– Ты готова идти к врачу? Я смотрю прямо на него. – Нет. Отец суров, но сцены он почти не выносит. Я знаю это про него – так узнаёшь слабые места людей, с которыми живешь. Он качает головой, посасывает трубку. Через несколько минут резко поворачивается, спрыгивает с козел. Сажает меня в бричку, затягивает на Черныше подпругу, забирается на место. Все шесть часов обратного пути до дома он молчит. Я глазею на чистую линию горизонта, в стальное небо, на темные брызги ворон, взмывающих в воздух. Голые синие деревья только начинают покрываться почками. Все призрачно, лишено цвета – даже мои руки, мраморные, как у статуи. Домой мы прибываем уже в темноте, мама встречает нас в прихожей, крошка Сэм – у нее на руках. – Что сказали? – спрашивает она пылко. – Смогут помочь? Папа снимает шапку и разматывает шарф. Мама переводит взгляд с него на меня. Я вперяюсь в пол. – Девчонка ни в какую. – Что? – Ни в какую. Ничего не мог я с ней поделать. Спина у мамы каменеет. – Не понимаю. Ты не довел ее до врача? – Она отказалась идти. – Отказалась идти? – Мамин голос возвышается. – Отказалась идти? Она же ребенок. Папа протискивается мимо нее, снимает пальто на ходу. Сэм начинает скулить. – Это ее жизнь, Кэти. – Ее жизнь? – рявкает мама. – Ты ее родитель! – Она закатила ужасную сцену. Я не смог ее пересилить. Мама внезапно поворачивается ко мне. – Глупая девчонка. Потратила папин день впустую и все свое будущее, считай, профукала. Будешь калекой весь остаток дней своих. Довольна? Сэм принимается плакать. Я горестно качаю головой. Мама вручает вопящего ребенка папе, тот неловко покачивает его. Склонившись ко мне, мама трясет пальцем. – Ты сама себе худший враг, барышня. И трусиха. Бестолково это – путать страх со смелостью. – От ее теплого дыхания мне в лицо пахнет дрожжами. – Жалко мне тебя. Но так тому и быть. Никакой от нас больше помощи. Это твоя жизнь, как сказал твой несчастный отец. * * * Проснувшись поутру, я растопыриваю пальцы, прогоняю немоту, проникшую в меня за ночь. Вытягиваю ступни, ощущаю тесноту в щиколотках, в голенях, тупую тянущую боль под коленками. Боль у меня в суставах – как приставучий зверек, не отгонишь его. Но жаловаться не могу. Это право я утратила. Моя депеша в мир 1940 Вскоре Энди вновь у нас на пороге. Неловко волочит треногу, под мышкой – альбом для зарисовок, в зубах зажата кисть. – Вы не против, если я пристрою где-нибудь мольберт – так, чтоб не мешал? – спрашивает он, сбрасывая груз у дверей. – В смысле… в доме? Он кивает подбородком на лестницу. – Я думал, где-нибудь наверху. Если вы не против. Его нахальство меня слегка потрясает. Кто это является без приглашения в дом к почти незнакомым людям и едва ли не пытается вселиться? – Ну, я… – Обещаю, что буду вести себя тихо. Вы и не заметите, что я тут. Наверху никто не бывал много лет. Там полно пустых спален. И, по правде сказать, я бы не возражала против компании. Киваю. – Вот и славно, – говорит он с широкой улыбкой. Собирает вещи. – Я постараюсь не путаться у ведьм под ногами. Топает вверх по лестнице на второй этаж, шаги его громки. Устраивает мольберт в юго-восточной спальне – в той, что когда-то была моей. Из окна ему видно, как пароходы выбираются из Порт-Клайда, к Монхигэну и в открытое море. Я слышу сквозь половицы, как он бормочет, притоптывает ногой. Напевает. Через несколько часов спускается, пальцы замараны краской, в уголках рта – пурпур: брал в зубы кисть. – Мы с ведьмами вполне уживаемся, – говорит он. * * * Бетси появляется и исчезает. Как и мы, она старается не отвлекать Энди от работы. Но в отличие от нас ей трудно усидеть спокойно. Берет полотенце и ведро воды, моет пыльные окна; помогает мне прогнать постиранное белье через отжим и развесить его на веревках. Нацепив мой старый фартук, устраивается на корточках и сажает рядок латука на огороде. В теплые вечера, когда Энди завершает работу, Бетси появляется с корзиной, и мы отправляемся на пикник у рощи, где папа давным-давно выстроил очаг и прибил доски между пнями – чтобы сидеть. Мы с Алом смотрим, как Бетси и Энди собирают плавник и ветки, разводят костер в круге из камней. От костра поля между нами и домом вдали кажутся песками. Однажды дождливым утром Бетси появляется на пороге, в руке – ключи от машины, и говорит: – Итак, мадам, нынче ваш день. Куда отправимся? Я не уверена, что мне нужен мой день, особенно если это означает, что придется прихорашиваться. Оглядывая свое домашнее платье, носки, спущенные у щиколоток, говорю: – Может, чаю? – Было б мило. Когда вернемся. Хочу устроить вам приключение, Кристина. – Устремляется к плите, поднимает синий чайник, разглядывает дно. – Ага. Я так и думала. Эта рухлядь того и гляди проржавеет насквозь. Поехали купим новый. – Да он даже не течет, Бет. Годится и такой. Бетси смеется. – Весь этот дом обрушится вокруг вас, а вы все равно будете говорить, что и такой годится. – Показывает на мои тапочки. – Посмотрите, как износился задник. А дырки от моли у Ала в кепке видели? Давайте, дорогая моя. Повезу вас в универмаг в Рокленде. “Сентер Крейн”. У них есть всё. И не тревожьтесь – плачу? я. Наверное, ржавчину на чайнике я замечала, отвлеченно. И стоптанный задник у себя на старых тапках, и дырки у Ала в кепке. Меня все это не беспокоит. Мне от этого уютно, словно птице в гнезде, выстеленном отбросами. Но я понимаю, что Бетси желает добра. И, по чести сказать, ей, похоже, нужен некий личный проект. – Ладно, – сдаюсь я. – Поеду. Бетси с Алом под моросью помогают мне добраться до фургона и устроиться в нем с удобством, и мы отправляемся в долгую дорогу до Рокленда, в получасе езды. У первого знака остановки Бетси тянет руку, гладит меня по колену. – Видите? Правда же здорово? – Тебе же самой нравится, а, Бетс? – Мне нравится быть при деле, – говорит она. – И приносить пользу. Думаю, это вполне себе основные человеческие желания – а вы так не думаете? Над этим мне приходится поразмыслить. Думаю ли я так? – Ну, когда-то да. А теперь не уверена. – Ленивые руки… – говорит она. – Бесовы досуги. Ты так считаешь?