Он хорошо помнил свой последний день, проведенный в отеле. Если бы кто-то спросил его, почему он собрался второпях и уехал сразу после собрания, напросившись в машину к адвокату, он бы не нашелся с ответом. Ему нужно было уехать, и все тут. Они добрались до Салерно, обменявшись лишь несколькими словами, когда адвокат остановился у бензоколонки и снял наушники. Пса здорово укачало и вывернуло на кожаные чехлы, так что Маркусу пришлось сбегать на колонку за салфетками и мыльной водой. — Монахи не хотят заниматься отелем? — спросил он адвоката, когда они выехали на шоссе. — Наверное, им запрещает монастырский закон? — Монахи? — Адвокат не отрывал глаз от дороги, забитой грузовиками. — Какие еще монахи? — Ну как же! Новые владельцы, монахи-киприоты, которым Стефания завещала холм со всеми полями и садами. Из-за откушенного пальца святого Андрея. — Какого пальца? — Адвокат покосился на него с недоумением. — Ты шутишь, парень? — Да бросьте, я все знаю. Эта история давно вышла наружу, на собрании они вам просто подыгрывали. Секрет Полишинеля! — Секрет кого? Никакого завещания в этой сделке нет. Владелец земли — чистой воды итальянец. Я сам оформлял эту покупку некоторое время тому назад, так что можешь быть уверен. — И кто этот счастливчик? — Не могу делиться такого рода информацией, — строго сказал адвокат и снова надел наушники. — Присматривай лучше за своей дворнягой. * * * Часы на колокольне пробили десять вечера, и клошар поучительно поднял палец: наслаждайся! С четверга до полудня субботы церковные колокола будут молчать. Маркус кивнул, глядя на тени от фонарей, качающиеся на белой стене. Фонари вывесил хозяин «Колонны», куда они забрели по дороге из гавани, чтобы выпить по последней. Хозяин был честным католиком и завалил всю витрину шоколадными яйцами и ломтями Torta di Pasqua. Сиесту они с Пеникеллой провели в гавани, осматривая лодку, которую старик собирался спустить на воду в понедельник утром, оставалось только приладить новенький двигатель, покрасить борта и написать название. Два часа сиесты прошли незаметно под знаком двух огромных бутылей красного, которые клошар привез в гавань завернутыми в сено, на тележке, похожей на тачку для свежей рыбы, но оказавшейся каталкой для мертвецов. — Разве это шествие, — сказал клошар, когда со стороны города донеслись радостные возгласы и органная музыка, шелестящая в динамиках. — Вот сардинцы, те умеют, у них как выбросило статую Христа на берег триста лет назад, так они ее и таскают по улицам, или Пресвятую Деву таскают, а следом бредут тетки и поют псалмы, покуда не обойдут все церкви в городе. — Но у вас только одна церковь, — заметил Маркус. Он лежал на палубе, слегка наклоненной в сторону моря, отчего вино в оплетенной бутыли, стоящей рядом с ним, тоже наклонилось, показывая с севера зеленое дно. — Раньше, бывало, процессия шла наверх, в поместье, ворота были нараспашку, а в парке, возле часовни, всех ждало угощение, — мечтательно произнес клошар. — А теперь что? Нет ни Стефании, ни часовни, ни традиций. — Кому в наше время нужны традиции? В моем поколении они служат инструментом для манипуляций, так же как политкорректность или патриотизм — Ты недоволен своим поколением? — Пеникелла сидел, прислонившись к переборке, и время от времени со стоном вытягивал затекшую ногу. Солнце светило им обоим в глаза, и клошар достал со дна рундука соломенную шляпу и кепку с козырьком. Шляпа, сказал клошар, принадлежала его отцу, поймавшему однажды сома весом в сто двенадцать кило. — Иногда мне кажется, что мы все невзаправдашние. — Маркус взял кепку и надвинул ее поглубже. — Будто свежепокрашенный катер на стапелях, с виду такой же, как все, а хрен его на воду спустишь. Наше поколение словно заменяет кого-то еще: тех мощных сорокалетних, титанов с пронзительным умом, которые пришли бы, да не смогли и лежат где-то в другой реальности, как оловянные солдатики в ящике. — Насчет катера ты зря, — обиженно пробурчал старик. — Не уподобляйся безумной Агостине, она не знает, что говорит. Мне осталось только отскрести борта, загрунтовать и покрасить. С пескоструйкой обещал помочь смотритель порта. — Смотритель порта помогает смотрителю кладбища, — засмеялся Маркус. — А станционный смотритель у вас есть? — Здесь же не ходят поезда, дурачина. Ты лучше скажи, будешь ли завтра помогать мне с покраской? В воскресенье я хочу выйти в море, а через два месяца намерен пришвартоваться в Картахене. С июня до ноября на Карибах сезон ураганов, так что приходится торопиться. — Что ты будешь там делать? — Искать своего внука, что же еще. Мой сын жил на берегу Карибского моря со своей женой-англичанкой, несколько лет назад он приехал в Траяно, и здесь с ним случилась беда. Я сам зарыл его за оградой кладбища. Теперь я хочу отправиться в Картахену, чтобы найти его женщину и ребенка. — Черта с два ты кого-то разыщешь в колумбийских зарослях. — Маркус поднял бутыль и вылил в рот последние капли. — Ты ведь даже по-испански не говоришь. Найми частного детектива, и тебе не придется неделями болтаться в океане и питаться сырой рыбой. Клошар ничего не ответил, и некоторое время они сидели молча, глядя, как солнце закатывается за холм. Наконец старик поднялся, хватаясь за поручни, и навис над Маркусом, широко расставив ноги в обрезанных по колено джинсах: — Я чинил свою лодку пятнадцать лет не для того, чтобы пить с тобой вино. Мужчина должен все время двигаться на юго-запад, не важно — по воде или по суше. Я назову лодку «Картахена», и она долетит до Бока-гранде, будто маслом смазанная. А на берегу меня будет ждать мой внук, который уже стал мужчиной и тоже хочет двигаться на юго-запад. — И лет через сто вы вместе пристанете к австралийским берегам, — лениво заметил Маркус, глядя на клошара снизу вверх. — Да вы англичане еще занудней, чем crucchi, так мой отец еще с войны называл немчуру. На экзамене у них школьникам задавали вопрос: что будет после Третьего рейха? Многие отвечали: Четвертый рейх — и проваливались с позором. Правильный ответ был такой: после Третьего рейха не будет ничего. Он будет существовать вечно. — Я не англичанин, Меркуцио. — Да мне какая разница! Вставай, хватит валяться, будем вырезать трафареты из картона. Там девять букв, надо успеть до темноты! Петра Почему он перестал со мной разговаривать? Что-то в тот вечер пошло не так. Мы сидели в прачечной одни, во всем отеле вылетели пробки, у нас это называют конец света, и Садовник спустился ко мне в подвал. В такой кромешной тьме только страшилки рассказывать, мы так и сделали, он говорил по-итальянски, а я по-английски, это упражнение такое, он сам предложил. Он рассказал мне историю про капитана яхты, от которой у меня заболела голова. Однако уговор есть уговор — я рассказала историю про сгоревшую часовню, от которой голова заболела у него, даже в темноте было видно, как он побледнел. Пока я говорила, ноздри мне заполнила копоть, сухой запах сожженного дерева и холодный дым. Я не стала упоминать о гибели брата, но странным образом, пока я рассказывала про пожар, ощущение его смерти стало еще отчетливее, как будто рассеялся дым или отхлынула вода. Все это время, начиная с первого марта, когда я прибежала на рыбный рынок с туфлями в руках, Бри был мертв условно, на казенной бумаге, а значит, понарошку. Его тело обратилось в прах, но у нас дома о нем говорили как о живом, и мне это нравилось. Но вот, заканчивая историю про часовню, я поймала себя на том, что говорю: мой брат был задирой и больше всего на свете любил розыгрыши. Он не хотел той девушке зла, мы просто заигрались и забыли про нее. Хорошо, что она выбралась из часовни. Шутка вышла на редкость неудачной. Я сказала: мой брат был задирой — употребив Past Perfect — и сама испугалась. Некоторое время мы молчали, слушая ровное гудение воды в трубах, потом Садовник заговорил каким-то гулким, незнакомым голосом. Он сказал, что часовня с решетками на окнах выглядела как фамильный склеп, но выхода у хозяйки не было: деревенские дети пробирались в поместье, охотясь за цветными стеклышками, которые легко вынимались из медных креплений. Помню, что он сказал базилика вместо капелла, и я не стала его поправлять. Фраза о цветных стеклышках была последней, после этого Садовник замолчал, а вскоре в прачечной вспыхнул свет, и он попрощался со мной, поднялся и направился к лестнице. * * * Мы с Бри любили все то же самое: больших собак, густой инжирный запах в деревенской церкви, кабинку в магазине пластинок, железный фильмоскоп с отваливающейся трубкой. Гулять с ним было непросто, на него вечно пялились девицы, хотя он одевался как попало и неделями не брил бороды. В нем была мягкая, вкрадчивая уверенность, от которой женщины теряются. Еще у Бри был настоящий мужской взгляд, такой, что не любопытствует, не греет, но держит в лучах своего внимания. У Садовника тоже такой взгляд, ему все время хочется смотреть прямо в глаза. Он поселился в моих волосах, альвеолах, мембранах и во всем остальном. Мое утро начинается с чашки кофе и вычислений, где и каким образом я смогу его увидеть. Если мне удается улизнуть из процедурной, я прихожу к его убежищу, встаю за деревьями и смотрю, как он возвращается из отеля, чтобы покормить Дамизампу. Я не стала говорить ему, что знаю ее настоящее имя. Однажды утром я видела мальчишек у ворот, они спрашивали у сторожа, не забегала ли собака в гостиничный парк. — Лупо, Лупо! — звали они, забравшись на стену, я хотела сказать им, что пес прибился к Садовнику, но промолчала. Тем более что собака с таким именем отлично подходит отелю «Бриатико», здесь совсем недавно был настоящий лупанарий. Садовника тоже интересует, что здесь было раньше. Я наблюдала, как он рылся на полках в библиотеке, а потом, обнаружив тяжелый фолиант, уселся читать с довольным видом. Я вытирала пыль, стоя на шаткой лестнице, но он даже не предложил ее подержать. Потом он сунул книгу обратно на полку и ушел. Я сразу же слезла и посмотрела: «Усадебные алтари и фрески» с часовней Перуцци на фронтисписе. Кожаная обложка была похожа на хлебную корку, объеденную мышами. Что он там искал? Изображение часовни, которая сгорела? Похоже, мой рассказ в полутемной прачечной произвел на него слишком сильное впечатление. Он тогда как-то странно заторопился, ушел, как только в гостинице дали свет. А я устроилась на тюках с бельем, закрыла глаза и стала вспоминать прошлое лето — самый конец августа, когда я видела брата в последний раз. Он тогда целыми днями пропадал на причале. В то лето солнце выжгло поселок до белизны, даже песок на дороге казался пудрой, брат приходил на обед, мы шли на задний двор, и я долго поливала его из садового шланга. Что у тебя общего с этим стариком, спросила я брата в один из таких дней, он же пьяница, его уже не изменишь, а ты тратишь на него свое время. Зачем же его менять, ответил мне брат, изменить Пеникеллу — это все равно что отмыть эскимоса от жира, которым тот покрывает грудь, защищаясь от холода. Он поклялся, что починит свой катер, и он его починит. Даже если ему придется стать дельфином и впрячься самому, чтобы вывести посудину в открытое море. Когда брата хоронили, Пеникелла пришел на кладбище с банкой оконной замазки и пучком пакли. Я думала, это какой-то символ, значение которого он мне откроет, но старик взял плиту, которой закрывают нишу с урной, вставил ее на место и намертво законопатил. — Это то, что мы делали с ним вместе, — сказал он, оглянувшись на стоявших вокруг, — а значит, парню понравится. Теперь его лодка не будет пропускать воду! * * * Прошло несколько дней, тело капитана предали земле, и все пошло по-старому: процедуры, обеды, купания со стариками. В середине мая погода испортилась, администратор велел поставить у воды кабину, чтобы старики не простужались, белую в синюю полоску, эту кабину приходилось складывать и на замок запирать, будто велосипед. Больше всего мне нравилось ходить туда с Риттером. Сидит себе в кабине, трубку покуривает, бородка шкиперская, лицо круглое, благодушное. Трудно поверить, что я подозревала его в убийстве целых четыре дня, даже во сне его бородку видела. Еще труднее поверить, что я хотела убить Ли Сопру. Особенно если знать, что мой факультет называется история и право, то есть я без пяти минут служитель закона. Хотя вот взять того же комиссара — он уже лет тридцать закону служит, а два серьезных дела положил под сукно и глазом не моргнул. Больше всего его пугает серийное дело, то есть возможная связь между убийствами. Заподозрят маньяка — пришлют городского следователя разбираться, комиссару такое оскорбление хуже смерти. Правда, в одном комиссар оказался прав: нельзя забывать о мотиве преступления, занимаясь только modus operandi. Мотивы всех убийств сводятся к простой четверке: страх, нажива, ненависть и секс. Точно так же говорил наш профессор, читавший курс по криминалистике. Вечером десятого мая я обыскала комнату покойника. Ее даже не опечатали. Но и поселить никого не поселили. Я пришла туда с фонариком, дождавшись отбоя, когда в коридорах выключают свет: у нас это называется заботой о здоровом сне, а на деле хозяева просто экономят энергию. Какое-то время я стояла посреди комнаты, не включая фонарик и не решаясь приступить к делу. Луна была на ущербе, ветер постукивал створкой окна, которое забыли запереть. Здесь жил человек, которого я подозревала при жизни и продолжаю подозревать после смерти. Но что я хотела бы найти? Дневники, любовные записки, компьютер, оружие? Я села на край кровати, с которой уже сняли подушки и одеяла, и почувствовала, как тишина давит мне на барабанные перепонки, как будто я забралась на вершину Монтесоро. Тишина здесь была особой — не просто отсутствие звуков, а что-то вроде холодного вязкого воздуха, в котором растворяется ощущение времени. Сколько ему было, когда он решился убить свою мать? Сорока еще не было, если верить моим подсчетам. В сорок мужчине нужен свой дом, иначе он будет лишним на свете, так мама говорила брату, когда у нее была охота разговаривать. У Диакопи не было дома, да и матери тоже не было, его вышвырнули вон, как шелудивую собаку, и однажды он пробрался обратно через собачью дыру. Искать здесь нечего, подумала я, убирая фонарик в карман, и пора признать, что в отеле делать тоже нечего. Не прошло и месяца, как я оказалась в крепко спутанном клубке отношений с людьми, которых раньше не знала. Этот дневник уже похож на гроссбух проворовавшегося бухгалтера: он весь разлохматился из-за приписок, подклеек, переделок, вырванных страниц. Я испытываю чувства, казалось бы, знакомые: ненависть, страх, замешательство, но они ярче и болезненнее, чем прежде. Как будто, поселившись в «Бриатико», я оставила за дверью свою защитную чешую, и теперь здешний ветер — трамонтана! — легко продувает меня насквозь.