Вступление Двадцать пять лет назад произошло самое великолепное, восхитительное, возбуждающее событие, которое полностью изменило мою жизнь. Этим событием стала книга «Карточный домик». Я находился на крошечном островке Гозо в отвратительном настроении и жаловался на все на свете: на солнце, на море и особенно на последний бестселлер. И в конце концов моей подруге это надоело. «Хватит вести себя как напыщенный придурок, – сказала она. – Если ты считаешь, что можешь написать лучше, ради всех святых, сядь и напиши! Я приехала в отпуск не для того, чтобы слушать твои стоны по поводу этой проклятой книги». Вдохновленный ее поддержкой, я отправился к бассейну. До сих пор мне не приходила в голову мысль написать роман, но я вооружился блокнотом, ручкой и бутылкой вина – иными словами, всем необходимым для того, чтобы стать писателем, кроме, разумеется, таких досадных мелочей, как Характеры и Сюжет. О чем я вообще мог написать? Я мысленно вернулся на несколько недель назад, к причине, по которой так переживал и пребывал в столь отвратительном настроении. Штаб консервативной партии. 1987 год. За неделю до дня выборов я занимал пост главы предвыборного штаба Маргарет Тэтчер. Она должна была одержать третью – рекордную в истории – победу на выборах, но сочетание фальшивых опросов общественного мнения и не характерной для нее нервозности убедило Мэгги, что она может потерпеть поражение. Тэтчер уже несколько дней нормально не спала, мучилась от непроходящей зубной боли и считала, что страдать должен кто-то другой. Этим другим оказался я. В день, ставший известным как «Качающийся четверг», Тэтчер страшно бушевала, устроила настоящий разгром и была самым дичайшим образом несправедлива. Ее метафорическая сумка раз за разом летела в мою сторону, и я уже собрался стать строкой в истории, написанной мелким шрифтом. Когда она покинула комнату, заместитель премьер-министра Вилли Уайтлоу, этот мудрый старый филин, закатил глаза и объявил: «Эта женщина никогда больше не будет сражаться на выборах». Уже тогда он видел семена самоуничтожения, довольно скоро ставшие заметными всему мир-у. И вот теперь я сидел рядом с бассейном, и слова Вилли снова звучали у меня в голове. Я потянулся за ручкой и вином. После трех бутылок я решил, что нашел главного героя для своей книги – с инициалами ФУ – и придумал сюжет. Сюжет о заговоре, направленном на то, чтобы сместить премьер-министра. Вот так родился «Карточный домик». Я не собирался его публиковать – для меня он представлял собой что-то вроде лекарства, – но, благодаря чудесной и совершенно незапланированной удаче, моя книга вскоре стала бестселлером, а на Би-би-си сделали из нее сериал в жанре политической драмы с великолепным Иэном Ричардсоном в главной роли, завоевавший кучу премий. Обидевшись на действующую политику, я ушел в отставку и полностью отдал себя писательскому делу. Теперь, через двадцать пять лет после того, как книга увидела свет, ФУ снова изменил мою жизнь. ФУ и Кевин Спейси со своим новым и сенсационным телесериалом. Так что в моем карточном домике ведутся ремонтные работы. Не стоит ожидать, что книга и сериал будут совершенно одинаковыми. Художники адаптируют произведения, чтобы оставить на них след замечательных мастеров. В новой версии даже конец другой. Если б я писал эту книгу сейчас, то, думаю, годы учения писательскому ремеслу привели бы к большому количеству изменений и стилистических улучшений в ней. Но в любом варианте «Карточный домик» является исследованием человеческой порочности и коварства. Погрузитесь в него. Получите удовольствие. Итак, стоило ли мне ради моих дальнейших успехов вытерпеть тогда поношения Мэгги Тэтчер? Ну, как звучит та фраза? Вы можете сказать, что стоило, но я не стану ничего комментировать. Часть первая. Перестановки Четверг, 10 июня Ей казалось, что прошло всего одно мгновение с тех пор, как она закрыла глаза, и вот уже утреннее солнце разбудило ее, пробравшись сквозь штору и устроившись на ее подушке. Она сердито повернулась на другой бок, возмущенная непрошеным вторжением. Последние недели выдались невероятно тяжелыми: они были наполнены перекусами на ходу, которые не желали перевариваться, и ночами, когда ей не удавалось выспаться. Все тело у нее отчаянно болело, как будто его тянули в разные стороны сроки сдачи статей, установленные главным редактором. Она поплотнее закуталась в одеяло, потому что, несмотря на теплое летнее солнце, ее знобило. Так продолжалось почти целый год, с тех самых пор как она уехала из Йоркшира. Мэтти надеялась, что сможет оставить в прошлом боль, но та продолжала отбрасывать длинную холодную тень, которая, казалось, следовала за ней повсюду, особенно когда она оказывалась в постели. Будучи не в силах согреться, Мэтти зарылась лицом в комковатую подушку и попыталась философски посмотреть на жизнь. В конце концов, она избавилась от отвлекавших ее эмоциональных проблем, и теперь ничто больше не мешало ей выяснить, сможет ли она стать лучшим политическим обозревателем в жестоком мире мужчин. Впрочем, философствовать, когда у тебя ледяные ноги, довольно трудно. И тем не менее она считала, что положение одинокой девушки – это отличная базовая тренировка для выживания в мире политики: постоянная опасность поддаться милой улыбке или шепотом рассказанному секрету, бесконечные клятвы в верности и любви, которые прикрывали – совсем ненадолго – браваду, преувеличение и мелкие обманы, постепенно становившиеся все крупнее и серьезнее, оставлявшие после себя упреки и в конце концов горечь. За последние недели ей довелось услышать больше возмутительных и пустых обещаний, чем за все время после… того, как она уехала из Йоркшира. На нее нахлынули болезненные воспоминания, которые окончательно выстудили кровать и окутали ее ледяным холодом. Вздохнув, Мэтти Сторин отбросила одеяло и выбралась из постели. * * * Когда июньское небо начало темнеть, с глухим щелчком включились четыре набора автоматических ртутных ламп, которые залили мощным, на десять тысяч ватт, сиянием все здание. Ослепительные лучи света миновали фасад особняка, выстроенного в подражание георгианскому стилю, отыскали находившихся внутри людей и набросились на них. В окне четвертого этажа дрогнула занавеска: кто-то быстро выглянул наружу и так же быстро отступил. Мотылек тоже увидел лампы. Он дожидался наступления ночи в щели стены из известняка. Когда его дремоту нарушили первые лучи света, крошечная бабочка задрожала от возбуждения. Мощный свет ламп завораживал ее, а зов его был таким сильным, какого она еще никогда не испытывала. Мотылек расправил крылышки, когда свет начал согревать вечерний воздух, и его маленькое тельце задрожало еще сильнее. Свет притягивал его точно магнитом, и по мере того, как он к нему приближался, гипнотическое сияние ламп становилось все сильнее. До этого мгновения ночная бабочка не знала ничего подобного. Свет напоминал ей солнце, но был гораздо более доступным. Мотылек напряг крылышки в прохладном воздухе раннего вечера и помчался вдоль золотистой реки, являвшейся источником невероятной силы, который все глубже затягивал охваченное восторгом насекомое в свои сети. Бабочка подлетала все ближе и ближе… Последним победным движением она взмахнула крылышками и оказалась у цели! За долю секунды до того, как мотылек ударился о прожектор и его крылышки коснулись обжигающего стекла и сгорели, возникла короткая вспышка света, а затем почерневшее тельце насекомого упало на землю. Ночь пожрала свою первую жертву. Сержант полиции выругалась, споткнувшись об один из тяжелых кабелей, но техник смотрел в другую сторону. В конце концов, черт подери, где он мог спрятать мили проводов, заполнивших площадь? Изящная церковь Святого Иоанна, творение архитектора Рена, с мрачным осуждением взирала на происходящее. Казалось, можно было почувствовать, как она хочет стряхнуть с себя толпы техников и зевак, которые облепили ее основание. Стрелки древних часов на колокольне давно замерли на двенадцати, как будто церковь пожелала, чтобы время остановилось – в попытке не подпускать к себе гнетущее вторжение нынешнего века. Однако оно неумолимо наступало, точно язычники-мародеры, наступало все сильнее с каждой проходящей минутой. Сумерки раскрасили небо алыми полосами над Вестминстером – над четырьмя башнями церкви, построенными из известняка и словно парящими в воздухе. Однако до конца дня еще было далеко, и должно было пройти много часов, прежде чем на Смит-сквер вернутся привычные ей мир и покой, которым придется сперва миновать кучи мусора и горы пустых бутылок. Некоторые местные жители, находившиеся на площади в течение всей кампании и пережившие ее разрушительные последствия, вознесли благодарственные молитвы Святому Иоанну и его Создателю за то, что этот кошмар подошел к концу. И за то, что выборы происходят лишь раз в три или четыре года. * * * Высоко над площадью в передвижном вагончике, установленном на плоской крыше штаба партии, следившие за порядком на выборах детективы из спецподразделения наслаждались относительным покоем, поскольку все главные политики покинули Лондон и отправились в свои избирательные округа в последней попытке собрать дополнительные голоса. В одном из углов шла игра в покер, однако детектив-инспектор отказался присоединиться к игрокам. Он знал способы получше, чтобы расстаться со своими день-гами. Весь день инспектор думал про девчонку, служившую в дорожно-транспортном подразделении Скотленд-Ярда, которая отличалась сдержанностью и потрясающими деловыми качествами на работе, но после нее была невероятно горячей и страстной. Инспектор не видел жену почти месяц, с тех самых пор, как началась предвыборная кампания, но и с девчонкой тоже не встречался. Однако впереди маячили первые выходные, и ему требовалось выбрать между удовольствиями, щедро предоставляемыми любовницей, и растущими подозрениями супруги. Инспектор знал, что она не поверит ему, если он скажет, что на выходных снова будет на дежурстве. Так что детектив весь день пытался решить, стоит ли ему рискнуть. Он безмолвно выругался, снова услышав спорящие внутренние голоса, которые пытались перетащить его каждый на свою сторону. В общем, ситуация была просто отвратительной. Твердость, с какой он себя вел на комиссиях по присвоению воинских званий, покинула инспектора, и он пришел к выводу, что пришла пора сделать то, что он делал в подобных случаях – предоставить картам принять ре-шение. Не обращая внимания на насмешки игроков в покер, детектив достал из кармана колоду карт и начал медленно строить фундамент карточного домика. До сих пор ему ни разу не удалось преодолеть шестой уровень, и он решил, что если сможет выйти на седьмой, то проведет выходные с подружкой – и будь что будет. Решив немного помочь Судьбе, полицейский усилил фундамент домика дополнительными картами. Разумеется, он смухлевал, но, с другой стороны, разве не об обмане он вообще сейчас думал? Инспектор закурил, чтобы немного успокоить нервы, но от дыма у него начали слезиться глаза, и он поменял сигарету на чашку кофе. Это оказалось ошибкой. Когда большая доза кофеина попала детективу в желудок, он почувствовал, что узел внутри сжался сильнее, увеличивая напряжение, и карты у него в руках задрожали. Медленно, осторожно, чтобы не потревожить растущее сооружение, он встал из-за стола, подошел к двери и принялся оглядываться по сторонам, вдыхая свежий вечерний воздух. Лондонские крыши купались в красном сиянии заходящего солнца, и мужчина представил, что находится на одном из островов Тихого океана, наедине со своей горячей подружкой и волшебным запасом холодного пива. Он почувствовал себя лучше и с новой решимостью вернулся к картам. Казалось, что они легко, без особых усилий с его стороны поднимаются вверх. Вот строитель уж добрался до шестого уровня, его собственного рекорда, и начал быстро выкладывать седьмой, чтобы не нарушить ритм. Осталось всего две карты, он почти справился, но когда предпоследний картонный прямоугольник замер на расстоянии полдюйма от вершины, у инспектора снова задрожала рука. Проклятый кофеин! Мужчина пошевелил пальцами, чтобы снять напряжение, и опять взял со стола карту. С силой сжав левой рукой правую, он начал медленно поднимать карту и с облегчением вздохнул, когда та уверенно заняла место поверх других. Осталась всего одна. Но, как он ни старался, ему больше не удавалось унять дрожь в руке. Башня превратилась в большой фаллический символ, ее создатель мысленно видел лишь тело своей подружки, и чем сильнее он пытался взять под контроль желание, тем больше дрожали его пальцы. А потом они и вовсе онемели, и он больше не чувствовал зажатую в них карту. Инспектор проклинал Судьбу и одновременно умолял ее сделать ему один, последний подарок. Глубоко вдохнув, полицейский поднес карту к вершине башни, до которой оставалось примерно полдюйма, и, боясь даже посмотреть на свое творение, опустил ее. Она легла точно в нужное место. Однако у Судьбы имелись собственные представления о том, как все должно быть. В тот момент, когда последняя карта уже, казалось, стала завершением шедевра, над Смит-сквер пронесся легкий вечерний ветерок. Он мимолетно поцеловал башни церкви Святого Иоанна, ворвался в дверь, которую инспектор оставил открытой, и мягко коснулся карточного домика. Тот едва заметно дрогнул, а затем закачался и рассыпался по столу с громким стуком, прогнавшим вопль ликования, уже зазвучавший в душе детектива. Этот стук был таким оглушительным, будто дом был построен из кирпича и стали. Охваченный отчаянием инспектор несколько долгих минут смотрел на гибель своих выходных, пытаясь убедить себя в том, что, в конце концов, у него все получилось. И не важно, что домик его мечты простоял всего секунду, прежде чем рассыпаться в прах. Может, это было и так, но мужчина знал, что теперь ему самому придется принимать решение, и почувствовал себя невероятно несчастным. Его страдания и игру его товарищей в покер прервал оживший радиоприемник в углу. Председатель партии возвращался после посещения своего войска на передней линии фронта, и вслед за ним в штаб должны были приехать другие политики. Впереди у офицеров спецподразделения службы охраны была длинная ночь и напряженная работа. Времени у коллег инспектора сделать последние ставки на то, кого из министров на следующей неделе они будут охранять, а кто из них окажется на помойке истории, не осталось. * * * Достопочтенный Фрэнсис Юэн Уркхарт не получал ни малейшего удовольствия от происходящего. Министерская должность дарила множество удовольствий, однако это его совсем не радовало. Он оказался зажатым в угол в маленькой душной гостиной в опасной близости от уродливого торшера, сделанного где-то в 1950-х годах, который, казалось, вот-вот упадет. Уркхарт старался изо всех сил, но ему никак не удавалось избавиться от стаи матрон, работавших с избирателями и окруживших его плотным кольцом. Они с гордостью вещали о последних полученных ими письмах и новых туфлях, которые немного жмут, а Фрэнсис пытался понять, чего ради они так стараются. В конце концов, это пригород Суррея, где живут представители высшего класса, а на подъездных дорожках стоят «Рейнджроверы», сталкивающиеся с грязью только в тех случаях, когда нечаянно заезжают на лужайку перед домом поздним вечером в пятницу. Тут не собирали голоса, тут их взвешивали. Уркхарт никогда не чувствовал себя комфортно в своем избирательном округе – впрочем, он уже нигде не чувствовал себя дома, даже в своей родной Шотландии. В детстве он любил бродить по Пертширским пустошам, овеянным прозрачным холодным воздухом, и частенько вместе со старым слугой часами лежал на сырой траве, окутанный сладковатым запахом папоротников, дожидаясь, когда появится олень. В такие минуты юный Фрэнсис представлял, как его старший брат именно в этот момент прячется в зарослях у Дюнкерка, дожидаясь появления немецких танков. По мере того как росло его стремление к власти и желание заняться политикой, пустоши Шотландии и родовые поместья перестали удовлетворять его амбиции. Постепенно он стал с презрением относиться к семейным обязанностям, которые против его воли перешли к нему, когда брат не вернулся с войны. Поэтому, вызвав неодобрение семьи, Уркхарт продал поместья – они больше не могли предоставлять ему тот уровень жизни, о котором он мечтал, а также вряд ли обеспечили бы надежное большинство на выборах – и в возрасте тридцати девяти лет поменял пустоши Шотландии на более безопасные политические поля Вестминстера и Суррея. Его старый отец, ожидавший от единственного оставшегося в живых сына, что тот посвятит себя исполнению долга перед семьей, как в свое время сделали он сам и его отец, больше никогда с ним не разговаривал. Продать свое наследие ради всей Шотландии было бы простительно, но ради Суррея… Уркхарт никогда не любил светские беседы, принятые в кругу избирателей, а потому, по мере того как день клонился к вечеру, у него все больше портилось настроение. Это был восемнадцатый зал заседаний комитетов за сегодняшний день, и утренняя улыбка политика уже давно превратилась в натянутую гримасу. Оставалось сорок минут до закрытия кабинок для голосования, и рубашка Фрэнсиса под костюмом с Сэвил-роу[1] промокла от пота так, что ее впору было выжимать. Он знал, что ему следовало надеть один из старых костюмов, потому что теперь этому уже не удастся вернуть его прежний вид, сколько ни гладь утюгом. Уркхарт устал, ему было неудобно, и он терял терпение. Теперь министр мало времени проводил в своем избирательном округе, и чем реже он там бывал, тем менее симпатичными выглядели избиратели, постоянно требовавшие его внимания. Когда он приехал на свое первое собрание по выдвижению в кандидаты, дорога в зеленые пригороды показалась ему совсем короткой и очень приятной, но по мере того, как он поднимался по политической лестнице, этот путь становился все длиннее. Он начал заднескамеечником[2], потом занимал мелкие посты в министерствах, теперь же входил в Кабинет министров в качестве Главного Кнута[3], став одним из двенадцати самых могущественных людей правительства. По должности ему полагался великолепный кабинет на Даунинг-стрит, 12, всего в нескольких ярдах от офиса премьер-министра. Однако могущество Уркхарту обеспечивал не его пост – по крайней мере, не напрямую. Главный Кнут не обладал обычными полномочиями члена Кабинета министров. Он не мог использовать в своей работе огромную и мощную государственную машину: его обязанности были безликими. Он без устали трудился за сценой, не произносил публичных речей и не давал интервью телевидению. По данным опроса общественного мнения, проводимого Институтом Гэллапа, его имя знали меньше одного процента людей. Его работа требовала, чтобы он исполнял ее подальше от света прожекторов, и, будучи Главным Кнутом, Фрэнсис отвечал за дисциплину в рядах партии и полную явку избирателей. Это означало, что он был обладателем самой тонко настроенной политической антенны в правительстве и узнавал все тайны, как правило, раньше большинства своих коллег. Для того чтобы обеспечить голоса избирателей день за днем и ночь за ночью, ему требовалось знать, где можно найти членов парламента, с кем они вступают в сговор, с кем спят, будут ли достаточно трезвыми, чтобы проголосовать, и не помешает ли им какая-то личная проблема выполнять свои обязанности, что нарушило бы гладкое течение жизни парламента. В Вестминстере подобная информация дает власть. Многие из коллег Уркхарта, занимавших высокое положение, а также младшие члены парламентской партии сумели сохранить свои места благодаря тому, что кабинет Главного Кнута решал, а иногда и прикрывал их личные проблемы. Недовольные заднескамеечники вдруг начинали поддерживать правительство после того, как им напоминали о каком-нибудь прошлом проступке, на который партия закрыла глаза, но о котором не забыла. Ни один скандал в правительстве не начинался так, чтобы Фрэнсис не узнал о нем первым, а посему многих скандалов просто не случалось – если только Главный Кнут и десять Младших Кнутов не хотели, чтобы таковой разразился. Неожиданно политика вернула в настоящее одна из преданных ему дам. Ее глаза возбужденно горели, щеки раскраснелись, а скромность и благоразумие пали жертвой жары и волнений трудного дня. – Скажите нам, мистер Уркхарт, каковы ваши планы на будущее? Вы намерены выставить свою кандидатуру на следующих выборах? – довольно нахально поинтересовалась она. – В каком смысле? – удивленно переспросил министр. – Вы не думаете о том, чтобы уйти в отставку? Вам ведь уже шестьдесят один? А во время следующих выборов будет шестьдесят пять или чуть больше, – заявила дама.