И как меня, ту, которая еще недавно жила вдали от всяких чудес и сказок, угораздило во все это ввязаться? Собирала себе травы, людей лечила, сидела бы себе на отцовской мельнице и дальше. Нет, понесло меня в Зачарованный лес волшбе обучаться. Примет меня Василиса Премудрая иль нет – то еще вилами по воде писано, а вот по Нави проклятой уже столько брожу – конца-края не видать. Испытания, видите ли… К лешему бы это все послать, да уже не получится – не оставаться же в проклятых болотах до конца веков? Но тут же дернулась я – не мои то мысли, ой не мои, опять тьма пытается завладеть думками! А бездна под болотной зеленью дышит тяжко, стонет, ждет души людские, жадно раскрывается оконцами с черной стоячей водой, на которой метелки вереска розовеют, пузыри вздуваются и смрадный дух несется по навьим сумеркам. Жутко. Муторошно. Выберемся ли?.. – А эту можачину вообще можно перейти? Не низина это? В лесах чаще она встречается, да и гляди-ко, осока с рогозой, мхи повсюду… – Я с опаской оглядела зеленое марево, что дымным облаком зависло над болотом, которое нам перейти надобно было – в нем облака вереска и багульника светлели, торчали сухие черные осины, гнилушки зеленым светом горели. – Не утопнем? Вдруг трясина где попадется? – Это верховое болото, марь, тут неглубоко, – отозвалась куколка беспечно, глядя, как я перебираюсь через очередную корягу. – Аленка, ты не боись, я теперь тебя не покину. Но и ты меня держись, не уходи никуда, что б ни увидала. А блазниться будет всякое – опасное это место. – Откель знаешь? – Не решаясь ступить на кочку, я присматривала палку подлиннее, чтобы ею проверять путь. Послышались странные звуки – пронзительные, похожие на утиный крик, который тут же оборвался на самой высокой ноте. Больше всего я боялась так называемых чертовых окон – мест, где может разорваться дернина, и тогда неминуемо затянет в пропасть. У нас в деревне так охотник один погиб, хотя и перебирался через топь на двух шестах, тела его так и не нашли, отправился прямиком в Навь, видать. Правда, кто-то встречал его потом – стал заложным покойником, обреченным вечность бродить по болоту проклятому. – Ты вниз не смотри, ежель боишься… – голосок Гони раздался впереди, она уже потихоньку перебралась на другую кочку. Но ей-то что – махонькая, легонькая… И тут я впервые порадовалась, что такой тщедушной да тонкокостной уродилась. Была бы пышнотелая, как всегда мечтала, сроду бы такой путь не одолела, умаялась бы, да еще и под собственным весом в топь бы ушла. – У нас неподалеку от деревни трава озеро одно затянула… – Я палку выбрала, осторожно ею проверила кочку, лишь тогда с места сдвинулась. – Вот там ужо чертовых окошек было – не счесть… Жердь эта может помочь, если я провалюсь – иначе потом не выбраться на твердое место. Только кто меня тянуть будет – не куколка же размером в мои две ладони? – но о том я старалась не думать, полагаясь на Гоню во всем. Раз сказала – выведет, значит, нужно молчать и идти следом. Она легонькая, не опасно след во след передвигаться, не растянет она траву-то. Сухих островков много было, вскорости я уже почти успокоилась, да и путь оказался не таким и сложным. Один раз только вот отвлеклась на беду, как увидела алые цветы огромные – с меня ростом, и вот рот раззявила, любуясь ими. Гоня и исчезла. Куда подевалась – ничего не понять. Потом гляжу – в одну сторону туман едкий зеленый ползет, там пауки ползают, гады ползучие шипят, кольцами свились, а Гоня моя на сухом месте стоит, глазенками сверкает, ждет. Страшно туда идти… Еще и сплавина, кажись, на пути – ковер из травы шевелится, как живой. Жутко. Чтоб пройти, место то ветками загатить нужно, а где их взять-то?.. И мхи разрослись, укрыли все зеленым покрывалом. А в другую сторону тропа твердая ведет, земля ступенями выдолблена, и кажется, что легче легкого на тот край пройти. И цветов алых огни горят дивные, словно кто костры разжег. Моргнула я – и вот уже не костры полыхают, а холодное пламя рубина виднеется, будто лепестки узкие из камня самоцветного вырезаны, да так ловко отточены, что все прожилочки видны, и на гранях лунный свет играет переливами серебристыми. Гоня кричит что-то, а что, не разобрать, туман все густеет, плотнеет… И вот из-за цветов этих вышло чудо чудное – такой одежи я отродясь не видывала. Штаны черные, узкие больно, кафтан странный такой, на груди распахнутый, а там белоснежное кружево пенится. И шапка дивная – высокая, узкая, как труба печная. Смешной такой, на кузнечика похож. – Ко мне иди… тут ни забот, ни тревог не будет… – А глаза у мужичка того зеленые-зеленые, будто трава свежая майская, но взгляд с хитрецой, прищур лисий. Я и застыла – но как манит меня что туда. Еще и аромат от цветов поплыл дивный, и волна удушливая эта медовая дурманит, как на поводке ведет. Не успела я ничего понять, как уже ступила на тот сказочный берег, но в тот миг, как улыбнулся дух болотный, клыки острые я у него увидала, да и зрачки его сузились – словно змеиные стали. Отшатнулась я, едва в подоле своем не запуталась, за дерево ближайшее ухватилась, стою, отдышаться пытаюсь, а запах медвяный горчить стал, кашель напал – сухой, царапающий горло так, словно стекла битого я наелась. – Сюда иди, кому говорю! – это Гоня кричит. И как я успела увернуться от рук этого умертвия с клыками, и сама не знаю – закружилось все, завертелось, через гадов и мхи перепрыгнула, хорошо, палка еще в руках была, на нее опиралась… Гоня облегченно выдохнула, но смотрит грозно, сурово. – Я что говорила? Никуда не ходить! За мной – след во след! А я на траву легла, в небо уставилась. И сдалась мне эта наука? Домой хочу… Глава 4 – Выполнила ты задание Василисино… – Куколка Гоня рядом села, меня по голове гладит, а боль и тоска уходят, тают в туманном мороке. – Все сделала, со всем справилась, с пути не сбилась… Вернулась из мертвого царства… Ежели бы ты не готова была меня спасать да жизнью своей делиться, ушла бы навеки навьими тропами гулять. Нет места в волшебной школе злу да мерзости. Нет места тому, кто о себе только думает. Таких сразу прогоняют. – А я… казалось, что я – зло? – Отчего-то вопрос этот мне легко дался, словно бы и не мучила меня тьма все эти годы, будто не снились мне страшные сны о том, как блуждаю я болотами зыбкими на краю иных миров – жутких миров, где людям места нет, где воздух затхлый и дышать им невозможно, где под ногами паутина да грибницы гнилые, а над ними вьется мошкара, укусы от нее гнойниками по телу расползаются, яд в крови болотной жижей растекается… Не спастись никому в этом месте проклятом. Просыпалась я в ужасе, паутина эта липла ко мне, следы алые оставляя – иногда даже шрамы тонкие вились потом по запястьям или ключицам. Едва видимые, белесые. Кто не знал о моей беде, и не заметил бы их. – Сны эти тебя в Зачарованном лесу тревожить не станут… – Гоня продолжала меня гладить, и руки ее, прежде бывшие ледяными, отогрелись, казалось мне – скользят по коже солнечные лучи, узор дивный ткут. Отогреваюсь я от холода навьего, возвращаюсь в мир живых. – Откуда ты… узнала? – надтреснуто, горько… Неужто это мой голос такой хриплый. Как птичий клекот. Или скрип старых стволов в тишине ночного леса. – Я много чего знаю… теперь, когда крови твоей вкусила. С нею знания, память, мысли моими стали. Их я Василисе бережно передам. Ей пригодится все то – будет она знать, чем помочь тебе. А помощь нужна… Ты сильная, Аленка, такой силы давно не видала я среди смертных. Да вот глупая больно… Не умеешь силой своей владеть, управу на нее найти надобно. И в том тебе Василиса и сподможет. А нам возвращаться пора – скоро рассвет. – Как мы вернемся? Если не успели выйти из болота… ты сама говорила – не выберемся из топи, навеки тут останемся… – У меня свой путь есть… Все, что было, для тебя было испытанием. Мы в любой миг могли назад вернуться, но тебе нельзя было знать о том. – Если бы знала, все иначе бы вышло, да? – Да… – Гоня мои волосы ласково перебирала, откуда-то огромный гребень костяной в ее ручках тряпичных появился, и она давай мои пряди вычесывать от хвои да листьев. – Если бы знала – разве ж был бы смысл в этом всем? Мне легко-легко стало, будто парила я в воздухе, дымном и прогорклом, даже вонь от болотистой низины, что простиралась куда ни брось взгляд, уже не трогала и не забивала дыхание. Гребень скользил по моим волосам, и каким-то чудесным образом Гоня его удерживала, словно и не была сама размером с него. А волосы стали золотом светиться, переливались и искрились, казалось, дивный лисий мех рыжеет среди гиблой болотной зелени – я и подумать не могла, что такие красивые могут они быть. Прядка к прядке – коса плелась куколкой легко, она туда травинки и невесть откуда взятые голубые цветочки, похожие на незабудки, вплетала, напевая вполголоса песню о венках и волшебных ночах верхушки лета, когда девушки по воде спускают свечи да травы… Я глаза прикрыла, словно на миг единый, и тут же провалилась в сон. Мне снилась березовая роща, светлая, золотистая, пронизанная солнечным янтарным светом, небо шелковым синим шатром раскинулось над нею, а по нему кораблями пушистыми облака плыли, и дивно так было, хорошо. На голове моей – тяжелый кокошник, на груди – гривна из золота, на ногах – алые сапожки, как у боярыни какой… Девушки в алых платьях, надетых поверх тонких льняных рубах, меня в хоровод позвали, и кружила я с ними легкой птицей, и плясали с нами березы и облака, и небо принимало меня в свои материнские объятия. И без боязни подходила я к берегу речки, и спускала ромашковый венок свой по течению, и касалась теплой проточной воды, прогретой ярким солнцем, и не было мне страшно находиться на косогоре, что круто спускался к хрустальным струям, и смотрела я на камни на дне, на водоросли, на кувшинки, что желтели неподалеку, и не было жутко, не было чувства тревожного. Словно бы не было на мне проклятия, и словно бы никогда не слышала я ничего худого про реку. И водяной не пытался меня утащить, и дочки его зеленокосые не скалились злобно, на меня глядючи из-за камней мшистых. Наоборот – звали в свой хоровод, и знала я, что могу с морянками да русалками безбоязненно танцевать на заливном лугу этом, что не будет вреда мне, и даже хотелось пуститься с ними в пляс, ощутив древнюю их силу, которой в дни такие делиться они готовы. Девушки, которые со мной на берегу весну славили, платья сбросили, мне помогли – а я с удивлением увидела, какой богатый наряд на мне, такового сроду не носила. И в одних рубахах, поднимая алмазные брызги, плескались мы потом по-русалочьи в водах этой призрачной реки. И приплывали из глубины к нам речные девы, и танцевали с нами, и дарили нам речной жемчуг и перламутровые ракушки, и с благодарностью принимали мы дары эти. И снова песни, снова шумное веселье, снова купание в реке – и так до вечера. А потом костры на холме, заросшем лиловым вереском и фиалками, пастушьей сумкой, лютиками и метелками колосков. И искры от огня жаркого светляками порхают во тьме, и блики золотые на лицах девушек танцуют, и приходят к кострам парни в белых рубахах с вышивкой обережной, и приносят парни с собой ветви дубов и полыни, и горький запах прогоревшей травы несется с ветром над колышущимся морем трав… А как ночь закончилась, проснулась я – дернулась резко, глаза открыла, а надо мной Василиса Премудрая склонилась. Глаза у нее светло-зеленые оказались, как майская зелень, сквозь которую солнышко светит. И добрые они были, материнские. Я вскочила с лавки, перепуганная, не понимая, что мне снилось, что на самом деле было. Коса, с вплетенными в нее травинками и незабудками, говорила о том, что Гоня, и болота, и Навь проклятая – это мне не приснилось. Коса змеей скользнула по плечу, и я с удивлением увидела на кончике ее подвески из жемчуга и перламутра. Неужели и русалки, и хоровод у реки – тоже не сон? – Не приснилась тебе Навь, и болото моровое взаправдашнее было, а вот река – грёза, – сказала Василиса. Я всполошенно обернулась к волшебнице. Стоит – высокая, статная, руки белые да холеные на груди сложила, а платье самоцветной крошкой искрится, будто каменное. Куколки Гони нет нигде, и мне отчего-то грустно стало, что даже не попрощалась я с ней. – Гоня говорила, что я… прошла испытание. – Я едва выдавила эти слова, не зная, имею ли право вообще о чем-то напоминать сейчас или требовать. – Что же… дальше? – А дальше – науку познавать тебе колдовскую надобно. – Улыбка Василисы осветила горницу ярче солнышка. – Принимаю я тебя в ученицы, Алена Ивановна. – И куда же мой путь лежит? К какой науке? – спросила, а у самой сердце сильнее забилось, хоть и понимала, что мне, тщедушной да слабой, в поляницы путь заказан, а в заклинатели мертвых – несподручно, травница ж я… Наверное, светлой волшбе отправят учиться. И все одно отчего-то волнительно стало, словно над пропастью я стою, а внизу ветер свищет. И дна у той пропасти нет – в тумане оно сокрыто. – Не серчай только, – Василиса как-то странно на меня смотрела, с прищуром хитроватым, лисьим, – но идти тебе к Кащею Бессмертному – черному колдовству обучаться, волхвованию, заклинанию умерших. Помощница его – Марья Моревна, колдунья и поляница, во всем тебе поможет, я с ней погутарю по-свойски… Волшебные существа, зельеварение, история – общая да царства нашего, черная магия, травоведение… Там науки любопытные, скучать не доведется… Аленушка, ты что же это?.. А я так и замерла статуей, как про Кащея да Моревну услыхала. Ведьмаркой быть проклятущей?.. С мертвяками по погостам бродить?.. Заложных покойников упокаивать али упырей ловить?.. Значит, такая теперь у меня судьба? Не было печали… На глазах запекло, щеки обожгло – слезы. И не хочу плакать, слабость свою показать, а не могу перестать рыдать. И страшно мне, словно уже вода надо мной сомкнулась, словно уже уволокло меня проклятие. Куда ж мне ко тьме, куда к Нави прикасаться?.. Нельзя мне на заклинателя мертвых идти! Погубит меня тьма, водяной утащит… Неужто Василиса того не разумеет? – Чтобы тьму победить, ее знать надобно – всю силу и слабость ее выведать! – голос волшебницы строгим стал, суровым. В глазах блискавицы засверкали, тучи сгустились, потемнел взгляд, словно озлилась Василиса на меня. – Знаю я ее… – потерянно ответила я, решив: будь что будет. Все одно пропадать. – Ежели правду Гоня говорила, что передаст все знания обо мне, то неужто не рассказала о проклятии навьем? О водяном, которому меня в жены обещали? О том, что ждут меня муть озерная, ил речной, стылая вода ледяная, коли доберется до меня окаянный?.. – Ты не балуй мне, Алена Ивановна, и не думай, что я самодурничать тут решила! – Василиса косу свою за спину перекинула, нависла надо мною коршуном. – Я испытание тебе не просто так придумала – мне поглядеть надобно было, сможешь ли ты в Нави выжить, сможешь ли с тьмой в своей душе справиться. Ты смогла. Ты победила ее, жуть свою обуздала. А теперь чего струсила? Пойми, я с тобой нянькаться тут не намерена, не нравится – вон порог, иди откуда пришла. Только подумай, что потеряешь! И где окажешься, ежели покинешь мои терема!.. И глаза ее стали черными провалами – морок там, бездна раскрылась моровая. А я представила на миг, что будет, коли развернусь и уйду сейчас, испугавшись. Пропаду ведь. До ближайшей реки дойду – и все, беда. Некому защитить будет. А так есть шанс, хоть и махонький, что помогут мне, научат, дадут знания да умения. Пусть и темные знания… – Не уйду, – я тихо, но твердо отвечала. – Зря я, что ль, все бросила? У меня пути назад нет – я, если за ворота выйду, сгину. Посему хоть и боязно мне, а пойду куда скажете. Хоть обратно в Навь клятую. Все лучше, чем на осмеяние людское или в объятия царя речного. Гроза миновала. Взгляд Василисы снова зеленью заискрился, снова улыбка на малиновых губах ее заиграла. – Правильно, Алена Ивановна, все правильно. Смелость твоя мне люба, не зря я тебя сразу заприметила. Отправляйся с домовиком нашим, Федюнькой, в свою горницу – он проведет, все покажет да расскажет. – А как мне быть?.. – Про домового своего да женку его не волнуйся, – перебила, с полуслова поняв меня, волшебница, – места в твоих покоях вам всем хватит, а теперь иди отдохни, завтра тяжелый день будет – к занятиям приступать пора… Возле лавки появился лохматый домовой – глазенки-бусинки сверкают, как камушек самоцветный на срезе, нос кнопочкой, россыпь веснушек по лицу – конопатый, как и я, рубашонка у него красная, косоворотка, поясом перетянута узорчатым. Вид у духа важный, по всему видать, Федюнька свое дело знает и любит. – Айда со мной, – сказал домовой и направился к двери. А я Василисе в пояс поклонилась, подобрала свою котомку и, не чуя себя от радости, пошла следом за Федюнькой.