Послышалась команда: — Ставьте портреты в окна. Да не по одному, в несколько слоев! — Но это же… Это же известные полотна! — не выдержал, всплеснул руками зам. — Так нельзя! Это достояние цивилизации. Потомки… — А мне на них тьфу, — смачно плюнул Осман на ближайшую картину. — А ты затихни, а не то… — Он угрожающе поднял ствол, ткнул в лицо заму. У Владимира Петровича подогнулись колени. — Живее, пихай их в окна… Плотнее!.. А вот это не шутка — заткнуть окна, через которые могут ворваться группы захвата, мировыми шедеврами. Это сильный, убойный ход! Как через полотна проникнуть — будут резать или ногами, прикладами пробивать? Нет, вряд ли! Точный расчет! Такой «материал» закроет окна лучше, чем мешки с песком или бронированные листы, потому что бронированные листы можно вынести взрывчаткой. А картины? Кто их станет взрывать? Резкий оклик: — Давай быстрее! Бойцы разобрали картины, стали втискивать их в проемы окон, не церемонясь, так что трещали рамы и хрустели холсты. — Давай пихай!.. И сюда!.. Заложники смотрели на происходящее с ужасом. На пару минут они даже забыли о себе. От такого святотатства кровь стыла в жилах. Захрустел, лопнул холст. Картина разошлась, развалилась на две части. Музейные работники не могли сдержать крик, женщины от ужаса закрыли лица руками. Всю жизнь с картин пылинки сдували. А тут!.. Дьявол командует: — Брось эту. Тащи другую! Полотно бросили под ноги. Прошлись по нему, как по фанере. Берцами по средневековым лицам. — Давай живее! И двери завалите до самого верха… И вон ту бабу каменную тащите, голую. Валите ее поперек порога. И того мужика… А между ними пулемет. Чем не дот? Картины стаскивают в груды, пихают, ломают, наступают на них… — Это какое-то варварство, так нельзя! — не выдержал, возмутился какой-то иностранец. — Этого господь бог не должен допустить! — Что он сказал? — вскинулся Осман. — Вот этот! — указал пальцем. — Переведи! — повернулся он к гиду. — Он сказал, что так нельзя. Что это… варварство. Что господь бог не позволит… — Да?.. А ну тащите его сюда! Иностранца поставили перед ним. — Варварство, говоришь? А баб голых малевать?.. Стыдобу такую! Это ваш бог позволяет? Дайте ему картину! Вон ту, — указал пальцем. Принесли картину. — Нож! Сунули иностранцу в руку нож. — Режь! А ты переводи. Скажи, пусть разрежет ее. Вот так… — взмахнул рукой. — Что он сказал? — вздрогнул иностранец. — Он требует, чтобы вы… Чтобы вы разрезали картину. — Это нельзя… Это невозможно… Это известный художник шестнадцатого века! Осман повернулся к гиду. — Что он сказал? — Он говорит, что не может. Это очень известная картина. Мировой шедевр. — А вот так может? — Осман приставил пистолет к голове иностранца. — Пусть режет или я ему башку снесу! Бойцы одобрительно зашумели. Умел Осман понравиться. Знал, как это сделать. Но иностранец почему-то не испугался. Он покачал головой, поднял руки к лицу, зашептал что-то. Похоже, что принял решение, которое не подходило Осману. А он всегда добивался своего. Странные они, эти джентльмены… — Молится? Не боится? Гордый?.. А если так! И Осман перевел оружие на гида — милую, молодую, симпатичную девушку. Прицелился между глаз. — Если я тебя пристрелю вместо него? Переведи. Хотя что переводить, и так всё и всем понятно. — Deep shit! — тихо сказал иностранец. — Что? Что он… Переводчица молчала. И смотрела на пистолет, не отводя глаз. На маленькую черную дырочку, где пряталась ее смерть. — Скажи ему, я считаю до трех, а после пристрелю тебя. И грех будет на нем. Гид, заикаясь, перевела. Она заискивающе смотрела на иностранца, а из ее глаз лились ручьем слёзы, смывая макияж. В этой дуэли иностранец выиграть не мог. Вариантов не было. Как истинный джентльмен, он мог и умел отвечать за себя, но не мог за других. — Bastard, — сказал проигравший джентльмен. — И резанул ножом полотно. С хрустом картина по диагонали расползлась на два куска. Распалось лицо давно умершего средневекового господина. Бандиты восторженно взревели. Они любили своего командира, который умел ставить на колени неверных! Переводчица осела на пол. Ее оттащили. — Будешь выступать, заставлю порезать еще несколько картин! — предупредил, ухмыляясь, Осман и приказал: — Заваливай дальние двери. Все! Тащи бензин и взрывчатку. Хрен они сюда сунутся. Не пойдут они через картины! — И добавил по-русски: — Кишка тонка! * * * Это было странное и страшное зрелище. Десятки картин смотрели на улицу глазами известных всему миру портретов. Они стояли рядом, перекрывая друг друга, и смотрели на Неву, набережную, соседние дома. Смотрели на мир безучастно и обреченно, как поставленные под пулеметы заложники. Они и были заложниками. И таких заложников не было раньше, не было до них, не было никогда! И люди на площади, испуганно моргая, вглядывались в дворцовые окна, заставленные картинами. С набережной казалось, что картины умоляют о спасении. В каждом окне были лица, лица, лица… Мужские, женские, детские… Глаза на портретах с укором и надеждой смотрели, казалось, именно на тебя! Выдержать такой взгляд невозможно! Люди отворачивались… Портреты были беззащитны, как дети. Невозможно видеть лица умирающих детей. Невозможно смотреть им в глаза, ведь в глазах читаются немые вопросы «почему?», «зачем?»… * * * — У нас в Питере ЧП. — Знаю. «Первый» уже в курсе. Докладывайте по событиям каждые пятнадцать минут. — Есть докладывать. Да, «Первый» был в курсе, но не представлял еще масштаба случившегося. И никто не представлял. Жизнь в Кремле текла своим чередом — встречи, доклады, телефонные переговоры, обмен мнениями, назначения и прочая ежедневная бюрократическая рутина. Но она с минуты на минуту прервется. Все вдруг поймут… осознают… И станет не до бумажек и «Первому», и всей стране… * * *