Комиссара в «Колонне» не было. Маркус поднял руку, чтобы заказать выпивку, но никто не подошел, а терпение у него уже кончилось. Он вытащил фляжку из кармана куртки, отвинтил пробку и сделал большой глоток под неодобрительным взглядом двух немецких туристок, занимавших столик у самого входа. В тот вечер в темной лавандерии Петра плакала, рассказывая о часовне, хотя прошло без малого девять лет, значит, сомнение грызло ее, несмотря на уверения брата. Прочитав мою книгу, она увидит, что в финале нет ни лопнувших стекол, ни терпентина, ни мечущейся за решетками девушки, ни амбарного замка на двери. В финале художница поджигает часовню сама, чтобы оставить безжалостный ясный знак тому, кого она разлюбила. Поджигает и уходит. La vera storia del Sud Italia. В этих широтах Италия драматична, будто стареющая контральто: чем жарче и бравурнее, тем больше цветов и свиста, но уж если разрыдается, разольется — беги со всех ног, прикрывая голову руками. Странное все-таки место этот Траяно, подумал Маркус, делая второй глоток, каждый день обнаруживается что-то новое. Нет, не новое, а неизвестное старое. Одним словом, стоит сунуть палку в болото и пошевелить тину, как видишь, что в зеленой глубине поблескивают бока драгоценных сосудов, прямо как в той истории с тысячелетней книгой псалмов, найденной ирландским экскаваторщиком. Только мне их не достать, ни палкой, ни ковшом, тут нужен инструмент позабористее. Как вышло, что я раньше не посмотрел списки аукционов? Чем объяснить то, что в дешевом траянском мотеле я вскакиваю по ночам и пишу, будто маслом смазанный, а дома смотрю в стену и сворачиваю самолетики из блокнотных листков? Да, кстати, а где мой блокнот? Маркус снял куртку, пошарил в кармане для дичи, нашел блокнот и карандаш с рекламой мотеля, сделал еще глоток и принялся писать. Если представить жизнь как одноразовую попытку действия, скажем, заполнения холста красками, то мы увидим, что хаос не только пожирает холст, то есть полотнище времени, но действует во многих измерениях. Однако самое болезненное для живого человека — это съеденные хаосом ванночки с краской. Ты оборачиваешься, увлеченный, кисть пляшет у тебя в руке, горячий холст пружинит, на столе у тебя коробка с красками величиной с мельничное колесо, но что это? Остались только цвета вокруг черного, плотные, добротные, но никчемные, как отцовское зимнее пальто, найденное на чердаке. * * * — Ты здесь пьешь или бумагу мараешь? — тихо спросили у него за спиной. — Хочешь, я скажу тебе, какое вино стоит у хозяина в дальнем углу подвала для своих? Не пей эту кислую дрянь из Абруццо. — Садись со мной. — Маркус отложил блокнот. — Мне нужен твой совет. Сегодня я узнал кое-что странное и никак в ум не возьму, что бы это значило. — Жизнь состоит из странных вещей, друг мой. Странные вещи — это биография мужчины, остальное — факты жизни. Не пора ли нам заказать вина и брезаолы? Произнеся это, старик снял свой дождевик, бросил его на спинку стула и уселся, выложив сплетенные руки перед собой. Маркус сделал знак подавальщику, вино в графине принесли мгновенно, будто оно наготове стояло. — Приходилось ли тебе бывать в часовне Святого Андрея? Сегодня я разглядывал снимок, где изображена церемония: крестины ребенка, родившегося в поместье. — Часовня была чудом. — Старик налил себе полный стакан и понюхал вино. — Раньше там были дыры вместо окон, и в часовню залетали птицы. Потом витражи поставили, а потом и решетки. Но что теперь говорить, когда все разрушено. — Наверное, часовня была ей дорога, — заметил Маркус. — Ведь там крестили ее сына, да и ее саму, наверное, тоже. — «Бриатико» тоже должен быть разрушен. Сгореть он не сгорит, а вот зарасти сорняками ему придется. Уж я постараюсь. — Ты об этом уже говорил. — Развалиться на куски, покрыться мхом и зарасти молочаем, — повторил старик, своевольно выпятив нижнюю губу. — Сам посуди: на одной из полян «Бриатико» убили моего брата, который, хотя и был заносчивым болваном, приходился мне родней. Поместье не позволило мне жениться на девушке, которая любила засахаренный изюм. А причиной смерти моего друга было то, что он возвращался с танцев по чужой земле, вместо того чтобы пройти лишний километр вдоль моря. — Это всего лишь совпадение. — Маркус подлил ему вина в стакан. — Люди умирают, потому что другие люди хотят, чтобы они умерли. Холмы и фасады здесь ни при чем. — Я был не так уж одинок, только понял это слишком поздно. Я понял это в тот день, когда умер мой сын Лука. Утром я еще не знал, что это мой сын. Что же это за времена, подумал я, наследника поместья собираются зарыть за кладбищенским забором, чтобы на него ссали собаки. Когда приехали люди из морга и сержант, сопровождавший катафалк… — Ты уже рассказывал эту историю, — перебил его Маркус, — но там вроде была тележка. — Я взял у них бумагу с точными датами жизни и смерти, чтобы заказать табличку у каменщика, — продолжал клошар, не потрудившись ответить. — Было начало мая, и миндальное дерево стояло в бело-розовой пене. Сидя под ним, я несколько раз прочел бумагу и наконец понял, что покойник родился в пятьдесят девятом, в октябре, ровно через полгода после того дня, как моя девушка мне отказала. Он не мог быть сыном заезжего грека по имени Диакопи, потому что был зачат в феврале. — Можно я буду записывать? — Маркус снова взял ручку и подвинул блокнот поближе. — Делай что хочешь. Когда Бри показал мне ту фотографию с дыркой, я даже представить не мог, что смотрю на крестины в моей семье. Лука был еще жив, и я считал его сыном поганого грека, уехавшим куда-то в пампасы. Он ведь был на всем побережье известен как горе луковое, как мученье бедняги Стефании. Но это был мой сын, которого я мог видеть и обнять, мы разминулись, он вырос безотцовщиной и кончил свои дни в соленой воде. — Не мое это дело, — хмыкнул Маркус, — но то, что капитан не был сыном грека, еще не делает его вашим. — Брось, ты не знаешь моей Стефании. — Старик вытер губы рукавом. — Она была девицей, когда мы встретились в южном флигеле на краю поместья, девицей в двадцать шесть лет, когда груди ее уже стали увядать. Там до сих пор сохранилась стена, где я нацарапал «6 раз за ночь», а она смеялась и смотрела на меня, как собака на цыгана. А замуж она вышла, чтобы прикрыть свой грех, уж не знаю, откуда ее родители выписали дурака-киприота. Старик разгневался, он сипел и издавал запах свирепого зверя. Маркус сделал знак самоанцу, тот кивнул и отправился в погреб за новой бутылкой. — Как она посмела скрыть от меня моего мальчишку! Я брал бы его на рыбалку, по воскресеньям мы ходили бы в портовый бар, где собираются любители поиграть в шашки, он бы слонялся по залу, клянчил мороженое, крутил бы ручку старинной кассы, как делают все пацаны, весной мы поднимались бы вместе в холмы, где перезрелые апельсины падают прямо под ноги. В девять лет я подарил бы ему фигурку святого Рокко, а на шестнадцатилетие подарил бы лупару для охоты на волков. — Может, еще ветчины? — Маркус постучал пальцем по пустой тарелке, но старик его не услышал. Глаза у него стали желтыми, будто переспелый крыжовник, пегие брови заломились домиком. — Потом до меня дошло, что у моего сына тоже мог быть сын. Все знают, что скандал в доме Диакопи случился из-за распухшего служанкиного пуза. Тогда почему о младенце никто ничего не слышал? После похорон Луки я долго не мог найти себе места, слонялся вокруг церкви и в конце концов решился и зашел к приходскому священнику. Я спросил его прямо, как мужчина мужчину: было ли такое дело, что он присутствовал на крестинах в «Бриатико»? — И что он ответил? — Что его там не было. Крестины были православные! Падре только что получил приход, почти никого в округе не знал и был удивлен, когда его позвали в поместье и попросили быть свидетелем. Разумеется, он отказался. Ясно, что они не хотели лишнего шума, но позвать падре на крестины внебрачного младенца — такое только Стефания могла придумать. — Значит, у вас есть внук? — Маркус почувствовал знакомую щекотку в пальцах и принялся растирать правую руку левой. — И как его зовут? — Церковных записей не осталось, ведь крестины состоялись в домашней часовне. Где искать теперь этого греческого попа? И где искать англичанку? Одни говорят, что она увезла младенца домой, другие — что Лука и англичанка сошлись и долго жили в Картахене. Я больше верю последнему, потому что Агостина видела карту в поместье, когда вправляла вывих кому-то из прислуги. А на карте видела отметину! — Что же теперь? — Маркус отвинтил пробку у принесенной бутылки. — А теперь я устал, — сказал Пеникелла неожиданно спокойно. — Когда ты купишь мне ведро краски, которое проспорил, я напишу на борту название лодки: красным по белому, ровными такими буквами. А потом я отправлюсь в Картахену и встречусь там со своим внуком. Я узнаю его по ямочке на подбородке, такая была у моего отца — будто карандашиком ткнули. — А если это не Картахена? Они же могли сто раз переехать. — Начнем с нее, а там посмотрим. Картахена, в отличие от всего остального, имеет смысл. — Когда вы собираетесь отчалить? — В голове у Маркуса шумело. — Осталось подождать совсем немного. Приходи, я покажу тебе новую раму для доджера и солнечную батарею. Сто тридцать ватт! Не хватает только мотора, его еще поставить надо. На него ушло сто сорок оливковых стволов, стройных и корявых, всяких разных, и одно миндальное дерево. — Дерево? — переспросил Маркус, но ответить было уже некому: старик поставил стакан на столешницу, уронил голову на руки и заснул. flautista_libico Свет в беседке все еще был выключен, но мои глаза уже привыкли к темноте, потому что пришлось пробираться по аллее, где в десять вечера выключают все лампы. В свете луны, едва проникающем сквозь ветки кипарисов, мне удалось различить оба силуэта: мужчину, сидящего в беседке, и женщину — она стояла чуть поодаль, торопливо застегивая корсаж до странности длинного платья. Застегнув, она принялась щупать свою грудь, как будто та могла куда-то деться. Значит, все-таки свидание? Но светлые волосы только у одной женщины в отеле. Аверичи пришел на свидание с собственной женой? И как теперь прикажете стрелять? Пока эти мысли гудели у меня в голове, раздался треск сухих веток, потом тихое ругательство, и кто-то вывалился на поляну, размахивая фонариком. Синий луч света выхватил людей в беседке, словно театральный софит, и сцена чудесно преобразилась: вспыхнул шелк лазурного платья, заблистала алая кровь на рубашке Аверичи. Женщина оказалась на удивление хладнокровной: подобрав юбки, она выскользнула из беседки, прикрыв лицо рукой, и исчезла в зарослях боярышника. Эти заросли мне привелось видеть маленькими саженцами, на которых еще не было ягод, они росли на задах часовни и странным образом уцелели во время пожара. Некоторое время парень с фонариком стоял, не двигаясь, и, похоже, рука у него здорово дрожала, потому что луч метался по поляне, высвечивая то шахматные фигуры, то махровые соцветия боярышника, потом сказал Che cagata! и подошел к беседке поближе. Кровь, стекающая по рубашке Аверичи, не пробудила во мне отвращения, она была какой-то театральной, особенно в синем свете фонарика, не было никаких сомнений в том, что вкусом она напоминает вишневый сироп. Будь у меня время, можно было бы постоять там подольше: тишина была свежа, луна полна, убитый казался молодым и красивым (смерть его любила, как некоторых любит кинокамера), а солдат обшаривал карманы мертвеца и шептал деревенские ругательства, напомнившие мне лучшие времена. Может, он вовсе и не был солдатом, просто, когда он зажег лампу в беседке, его наголо бритая голова засияла не хуже уличного фонаря, и это напомнило мне казарму, располагавшуюся напротив нашего интерната, и ее громогласных обитателей. Пистолет у меня в руке стал теплым, а руки заледенели. По плану мне нужно было выстрелить, убежать из парка, пробраться в комнату капитана и засунуть оружие в такое место, где полиция найдет его быстро и без хлопот. Но на месте моего преступления собралось столько народу, что хоть в пятнашки играй. Как бы там ни было, увидеть Аверичи мертвым было делом желанным и усладительным. Что касается солдата, вылетевшего из темноты, будто обезумевший бражник, то найти его мне не удалось, хотя в деревне не так уж много наголо бритых парней. Мою никчемную беретту, подброшенную в карман верблюжьего пальто, пахнущего шариками от моли, так и не нашли. Не думаю, что они вообще обыскивали номер капитана, на мой анонимный звонок в полицию (нет, на два звонка!) никто не обратил внимания. Мне пришлось говорить через платок, иначе сержант непременно узнал бы мой голос. Карабинеры заявили, что пора уже успокоиться, заняться учебой и не морочить полиции голову. Заняться учебой? Мне? Что, черт подери, они имели в виду? Садовник Количество красивых женщин должно быть постоянным, чтобы земля продолжала вертеться. Женщины стареют и умирают, но появляются новые и поддерживают скорость и ритм вращения. Я смотрю на Петру из окна библиотеки и понимаю ее красоту, горькую и свежую, как стручок зеленого перца, но эта красота не трогает меня совершенно, как если бы я смотрел через мутное слюдяное окно. Между тем Петра подходит этому отелю примерно так же, как императорская лодка — мосту Нефритового Пояса. Арка моста была вырезана так, чтобы лодка-дракон спокойно под ней проходила. «Бриатико» заточен под Петру, хотя об этом никто не подозревает. Какая жалость, что я не могу любить ее. Я знаю об этом с тех пор, как девятнадцатого апреля в «Бриатико» наступил конец света. Он наступил в восемь, с театральной точностью. Бриатико погрузился во тьму, постояльцы попрятались, а сестры носились по служебному этажу в поисках свечей и спичек. Удивительно, сколько в электричестве жизненной силы — стало не просто темно и холодно, оттого что вырубились всякие там плиты и радиаторы, стало скучно, тревожно и как-то бестолково. Я знал, что Петра дежурит в прачечной, взял карманный фонарик и пошел туда, чтобы помочь. Она сидела там на груде простыней в молчании застывших машин. Я опустился рядом и положил фонарик на колени. Прозрачные глаза машин казались глубокими, кое-где за стеклами светлело белье — как внезапная мысль. — Тебе не страшно? — спросила она, когда мой фонарик погас. — Это всего лишь подвал. Скоро придет техник и подключит аварийный генератор. Конец света уже случался в конце зимы и продолжался около часа. Петра молчала, в трубах гудела обиженная вода, не способная добраться до белья. Стирать простыни в таком месте могло прийти в голову только покойному хозяину. Тут разве что карбонариев прятать. Мы просидели там три часа, в этом ледяном каземате, и выкурили весь мой запас сигарет. Я рассказал ей про капитана с припорошенными снегом глазами и мое путешествие домой от берегов Йост-ван-Дайка. Не думаю, что она мне поверила, хотя сжимала мою руку с неподдельным сочувствием. Потом Петра рассказала мне о том, как сгорела часовня Святого Андрея. И я поверил каждому ее слову. Петра