– Да, она и тогда уже была учительница. Ходил в дом школы каждый день – на занятия. И не успел лед растаять, он уже сменил имя и стал Джоном Олсоном. И однажды забрался сюда через поле и постучал в дверь, открыла твоя мать. Вот и весь сказ. Через год Капитан Сэм помер, а твои родители – поженились. Дом Хэторнов стал домом Олсонов. Все это… – она вскидывает руки, словно дирижер, – …стало его. Представляю, как отец сидит у Малоуни в их уютном домике, вяжет то одеяло, а чета одаряет его байками о белом доме вдали: как три Хэторна дали свое новое имя этому клочку земли, и как один выстроил этот самый дом… о старой деве, что живет там сейчас с родителями, трое сыновей у них сгинуло, и наследников, чтоб дальше нести фамилию, не осталось… – Думаешь, папа… любил маму? – спрашиваю я. Маммея гладит меня по руке. – Не знаю. Правда не знаю. Но правда вот какая, Кристина. Любить и быть любимым можно по-всякому. Что б ни привело сюда твоего отца, это теперь его жизнь. * * * Больше всего на свете я хочу, чтобы папа мной гордился, но причин у него мало. Во-первых, я – девочка. Хуже того – и я это уже знаю, хотя никто мне такого, вообще-то, не говорил, – я не красавица. Когда рядом никого, я иногда разглядываю свои черты в маленьком мутном осколке зеркала, прислоненном к подоконнику в кладовке. Маленькие серые глаза, один крупнее другого, длинный острый нос, тонкие губы. – Меня притянула красота твоей матери, – всегда говорит папа, и хотя я теперь знаю, что это лишь часть истории, никаких нет сомнений: она красавица. Высокие скулы, изящная шея, тонкие руки и пальцы. Рядом с ней я чувствую себя неуклюжей, косолапой уткой при лебеде. Во-вторых – мой недуг. При посторонних папа напряжен и раздражителен, боится, что я споткнусь, налечу на кого-нибудь, опозорю его. Недостаток грации во мне его допекает. Он постоянно бурчит что-то про лечение. Считает, что мне надо было остаться в скобах; боль, говорит он, того стоила бы. Но он понятия не имеет, каково это. Я лучше весь остаток дней буду страдать с кривыми ногами, чем еще раз переживу эти муки. Из-за его стыда я делаюсь задиристой. Мне плевать, что ему от меня неловко. Мама говорит: не стоит быть такой упрямой и дерзкой. Но у меня, кроме дерзости, ничего нет. Однажды вечером, когда я в кухне лущу горох, до меня из прихожей долетает разговор родителей: – Ей что, придется остаться там одной? – спрашивает мама, голос пропитан тревогой. – Ей всего семь, Джон. – Не знаю. – Что они будут с ней делать? – Узнаем, когда ее осмотрят, – говорит папа. Пальцы страха перебирают мне позвонки. – Как мы это потянем? – Корову продам, если надо. Я ковыляю к ним из кладовки. – Не хочу ехать. – Ты даже не знаешь, что… – начинает папа. – Доктор Хилд уже пробовал. Ничего они не смогут поделать. Он вздыхает. – Я понимаю, ты боишься, Кристина, но надо быть смелой. – Не поеду. – Хватит. Не тебе решать, – обрывает меня мама. – Будешь делать, как тебе велят. Наутро, когда рассвет начинает просачиваться в окна, меня грубо толкают в плечо, трясут. Нужен миг, чтобы прийти в себя, – и вот уж я гляжу отцу в глаза. – Одевайся, – говорит он. – Пора. Чувствую мягкое движение тяжести и тусклое тепло грелки у ног, словно живот щенка. – Я не хочу, папа. – Обо всем договорились. Сама знаешь. Поедешь со мной, – говорит он твердо и тихо. Когда папа сажает меня в бричку, еще холодно и темновато. Укутывает меня в синее шерстяное одеяло, которое сам связал, а потом еще в два, устраивает подушку у меня за головой. В бричке пахнет старой кожей и мокрой лошадью. Папин любимый жеребец Черныш бьет копытами и тихо ржет, мотает длинной гривой, пока папа подтягивает сбрую. Папа забирается на козлы, раскуривает трубку, дергает поводья, и мы отправляемся в путь по утоптанному проселку, бричка поскрипывает на ходу. От тряски у меня ноют суставы, но вскоре я привыкаю к ритму и засыпаю под убаюкивающий звук – цок-цок-цок; открываю глаза – а там уж холодный желтый свет весеннего утра. Дорогу развезло: от тающего снега кругом ручьи и протоки. Там и сям на запятнанных снежной кашей полях торчат пучки жизнелюбивых крокусов, лиловых, розовых и белых. За три часа мы замечаем лишь нескольких путников. Из зарослей возникает бродячая собака и некоторое время бежит рядом, потом отстает. Папа иногда оборачивается проверить, все ли со мной ладно. Я сижу в своем гнезде из одеял и отвечаю ему злыми взглядами. Наконец он говорит через плечо: – Этот врач – знаток. Мне его доктор Хилд посоветовал. Сказал, что этот врач всего несколько анализов возьмет. – Сколько мы там пробудем? – Не знаю. – Больше одного дня? – Не знаю. – Он меня разрежет? Папа взглядывает на меня. – Не знаю. Незачем об этом тревожиться. Одеяла колют мне кожу. В желудке вдруг пустота. – Ты со мной останешься? Папа вынимает трубку изо рта, приминает пальцем табак. Сует ее обратно в рот, пыхает дымом. Черныш цокает по грязи, мы тащимся дальше. – Останешься? Он не отвечает и больше не оборачивается. До Рокленда мы добираемся шесть часов. Едим крутые яйца и хлеб с коринкой, разок останавливаемся – чтобы конь отдохнул и чтобы сходить до ветра в зарослях. Чем мы ближе, тем больше я боюсь. К приезду спина у Черныша пенится по?том. Холодно – а я тоже потею. Папа вынимает меня из брички, ставит на землю, стреноживает коня и вешает ему на шею торбу. Ведет меня по улице за руку, в другой руке держит бумажку с адресом врача. Меня мутит, я дрожу от страха. – Прошу тебя, папа, не надо. – Этот врач, глядишь, поможет тебе. – У меня все хорошо, как есть. Мне не мешает. – Ты разве не хочешь бегать и играть, как другие дети? – Я и так бегаю и играю. – Оно ухудшается. – Мне все равно. – Перестань, Кристина. Мы с твоей матерью знаем, как тебе лучше. – Нет, не знаете! – Как ты смеешь разговаривать со мной непочтительно? – цедит он сквозь зубы и быстро оглядывается по сторонам – не заметил ли кто. Я знаю, как претят ему сцены. Но ничего не могу с собой поделать – уже плачу. – Прости, папа. Прости. Не надо. Пожалуйста. – Мы хотим как лучше! – яростно шепчет он. – Чего ты боишься? Подобно едва заметной приливной силе, что предшествует громадной волне, мои детские протесты и бунты – лишь намек на те чувства, что сейчас подымаются во мне. Чего же я так боюсь? Что со мной станут обращаться как с подопытной, опять тыкать и ощупывать, без конца. Что врач будет мучить меня дыбами, скобами и спицами. Что от его медицинских опытов мне станет хуже, а не лучше. Что папа уедет, а я останусь у этого врача насовсем, и домой меня никогда не отпустят. Что, если все окажется впустую, папа останется мной недоволен еще сильнее. – Не пойду! Ты меня не заставишь! – ору я, вырываясь и бросаясь наутек по улице. – Ах ты упрямая, безмозглая девчонка! – зло вопит он мне вслед. Я прячусь в проулке за бочкой, от которой смердит рыбой, сижу на корточках в грязной каше. Вскоре руки у меня уже краснеют и немеют, щеки щиплет. Вижу, как папа мелькает мимо туда и сюда, ищет меня. Разок останавливается на тротуаре, вытягивает шею, вглядывается в сумрак, но затем кряхтит и идет дальше. Примерно через час я больше уже не могу терпеть холод. Волоча ноги, бреду к бричке. Папа сидит на козлах, курит трубку, синее одеяло набросил себе на плечи. Смотрит на меня сверху, лицо мрачное.