Садовник Сегодня я шел по северному склону холма, по той же дороге, которая девять лет назад привела нас к часовне, здесь тогда были сплошь овечьи пастбища. В тот день Паола говорила без умолку, пытаясь угадать, какими окажутся фрески в часовне, от волнения глаза у нее темнели, становились почти зелеными, я долго подбирал оттенок и решил, что они цвета незрелой ежевики, которую на этом побережье не едят и считают отравой. В пятницу я не должен играть в шахматы с постояльцами, так что времени было достаточно. Я решил наведаться в деревню и зайти в пакистанскую лавку со всякой железной ерундой, мне нужно было купить ошейник для пса, чтобы нас с ним пустили в автобус. Со дня на день я жду какого-то знака о том, что мне пора возвращаться домой. Я просто помешался на знаках, стал суеверным, как древний грек, впору носить в кармане косточку летучей мыши от дурного глаза. Солнце мелькало между ветками, как будто гналось за мной, крепкое, медное, с золотой насечкой, все здесь продымленное, вылинявшее от этого солнца, все только на нем и держится: муравьиная нитка на нагретой за день террасе, летящие в лицо семена крестовника, горячие мальки в просвеченной воде, горечь сосновых иголок и простыни, простыни, простыни, высыхающие мгновенно, будто и не было дождя. Спускаясь по тропе между эвкалиптами, я щурился на солнце и думал об огненном столпе. Помню, как на семинаре по античной литературе я удивился, узнав, что жена Менелая тихо-мирно отсиделась у египтян, а в Трою послали только призрак женщины. Узнав, что ее разоблачили, поддельная Елена превратилась в огненный столп, полыхнула рыжим — и была такова. Трагедия показалась мне тогда недостаточно трагичной. Что толку от рыхлой Елены, которая десять лет старела за прялкой? Ясно же, что стремление может стать реальнее, чем осуществление. Ведь в нем, в стремлении, гораздо больше воды, белков и всяких там липидов. То есть движения, абсолюта и всяческой необратимости. Так с какой стати мне переписывать книгу? То, что Петра рассказала мне в прачечной, осталось там, в гудящей темноте, между девчонкой и мной. Вернее, между мной и ее братом по имени Бри. Я не стал говорить ей о том, что случилось на самом деле. Этот Бри, он все делал с крестьянской прищуренной аккуратностью. Он легко обманул чужестранца, встреченного в парке, прижимавшего к груди корзину с хлебом и сыром. Сказал, что видел, как девушка в сине-белом платье удалялась по тропинке, ведущей в гавань. И сделал это ради сестры, которая стояла там с круглыми глазами, принюхиваясь к терпентиновой вони пожарища. Я не стану переписывать финал, я отправлю книгу англичанам, не изменив ни одного слова. Бесстыжая сероглазая девчонка, бросившая меня на берегу лагуны, останется на прежнем месте, господин издатель. Уйдет в своих теннисных тапках на босу ногу по мощеной тропе, ведущей к гавани, сядет там на автобус, поставит рюкзак на пол и наденет наушники. Или будет болтать с соседом и пить воду из его велосипедной бутылки. Или станет смотреть в окно и смеяться над тем, как ловко она избавилась от русского любовника. К черту огненный столп и запах холодной копоти. И к черту Еврипида. Я выбираю версию Бри. Глава пятая. Так тихо и стремглав Маркус. Четверг В рыбной лавке закончился торговый день, и хозяин с помощником таскали по двору какие-то жестяные тазы, весело покрикивая друг на друга. На прилавке, который виднелся в проеме двери, лежала непроданная дорада во льду, лед громоздился шершавыми глыбами. Смуглые рыбины лежали ровно и слабо светились. Маркус подумал было купить одну и попросить хозяйку мотеля зажарить ее на ужин, но почувствовал, что есть сегодня уже не сможет. Зато сможет как следует выпить. Он решил, что сделает это в траянском порту, а после вернется домой по ночному шоссе. В сумерках деревня казалась тихой и безлюдной, но Маркус знал, что в порту есть траттория, открытая до глубокой ночи, в таких подают домашнюю граппу и вино, отдающее пробкой. Добравшись до траттории, он устроился у окна, заказал стакан верначчо и спросил, не заходил ли сегодня клошар. Потом он достал блокнот и принялся составлять список вопросов, которые мог бы задать Петре, доведись им увидеться. Какой-то момент в рассуждениях девчонки был упущен, и, может быть, даже не один. Если бы Маркус занимался делом по горячему следу, а не теперь, когда улики затоптаны, а суть преступлений поблекла, он начал бы с другого персонажа. С белобрысой вдовы. Он хорошо ее помнил: молочное хихиканье, бульканье сонных соков, блеск белоснежной радужки, победительная стать. Ни дать ни взять джойсовская барменша, многократно отраженная в запотевших зеркалах, знающая, как одним движением пальца собрать мокрую мелочь на прилавке и как жить вообще. В рассуждениях Петры она упоминалась только как заносчивая тварь, от которой мало толку, так как ее алиби подтвердило двадцать шесть человек. Но не стоит забывать, что в день своей гибели Бри намеревался встретиться именно с ней. Что он хотел ей продать: сицилийскую ошибку или свое молчание? В деревне думали, что Бранку отпустили под огромный залог, в глазах траянцев она была подозреваемой номер один, а Бри был уверен, что видел ее на месте преступления. Вероятно, он написал вдове письмо, поступил как похититель драгоценностей: их следует продавать не скупщику, а тому, у кого их украли, потому что он заплатит и будет молчать. Бранка показала письмо своему приятелю, а тот решил, что стоит встретиться с парнишкой самому. Стоит заметить, что беготня в кринолинах, искусный грим, рассказы про арктические льды и, наконец, опереточная затея с любовной запиской выдают в капитане человека эксцентричного, вполне вероятно, что рассказы о его актерстве не были выдумкой. Без покера тут тоже не обошлось. Маркус поднял руку, но подавальщика нигде не было видно. Он поднялся, подошел к стойке бара и налил себе из мутной двухлитровой бутыли, к которой раньше не решался прикладываться. Этикеткой служил кусок пластыря, на нем шариковой ручкой было написано: тридцать шесть градусов. Надо же, прямо по числу стратагем в китайском военном трактате. Обмануть императора, чтобы переплыть море. Даже для тех, кто знал настоящее имя капитана, он был Диакопи, который прячется от кредиторов в доме своей матери. Что может быть понятнее, чем такой инстинктивный поступок? Для вида чинить деревянные мостки, это тоже подходит, если поразмыслить. Еще там была цикада, которая сбрасывает золотую кожицу. И что, сынку, помогли тебе твои стратагемы? Маркус вспомнил маленькое тело, лежавшее на носилках лицом вниз, изжеванную морем куртку, голые ноги в черных кровоподтеках. Самоубийство, сказали полицейские. Несчастный случай, сказала Пулия, такие люди не сводят счеты с жизнью, потому что она их любит. Убийство, сказала Петра, я сама хотела его убить, но меня опередили. А что сказал бы мой мудрый друг Пеникелла? Есть разные пути приблизиться к смерти и разные пути избежать смерти. Никогда не знаешь, сколько их. * * * Дождь моросил по-прежнему, идти к морю не хотелось, и Маркус отправился в деревню, полагая, что полицейский участок уже открылся. Он надеялся вернуть свои права и, если повезет, получить разрешение посмотреть на досье Диакопи/Аверичи. Где-то там, в подшивке казенных бумаг, лежит распечатанный Петрой дневник флейтиста, который ему хочется прочитать от корки до корки. Дневник казался таинственным, будто рукопись Войнича с синими колокольчиками. Забавно, что девчонка считала автором Маркуса — именно потому, что он не был Маркусом! Он так привык к своему псевдониму, что собственное имя казалось ему длинным и вялым. В детстве он ненавидел его больше, чем няню-караимку, а уж караимку-то он ненавидел от всей души. Няня эта появилась ниоткуда, когда он заболел ветрянкой и маялся в кровати, перемазанный бриллиантовой зеленью. На второй день мать привела эту тетку с черной повязкой на левом глазу, одно упоминание которой в школе — няня! — могло сделать его изгоем на веки вечные. Все в тетке казалось ему невыносимым: крупновязаные платья с брошками у горла, манера смахивать крошки со стола в ладонь и бросать в рот. Здоровый глаз у нее был слишком крупный, серый, как морская галька, и катался из стороны в сторону. Два летних месяца, которые няня пробыла у них в доме, показались ему адом, в то лето он перешел в четвертый класс, прочел Данте в кратком изложении и определил тетку в девятый ров восьмого круга. Между прочим, автор «Ада» тоже ненавидел свое настоящее имя — Дуранте! — и быстро от него избавился. Пробираясь через оливковые посадки, Маркус зацепился за проволоку, забыв про зеленую сетку, расстеленную вокруг корней для сбора паданцев. Оливы всегда напоминали ему нескончаемый строй коренастых мертвых воинов, особенно в лунные ночи, когда они отбрасывают узловатую тень. А где-то не здесь бег оленьих стад, Милю за милей, над золотом мхов, Несущихся, так тихо и стремглав. Дилан? Оден? Раньше он устыдился бы своей забывчивости, полез бы в учебники или в Сеть, листать, проверять, но теперь ему было все равно. Знание перестало быть частью ума. Перестало быть добычей. Единственное, что еще имеет ценность, это текнэ — умение. То, что дает возможность по-особому растянуть мехи аккордеона или промять фасцию так, что мышца облегченно вздохнет. Все остальные знания стали бесстыдно доступны, их можно пропускать через себя, словно дым через пароходную трубу, чтобы обеспечить сиюминутное движение. Единственное знание, которое нужно носить в себе, — это осознание того, что ты бессмертен. * * * …agkyra estin en tei atykhiai. Якорь в несчастье? Облупленная гипсовая надпись вилась полукругом по фризу часовни, ее первое слово приходилось как раз туда, где марку аккуратно вырезали. Священник с рукавами, засученными по локоть, младенец на руках у женщины в белом платке, несколько нарядных прихожанок. Маркус встал на грязном полу на колени, дежурный за его спиной хмыкнул, сегодня это был другой парень, как родной брат похожий на Джузеппино. Правду говорил клошар, в этой деревне все похожи, потому что женятся на соседских девчонках. Открывая дверь участка, Маркус улыбался, но, увидев бугристое лицо дежурного, тут же перестал. До чего же они страшные здесь, в благословенном краю, подумал он, подходя к двери неуловимого капо. Дверь была заперта, под ней лежал желтый пакет с почтой, и Маркус понял, что сегодня права ему не вернут. Проходя мимо копилки, он опустил пятерку и купил себе право разглядеть фотографию получше. Деньги были потрачены не зря. В прошлый раз он не заметил важной детали: в правом верхнем углу картинки виднелся вырезанный ножницами квадрат. Может, открытка была той самой, что Петра получила от брата? Мог бы сразу догадаться, с досадой подумал Маркус, и греческую надпись мог бы заметить! Но как она сюда попала? Отогнув зубчатый уголок, Маркус попробовал разглядеть изнанку: ему хотелось увидеть почерк убитого траянца. — Слышь, не царапай, — сказал полицейский у него за спиной. — Это трогать не положено. Иди домой. Начальство еще не скоро появится. Не так много вариантов для пропущенной части, подумал Маркус, не обращая внимания на недовольное пыхтение патрульного. Atykhia — это немилость у судьбы, а tykhe — это просто случай. Крестины православные, несомненно; греческой крови в здешних краях немного, а в семейную часовню вряд ли пустят посторонних. Значит, крестят кого-то из Диакопи. — Что ты там разглядываешь, иностранец? — спросил знакомый голос у Маркуса за спиной. Сержант пришел с дождя, с его форменной куртки лилось прямо на пол, а голос стал еще более хриплым. — Сегодня четверг. — Маркус поднялся на ноги. — Тебе не кажется, что пора возвращать мои права? Я честно прождал четыре дня, так что открывай сейф и тащи сюда документы. — Сейфа у меня нет. — Джузеппино покачал головой и едва заметно подмигнул дежурному. — А капо придет после завтрака, то есть часа в три. Если хочешь, можешь подождать в кладовке, тебе же там вроде нравится. Заодно подбрось растопку в печь, а то у меня кости ноют от сырости. Сержант направился к себе, маленький дежурный влюбленно смотрел ему вслед. — Где завтракает твое начальство? — спросил Маркус, не надеясь на ответ, но сержант остановился, покачался с носка на пятку и ответил: — В «Колонне», наверное. Бывший тоже туда ходил. А ты, говорят, с нашей почтаркой познакомился? — С какой еще почтаркой? — Не прикидывайся, что ты ее не заметил. Такая на все побережье одна! Вот получу повышение и посватаюсь к ней. — Сержант облизнулся и ткнул дежурного в бок. Что бы вы понимали, подумал Маркус, выходя из участка под настоящий ливень, уже заполнивший фонтанную чашу грязной пенящейся водой. Все ваши красотки похожи, как арбузные семечки: мелкие, черные, лоснящиеся от сока. Я знал только одну местную девчонку, которая стоила греха, но она оказалась запретным плодом в самом паршивом варианте из всех возможных. До сих пор помню, как она держалась со мной: сохраняла расстояние, пыталась найти нужный тон, долго щупала воду ногой, зажмуривалась и входила. Ускользала, навязывалась, спохватывалась и снова ускользала. И что же? Все самое плохое, что может случиться между мужчиной и женщиной, случилось у нас с ней в какие-то несколько весенних недель. Подозрения, ложь, ненависть, месть. Люди годами живут вместе, чтобы накопить такое! Ну, я, положим, тоже был хорош. Я прикидывался, что избегаю ее, отворачивался, когда сталкивался с ней в коридорах, иногда цедил приветствие сквозь зубы, а потом снова искал этих встреч и нарочно поднимался на второй этаж, где мне совершенно нечего было делать. Мне нужно было видеть ее глаза — выпуклые, крупные, будто желуди, исчерна-синие, матово блестящие. Стоило мне встретиться с ней взглядом, пусть даже случайно, как я слышал грохот рушащихся балок, шипение горящей краски, свист пламени и чувствовал себя парфянской стрелой, потерявшей движение, дрожащей в воздухе. * * *