместо того чтобы положить ее в банк? Странная прихоть, ты не находишь? — Ничего странного. Еще со времен Эдгара По известно, что лучший способ спрятать ценную вещь — это поместить ее там, где она должна быть, по всеобщему мнению. Помните рассказ об украденном письме? — Нет, не помню. И что это дает следствию? — Хотя бы то, что в отеле есть второй Диакопи, младший, — сказала она тихо. — Он убил своего отца, чтобы отобрать у него добычу. Думаю, он до сих пор здесь. И разумеется, он не тот, за кого себя выдает. Садовник Редактуру я начал в свой первый день в «Бриатико» и работал по утрам, поднимаясь вместе с консьержем, в половине седьмого, сидел в библиотеке и мелко исписывал карандашом поля рукописи. Несколько месяцев я так проработал, еще не зная, что сюжет выскользнет у меня из рук после разговора с кудрявой медсестрой. То, что она рассказала тогда, в темной лавандерии, под гудение аварийного генератора за стеной, изменило мои постоянные величины, сделав их переменными. Знание, которое я получил против своей воли, струится в жилах текста, будто донорская чужеродная кровь. Как много гибнет стратагем в один вечерний час. Эта строчка, многократно прочитанная на пляже, где я три дня ждал возвращения Паолы, запеклась на ссадине коричневой кровавой корочкой. С того дня прошло девять простых, упоительно бессмысленных лет; зеленого льва прокалили, он стал красным львом, его долго парили, и на дне остался один свинцовый сахар. Девять лет во мне стояла тишина, как на площади после казни. Я спал со всеми женщинами, которые этого хотели, но стоило им заговорить о том, что будет потом, как рубец начинал саднить и сочиться сукровицей. Потом ты сожжешь часовню, думал я, или еще что-нибудь разрушишь, а может, начнешь войну между севером и югом. Я оставался один и принимался заживлять свою корку заново. Женщины — привратницы хаоса, им доверяешь по умолчанию, если они плохо держат дверь, то темнота проникает повсюду. Маленькая Петра открыла не дверь, а крепостные ворота, хаос ворвался в мою книгу, будто башибузуки и янычары в византийскую столицу. Ясное дело, закончить ее мне уже не удастся. Текст стал ремеслом, в нем есть рассуждения, аллюзии и летучая субстанция памяти, все как положено. Пропал только железный привкус живой воды. Петра Во вторник я провела утро на кухне за глажкой полотенец, на втором этаже сломался рубильник, и пришлось спуститься к повару с тележкой и утюгом. Повар жарил пименте с солью для ланча и метался между двумя огромными шипящими сковородами. Его помощники стучали ножами по деревянной столешнице, чесночные дольки лежали вроссыпь, будто лиловатый жемчуг. Я брызгала на полотенца лимонной водой и думала о молчании Садовника. Мы не разговаривали уже шестнадцать дней. — Слышала уже про нашего фельдшера? — весело крикнул повар. — Что там натворил практикант? — Он такой же практикант, как я владелец здешних мест, — засмеялся Секондо. Смех у него похож на шипение пименте в масле. Я выдернула шнур из розетки и подошла к плите, чтобы налить себе кофе. — Практикант был шпионом! — торжествующе сказал повар. — Разве Италия с кем-то воюет? — спросила я, чтобы доставить ему удовольствие. — Война бывает разная! — Секондо посмотрел на меня со значением. — Когда прошел слух, что в «Бриатико» совершится сделка по продаже, важные люди забеспокоились. Здесь ведь когда-то было казино, а значит, можно отстроить его заново. Если бы Аверичи не поймали на горячем, здесь бы и теперь было казино. — А при чем тут фельдшер? — Да не фельдшер он никакой! Люди из Салерно заслали его сюда, чтобы выяснил все подробности: кто покупает, зачем, какие деньги собирается платить. Они решили, что отель продается в спешке, за долги, а в таких сделках можно получить целую скалу с домами и оливками за пару миллионов. Но хозяин с капитаном обделали все по-тихому, так что салернским дельцам ничего не перепало. — Разве земля принадлежит владельцам отеля? Она же вроде взята в аренду. — Ох, мутное там дело! — воскликнул повар, высыпая пименте в миску с солью. — Нотариус говорит, что такого в провинции еще не было, но подробностей не выдает, молчит, будто казначей каморры! — А что случилось с практикантом? — Я принялась укладывать выглаженное белье в тележку. — Его разоблачили и пытали в котельной огнем? — Как же, поймай его сначала. — Секондо засмеялся, протянул мне перчик, с которого текло горячее масло, и мне пришлось открыть рот. Потом я сложила полотенца, вывезла тележку из кухни, докатила ее до лифта и прислонилась к холодной стене. Больше не хочу ничего слышать. Я устала от новых подробностей. Они сыплются с небес каждый день, заметая мои рассуждения, как внезапный снег заметает следы на дороге. Я никогда не видела настоящего снега (наша январская слякоть не в счет), но думаю, что именно так он и выглядит: белый, внезапный и непоправимый. Я отвезла тележку в хамам, сгрузила полотенца в шкаф и задвинула щеколду. Голубые клеенчатые занавески раздернуты, все отделения пусты, на всем этаже ни души — мне стоило радоваться, ведь я ненавижу «Бриатико», но почему-то радости не было. Кто же твой сообщник, Ли Сопра, думала я, спускаясь в лифте с пустой тележкой. Мужчина пятидесяти лет приезжает в богадельню, влезает в шкуру хвастливого хромого старика и проводит так четыре месяца. Разве это не доказывает, что он приехал в «Бриатико» убивать? Нет, не доказывает, сказал бы комиссар. У него могла быть причина выдавать себя за другого. Женщины, долги, каморра, ндрангета, политика, разведка, наркотики или, скажем, безумие. А кстати, где этот самый комиссар? Всю обслугу уже допросили, а меня не трогают. Похоже, полиция не хочет выслушивать мое мнение. Тем более что Диакопи действительно не был капитаном, и комиссару пришлось бы это признать. Траянские мужчины не терпят женской правоты, когда их прижимают к стенке, они злятся, рычат и кусают тебя за руки. Наверное, мой отец был таким же, а мама часто бывала права, вот у них и не вышло ничего. * * * Всю первую неделю мая комиссар приезжал в «Бриатико» и угощался на веранде нашим соаве, которое подают в оплетенных бутылках. На самом деле соаве привозит в бочках один крестьянин из массерии в горах, в подвале под столовой его переливают в бутылки и дерут со стариков по двадцать монет за каждую. До меня комиссар добрался только к концу недели, приехал один, вина пить не стал и сразу поднялся на третий этаж с таким видом, как будто всю ночь про меня думал. Я в тот день работала с особыми постояльцами, с теми, кого надо с ложечки кормить, поэтому вышла к комиссару в клеенчатом фартуке, с салфеткой в руке. — Петра, — сказал он, усевшись на подоконник в конце коридора, — у меня к тебе три прямых вопроса. Они ждут прямых ответов, без этих твоих глупостей. — Слушаюсь, господин капрал, — сказала я. — Только меня ждет лежачий пациент, он голоден и хочет яблочного пюре. — Наш разговор будет коротким. После убийства Аверичи в полицию позвонил постоялец, не пожелавший себя назвать, и сделал заявление о том, что у другого постояльца имеется пистолет, на который нет разрешения. Звонили из отеля, это проверено. Тогда на звонок не обратили внимания, но теперь, после гибели Диакопи, я должен во всем разобраться. — Разбирайтесь. — Я встала перед ним, склонив голову и сложив руки на фартуке. — Вопрос первый: что это был за пистолет? Вопрос второй: где он теперь? — А третий вопрос: не я ли это звонила? — Разумеется, ты, — сказал комиссар, глядя в окно на гуляющих в парке стариков. — А кто же еще! Сначала некто с голосом, похожим на женский, доносит о пистолете и прикидывается постояльцем отеля. Потом Диакопи, который прикидывался капитаном, внезапно падает в море. А теперь ты стоишь тут и прикидываешься дурочкой. — Я не звонила в полицию. Меня вообще не было в «Бриатико», когда убили хозяина отеля. Я подозревала капитана, это правда, я собрала на него улики, я хотела его ареста. Но капитан сам стал жертвой, и все мои умозаключения рассыпались. — Тебя здесь и вправду не было? — Комиссар внезапно взял меня за плечо. — Я это проверю. Тогда почему ты перестала появляться в участке? У тебя села батарейка? — Ничего у меня не село. — Я попробовала освободить плечо, но он держал его крепко. — У меня просто нет подозреваемого. Извините, я пойду. — Погоди, остался еще третий вопрос. Кой черт понес капитана купаться в таком опасном месте, да еще перед штормом? Может, у него там было свидание? И может, тебе известно с кем? Тут он замолчал и уставился на меня. Пальцы у него были жесткими, и я вспомнила, как много лет назад меня схватил за плечо кондитер, поймавший нас с братом у себя на заднем дворе. Мы пришли туда втроем, но поймали только меня, а Бри и его дружок удрали, распихав по карманам горячее печенье. Кондитер нажаловался, мама заперла меня в кладовке, а брат кормил меня раскрошившимися бисквитами, просовывая их под дверь по одному. Прошло несколько минут, а комиссар все молчал. Я подумала, что сейчас он положит руку на свою кобуру и скажет: «Ну, довольно ходить вокруг да около. Тебя, милая, видели в тот день на обрыве, в двадцати метрах от места гибели Диакопи. И после этого ты заперлась в прачечной и напилась в стельку. У нас есть показания пианиста, который прикидывается англичанином. И старшей сестры, которая прикидывается твоей подругой. Собирай вещи, и поедем в тюрьму». — В тот день ему даже куртку пришлось надеть, — сказал наконец комиссар, продолжая сжимать мое плечо. — Какое тут купание, когда можно яйца отморозить. Яйца-то у него были настоящие. Или нет? Я сделала оскорбленное лицо, вывернулась из-под его руки и пошла к дверям палаты, стараясь держать спину ровно, а голову высоко.