Маркус. Пятница Протокол собрания персонала отеля «Бриатико»: Страница первая из двенадцати Адвокат Х. Ваш прежний хозяин подписал с синьорой Диакопи договор о пожизненной аренде земли, как вы все знаете. Владелец земли не вмешивался в дела отеля до поры до времени, но после гибели хозяина подал бумаги на пересмотр условий договора. Ситуация усложнилась тем, что у синьора Аверичи неожиданно объявился партнер, и, хотя формальных прав на землю у него не было, в силу своей деликатности мой клиент не желал бы открытого конфликта. Фельдшер Б. Какой еще партнер? Назовите имя! Адвокат Х. К тому же выяснилось одно обстоятельство: новый партнер являлся прямым потомком Диакопи, хотя и не был упомянут в завещании. Владелец решил не судиться и удовольствоваться рентой, но, как видите, все сложилось самым неожиданным образом. Синьор Диакопи тоже погиб, и отель существует теперь лишь на бумаге. Без земель и угодий ваш «Бриатико» — это воздушный шар, который вот-вот унесет ветром. Повар В. Вот оно как — двести лет поместье было яслями, полными овса, а теперь вдруг стало воздушным шаром? Скажите лучше прямо: в сентябре нас вышвырнут отсюда чужеземные монахи. Почему бы старухе не завещать свое богатство церкви Святого Андрея в Салерно? Там стены расписаны архангелами, и мощи эти самые есть, и паломников не меньше, чем у греков. Адвокат Х. Синьора предпочла передать земли и прочее православному монастырю, чтобы искупить свою давнюю вину, о которой в завещании ничего не сказано. Но киприоты не имеют к закрытию отеля никакого отношения. Фельдшер Б. Ай, бросьте! Все знают, что греки закрывают гостиницу и намерены разбить здесь виноградники. Просто монахам стыдно вести себя не по-божески и отнимать у честных людей работу. Небось боятся крепких деревенских проклятий, вот и прячутся за адвокатской конторой! Управляющий С. Ну, довольно. Сегодня вы узнали три неприятные новости, одна из которых была мне известна уже давно. Я знал, что Аверичи уступил часть дела, а может, и половину. Но то, что угодья записаны на другого человека, для меня неприятная новость. Уж не знаю, что взбрело хозяину в голову, но он сделал это в одночасье, поздно вечером, и вызывал сюда салернского нотариуса. Вторая новость — это то, что Лука Диакопи жил здесь с начала января, под чужим именем, а я понятия об этом не имел. Третья… (см. следующую страницу). * * * Нет, не стану использовать стенограмму в тексте, подумал Маркус, выходя из мотеля, текст и так разбухает, будто опара. С другой стороны, майское собрание в «Бриатико» — это начало конца, аристотелевские eleos и phobos, а также anagnorisis, узнавание. Пренебрегать ими не следует, так что несколько страниц придется оставить. Или нет, одну. Утром ливень стоял сплошной стеной, ему пришлось одолжить зонт у мужа хозяйки, чтобы дойти до табачного киоска на углу. Часам к десяти небо просветлело, и Маркус решил спуститься в гавань, проведать клошара, а заодно и позавтракать. Рюкзак был еще влажным, но он сунул в него туго свернутую куртку, термос и трубку, а потом, подумав, и синий блокнот. Телефон давно разрядился, а купленный у пакистанца адаптер не работал. Пока он бродил по комнате в поисках карандаша, ему в голову пришла мысль, что он счастлив. Именно мысль, а не ощущение. Он был счастлив оттого, что уже несколько дней не выходил из дому без блокнота. Оттого, что вспомнил свой собственный голос и говорил теперь сам с собой, как прежде, на равных. В конце зимы он на такое и надеяться не мог. Он не мог заставить себя садиться за стол в шесть утра, не мог ни связывать, ни продолжать фразу, ни поселяться в ее промежутках, не мог быть тем, из кого речь проистекает, не мог быть ее началом, не мог быть точкой исчезновения. Полгода, отведенные на новый роман, превратились в год, а потом в два года, он не смог продвинуться дальше первой главы, хотя сюжет был расписан, разложен черными костяшками — один к одному, шесть к шести. До гавани оставалось пройти не больше километра, но дорога вдруг резко забрала в гору, слева замелькали оливковые деревья, и Маркус понял, что сбился с пути. Для того чтобы написать детектив, в котором ты одно из действующих лиц, надо определиться с лицом. С востока холм окружали безлюдные виноградники, кое-где темнели амбары, сверху похожие на разбросанные жестяные коробки из-под леденцов. Солнце понемногу поднималось, и запах будущих грибов переставал быть просто сыростью и давал себя учуять. В этих краях после ночного шторма бывают холодные утра: клочья тумана повисают на ветках елей, и во всем слышится осень, хотя изгороди белеют цветущим боярышником. Миновав знакомую овчарню с дыркой в крыше, Маркус остановился и вытащил из рюкзака велосипедный термос, одолженный в мотеле. В термосе была лимонная вода, лимоны он еще вчера сорвал на плантации, перепрыгнув через низкую изгородь. Рассовывая их по карманам, он думал о том, что подобное преступление в Италии остается в списке забавных, а вот немцы наверняка потащили бы за рукав в полицию. Странно, что Петра так быстро уверилась в моей виновности, думал он, задрав голову и глядя на заросший можжевельником выступ скалы. Ладно, я был единственным, кто не пришел на репетицию в ту февральскую ночь. Но я вообще ни разу не был в южном флигеле, моя роль ограничивалась бренчанием по клавишам «I Could Be Danced All Night» в антрактах. Это было несложно выяснить, а еще проще было спросить у меня самого. Ясно, что если сообщник и существовал, то это был человек со стороны. Вполне возможно, что флейтист был человеком со стороны в полном смысле этого слова: он мог искать марку, поначалу не подозревая о присутствии остальных игроков. В картах есть такой термин — «слам», когда двое сговорившихся шулеров играют с незнакомым партнером. Смерть капитана накрыла две предыдущие смерти, как роял-флеш накрывает фулл-хаус! Версия для начальства была крепкой, как зеленое яблоко: наследник обнаружил, что ему здесь ничего не принадлежит, и в ярости убил нового хозяина. Потом он убил свидетеля, заставшего его в парке возле трупа, а потом убедился, что поместья не вернуть, а полиция дышит ему в затылок, и покончил с собой самым романтическим способом. * * * Вернувшись с прогулки по холмам, Маркус решил, что в гавань уже не пойдет, а ближе к вечеру поищет клошара по тавернам. Надо работать. Солнце стояло высоко, от утренней сырости не осталось и следа, и круглый дворик под его окном заполнился сохнущими простынями, среди которых попадались и голубые с золотом. Он сполоснул лицо холодной водой и снова сел за стол. Итак, что у нас есть. 1. Списки аукциона говорят нам, что марку продали в две тысячи шестом, Аверичи расстался с ней задолго до своей гибели. Есть вероятность, что он ее проиграл. Но есть и другая. Стефания погибает в декабре две тысячи первого, а в две тысячи втором отель терпит крах из-за нелегального казино. Что оставалось делать Аверичи, попавшему в полицейские жернова, кроме как закрывать гостиницу и менять ее статус на скромную богадельню? Но аренду хозяевам земли нужно платить каждый год, каждый божий день. Ясное дело, в две тысячи шестом ему нужны были наличные. Но не так много, чтобы расстаться с талисманом, с сицилийской ошибкой, которая каждый год растет в цене. Тогда зачем он ее продал? Затем, что хотел купить холм и стать полновластным хозяином «Бриатико», вот зачем. Вполне вероятно, что он купил его на подставное лицо из числа своих служащих. Ведь купи он его на себя, после его гибели все досталось бы Бранке, а ей не досталось ничего. Это, кстати, мотив для убийства, о котором вообще никто не подумал. Служащий, которому доверился хозяин, убивает его и становится владельцем, выжидающим, пока уляжется шум и можно будет потихоньку продать добычу. 2. В записках Петры прямо говорится, что за маркой охотились двое: капитан и его сообщник, то есть я. Поскольку себя я вычеркиваю, то остаются капитан и неизвестный блогер. В какой момент жестяной зверинец превращается в театр абсурда? В тот момент, когда у нас появляется сомнение, что марка существовала на самом деле. Пока что она присутствует в этой истории как змеиное яйцо, о котором все знают, но никто его не видел. Условная бумажка с гербом Обеих Сицилий. Разумеется, продажа ошибки на аукционе две тысячи шестого года может быть и не связана с этой историей. Скажем, маленьких синих ошибок наберется шесть или семь, если Сицилийское королевство успело выпустить серию перед тем, как изъять марки из оборота. Например, в связи с объединением Италии. Или по какой-нибудь скучной казенной причине. Но дело не в количестве марок, а в том, что время продажи совпадает с двумя моментами: с появлением в «Бриатико» зимнего сада и смертью конюха. С какой стати арендатору вызывать архитектора из столицы, заказывать травертин для террас и дорогие стекла для галереи, если он делает это на чужой земле? Это все равно что делать шелковый кошелек из уха свиньи, как сказал бы мой друг математик. Теперь конюх. О нем я знаю немного, но факты жесткие. Осенью две тысячи шестого его подвесили на буковой ветке, это раз. Именно конюх приглядывал за лошадями Стефании, вполне вероятно, что он замешан в ее убийстве и пытался угрожать своему подельнику. Аверичи забеспокоился и решил, что марку носить при себе небезопасно. Тот, кто помог старухе свалиться с лошади, запросто остановит его в темном углу парка и приставит нож к горлу. Или напишет письмо в прокуратуру провинции, начнут разбирательство и, чего доброго, признают владение маркой незаконным. Спокойнее будет продать и вложить деньги в холм, тем более что греки предлагают хорошую сделку. Вот такие ходы у белых. Про черных подумаем завтра. Маркус посмотрел на свои блокноты, случайные листки, салфетки из траттории и прочую бумажную мелочь и с удовольствием подумал, как привезет все это домой и станет разбирать понемногу, вечер за вечером. Он никогда не ленился таскать с собой рукописи. Шесть лет тому назад, в Лиссабоне, не зная, куда девать четыреста страниц черновика «Паолы», которые не помещались в чемодан, он принес их в уличное кафе с грилем и предложил хозяину бросить пачку бумаг в огонь, вернее, в угли, тлеющие на жестяном поддоне. Араб поглядел на него с ужасом и замахал руками, как будто бумага с кириллицей отравила бы его баранину, пропахшую куркумой. Наутро Маркусу нужно было лететь дешевым рейсом с пересадками, и за лишний вес пришлось бы выложить немалые деньги. Кончилось тем, что он свернул рукопись в рулон и сунул в зарешеченную дыру в стене бакалейной лавки, где когда-то стояли рекламные бутылки с маслом и уксусом. Там она и теперь лежит, если не истлела. * * * Маркус собрал свои записи в папку, положил ее в ящик стола, взял в кармане куртки бумажник и вышел из номера. Он собирался заплатить клошару свой проигрыш, хотя понятия не имел, где в деревне можно купить ведро красной краски оттенка сангрия. Выйдя из мотеля, он пошел в сторону площади, надеясь поспрашивать о краске у владельца скобяной лавки на виа Пиччони. Будь у него машина, смотался бы в строительный магазин, который заметил еще в воскресенье неподалеку от дорожной развязки. Там, судя по сверкающей на крыше рекламе, можно было купить тысячу оттенков действительности. Километров двадцать от деревни, прикинул Маркус, пешком туда никак не доберешься, а про то, чтобы краску донести, и разговора нет. Может, взять такси? Проходя мимо почты, он увидел скутер почтальонши и вспомнил, что обещал себе зайти еще разок и посмотреть, так ли она хороша, как говорит Джузеппино. Заодно и про краску можно спросить. Под потолком почтовой конторы медленно крутился вентилятор с деревянными лопастями: сквозняк звякнул колокольчиками, подвешенными над конторкой, карта мира, закрывавшая стену, потеряла одну кнопку и теперь шевелила свободным уголком. Маркус подошел к стене, наклонился, нашел кнопку на полу и воткнул ее на место, прямо в Берингов пролив. За конторкой кашлянули, что-то упало и покатилось. Маркус хотел было постучать пальцем по стеклу, но не смог оторвать глаз от карты и сдвинуться с места. В верхней части Южной Америки, недалеко от Панамского канала, темнело едва заметное пятнышко, как будто случайно чиркнули карандашом. Он подошел поближе, присмотрелся и понял, что берег принадлежит Колумбии. Пятнышко было грязно-алым, будто подсохшая царапина, оно приходилось на зазубренный край лагуны, с одной стороны от него был Сан-Онофре, а с другой — Картахена. То, чего нет, тихо прозвенели колокольчики над конторкой. Маркус с трудом перевел дыхание. Отрывки из блога флейтиста встали у него перед глазами, осмысленные и четкие, словно нотные листы, все четыре отрывка, аккуратно процитированные Петрой. Моим паролем станет то, чего нет! Вот оно. В блоге говорилось, что слово для пароля флейтист нашел, когда вспомнил открытку с крестинами. Открытку, на которой нет отца. Все есть, и мать, и бабка, и священник, а отца нет. Девять букв, красным по белому, от носа до кормы, пять тысяч шестьсот сорок восемь миль, поплыву туда и найду своего внука. Пеникелла собирается плыть за моря, он думает, что в колумбийском городе у него невестка и внук, а может, и не один. У него в Картахене семья. И только сын Диакопи, ливийский флейтист, знает, что нет никакой Картахены. Нет и никогда не было. Деревенские разговоры, толки-перетолки в тратториях. Искажение истины, враки, мистификация, фуфло. — Я могу воспользоваться вашим компьютером? — спросил Маркус, не узнавая своего голоса. — Мне только одну вещь проверить, две минуты. — Ради бога, — сказали из-за стекла. — Это бесплатно. За деньги только принтер. Маркус включил допотопную громадину, терпеливо переждал мерцание и гудение, набрал адрес в поисковой строке, загрузил знакомую страницу и вбил в окошко для пароля название клошаровой лодки. Cartagena. Пароль неверный. Прислать вам пароль на почту? Он снова подошел к карте и некоторое время стоял перед ней, покачиваясь с носка на пятку, чувствуя, как ветерок шевелит ему волосы на затылке. Корсары, галеоны, золотые города в джунглях, Васко Нуньес, что еще я помню? Потом вернулся к компьютеру, перестал дышать и медленно вбил в окошко новый пароль. Cartagena de Indias. Окошко мигнуло, страница на мгновение стала густо-синей, как будто по ней разлились чернила, но тут же вновь посветлела и показала первую запись: «…Могила конюха Лидио нашлась на траянском кладбище, похожем с моря на заваленный бумажными цветами жилой дом с отвалившейся передней стеной. Не знаю, зачем меня туда понесло, да еще с пучком колокольчиков, может, потому, что у конюха были усы щеткой, а может, потому, что он написал мне письмо». Пробежав глазами несколько записей, датированных две тысячи восьмым, он прокрутил ленту вниз, с трудом преодолевая желание прочитать все сразу, не сходя с места, и подсчитал страницы: шестьдесят девять. — Подключите принтер, если можно! Нет, здесь он читать не станет. Он вернется в свою комнату, откроет бутылку вина и в один глоток прочитает дневник незнакомца, который так долго считали его собственным. Маркус порылся в карманах и положил на конторку горсть серебра, почтарка выбрала несколько монет и принялась за дело. Когда принтер умолк, за конторкой завозились, зашелестела бумага, потом снова стало тихо. Вентилятор поскрипывал, сквозняк шевелил колокольчики. Отдавать заказ не торопились. Прошло еще минуты две, Маркус стал терять терпение и постучал ногтем по стеклу. Почтальонша пробормотала что-то вроде извинения и просунула листки в окошко.