— Кстати, о времени убийства что-нибудь известно? — Пока нет. Судмедэксперт вот-вот подъедет. Но могу сказать, что дождь начался незадолго до полуночи, и, думаю, тогда-то все и произошло. Если следы и оставались на территории, то теперь все они смыты напрочь. Хотя мы, конечно, продолжим поиски… Хочешь на нее посмотреть? — Да, благодарю. Безжизненное тело в сидячей позе на траве, скрытое наброшенной на него криминалистами белой пластиковой простыней, прислонено к одной из двух стоек, поддерживающих крышу домика для игр. А вокруг картина вполне себе благостная, с красными и желтыми листьями вьющихся растений и кустарников на заднем плане. Генц осторожным движением убирает белый пластиковый покров, открывая глазу труп женщины. Она сидит скрючившись, точно тряпичная кукла. На ней только трусы и женская сорочка, когда-то бывшая бежевого цвета; все насквозь мокрое от дождя и в многочисленных пятнах алой крови. Тули́н подходит ближе и садится на корточки, чтобы лучше рассмотреть тело. Лицо Лауры Кьер обмотано особой прочности черным тейпом. Лента врезалась в застывший открытый рот и скрывает затылок с мокрыми рыжими волосами. Один глаз у нее выбит, так что можно заглянуть глубоко в глазную впадину, а другой слепо глядит прямо перед собой. На синеватой коже бесчисленное количество порезов, рваных ран и следов от ударов. Ступни ног у нее тоже разодраны в кровь. Кисти рук, связанных крепким скотчем в районе запястий, зарылись под небольшую кучку опавшей листвы у нее перед коленями. Тули́н понадобилось лишь раз взглянуть на тело жертвы, чтобы понять, почему сплоховал пожилой полицейский. Хотя обычно вид мертвецов особого неприятия у нее не вызывает. Работа в убойном отделе не предполагает эмоционального отношения к смерти, а если кто не в силах обойтись без излишних проявлений чувств, то ему лучше сменить профессию. Но справедливости ради надо сказать, что Тули́н никогда прежде не доводилось видеть труп человека, изуродованного до такой степени, как эта прислоненная к стойке домика для игр женщина. — Ты, конечно, еще будешь говорить с судебным медиком, но, по-моему, если судить по некоторым ранам, в какой-то момент она попыталась убежать от преступника между деревьев. То ли прочь от дома, то ли, наоборот, в дом. Но тьма стояла кромешная, а она была сильно ослаблена после ампутации, что наверняка случилось до того, как ее в конце концов усадили возле игрового домика. — Какой такой ампутации? — Подержи-ка это… Генц рассеянно передал ей большую фотокамеру с блицем, подошел к самому трупу, присел на корточки и, пользуясь своим цилиндрическим фонариком, как рычагом, приподнял связанные руки женщины. Труп уже окоченел, застывшие руки механически поддались движению Генца, и Найя увидела, что правая кисть Лауры Кьер на самом деле не была скрыта опавшей листвой, как она сперва подумала. Нет, кисть была отчленена от предплечья чуть ниже запястья, где из неровной чудовищной раны торчали концы отрезанных косточек и сухожилий. — На данный момент мы предполагаем, что это случилось здесь, на площадке, потому что ни в гараже, ни в доме следов крови не обнаружено. Я, разумеется, попросил моих людей внимательно осмотреть гараж на предмет нахождения там клейкой ленты, садовых и прочих инструментов, но пока что никаких результатов нет. Ну и, конечно, как это ни удивительно, кисть мы пока тоже нигде не нашли, хотя поиски не прекращаем. — А не могла ее умыкнуть какая-нибудь собака? — спросил пробравшийся через сад и живую изгородь Хесс. Поеживаясь на дожде, он быстро осмотрелся, а Генц с изумлением уставился на него. — Генц, познакомься, это Хесс. Он поработает с нами несколько дней. — Доброе утро! Добро пожаловать. — Генц собирается протянуть Хессу руку, но тот только кивает в сторону соседнего дома: — Кто-нибудь что-нибудь слышал? Может, кто из соседей? Откуда-то издалека доносится дикий грохот мчащейся по мокрым рельсам электрички, и Генцу приходится кричать в ответ: — Нет, насколько мне известно, никто ничего не слышал. Электрички нечасто ходят по ночам, а вот товарняков на этом участке хватает. Поезд промчался мимо, и Генц снова обращается к Тули́н: — Мне, конечно, хотелось бы найти для тебя побольше следов, но прямо сейчас ничего сказать не могу, кроме того, что никогда в жизни не доводилось видеть таких чудовищных телесных повреждений. — А это что такое? — Где? — Да вот. Тули́н все так же сидит на корточках возле трупа и указывает пальцем на какой-то предмет. Он подвязан нитью к балке веранды домика для игр и, запутавшись в ней, болтается на ветру. Генц поворачивается, распутывает нить, и предмет начинает раскачиваться взад-вперед. Два темно-коричневых плода каштана насажены друг на друга. Верхний совсем маленький, нижний — чуть побольше. На верхнем еще прорезаны два отверстия в качестве глаз. А в нижний воткнуты спички, обозначающие руки и ноги. Ничего из ряда вон выходящего в этой простой фигурке, составленной из двух каштанов, нет, но сердце у Тули́н тем не менее на мгновение останавливается, и она никак не может объяснить, почему. — Каштановый человечек… Может, его допросить? Хесс смотрит на Тули́н невинным взглядом. Полицейский юмор классического типа, по всей вероятности, высоко котируется в Европоле, и Найя предпочитает не отвечать. Они с Генцем обмениваются взглядами, но тут к нему подходит с вопросом один из его сотрудников. Хесс лезет в карман куртки за вновь зазвонившим мобильником. Со стороны дома доносится свист — это полицейский, которому стало плохо при виде трупа, подает знак Тули́н, чтобы она подошла. Найя поднимается. Оглядывает детскую площадку, окаймленную деревьями с медного цвета листьями. Взгляду ее открываются лишь мокрые качели, детская горка и площадка для паркура, представляющаяся печальной и заброшенной, несмотря на присутствие увязающих в размокшей почве оперов и криминалистов, обыскивающих местность. Тули́н возвращается к дому. Хесс продолжает говорить по телефону по-французски. А по железке с грохотом проносится очередная электричка. 11 По пути к центру города в салоне министерского авто Фогель обрисовал программу дня. Министры собираются в Кристиансборге[5], после чего они всей командой переходят за угол в дворцовую церковь для участия в традиционном богослужении. После службы Розе предстоит поприветствовать своих сотрудников в здании Министерства соцзащиты на улице Хольменс-Канал прямо напротив дворцовой площади Кристиансборга и затем успеть вернуться во дворец на официальное открытие сессии Фолькетинга. Остаток дня тоже четко распланирован, однако Роза вносит в план некоторые поправки и отмечает их в календаре своего «Айфона». Хотя это вовсе не обязательно — ведь секретарь министра свое дело знает прекрасно, — она предпочитает действовать именно так. Это помогает ей вникнуть в детали, не терять связи с действительностью и чувствовать, что всё у нее под контролем. Тем более в такой день, как сегодня. Но когда автомобиль въезжает на двор Ригсдага, Роза уже больше не слушает Фогеля. На башне дворца развеваются национальные флаги, повсюду на площади паркуется журналистский транспорт, и она разглядывает стоящих под зонтами людей, готовящихся к интервью или делающих подводку к репортажу под осветительными приборами фотографов и телеоператоров. — Асгер, мы едем дальше, к заднему входу. Услышав Фогеля, новый водитель кивает, но Роза отвергает предложение своего советника. — Нет, высадите меня здесь. Удивленный Фогель поворачивается к ней, и шофер тоже смотрит на нее в зеркало заднего вида, и только теперь она замечает, какое у него серьезное лицо. — Если я сейчас это не сделаю, они от меня весь день не отстанут. Подвезите меня к входу, и я там выйду. — Роза, ты уверена? — Да, уверена. Машина плавно подъезжает к тротуару, водитель выскакивает из салона и открывает заднюю дверцу. Роза выходит и направляется к большой лестнице Фолькетинга, все вокруг приходит в движение, но словно бы в замедленной съемке: операторы оборачиваются, журналисты устремляются к ней. Она видит море лиц с открытыми ртами и слышит искаженную отрывистую речь. — Роза Хартунг, минуточку! Реальность настигает ее, толпа перед нею бурлит, камеры мелькают прямо перед глазами, и градом сыпятся вопросы журналистов. Роза успевает подняться на две ступени; она осматривает толпу, отмечая каждую деталь. Голоса, осветительные приборы, микрофоны, синюю шапочку, натянутую на морщинистый лоб, взмах рукой, пару темных глаз, старающихся следить за всем происходящим из заднего ряда. — Хартунг, вы сделаете заявление? — Что вы чувствуете, возвращаясь к работе? — Можете уделить нам две минутки? — Роза Хартунг, посмотрите сюда! Розе прекрасно известно, что ее дела обсуждались на редакционных летучках самых разных средств массовой информации в течение многих месяцев, и уж тем паче в последние дни, но никто из них не ожидал, что им выпадет возможность задать ей вопросы сейчас, и именно поэтому она решила застать их врасплох. — Отойдите назад! Это Фогель, протиснувшийся сквозь строй репортеров, позаботился, чтобы толпа оказалась на некотором расстоянии от Розы. Большинство подчиняются. Хартунг всматривается в лица журналистов, многие из которых ей знакомы. — Как всем вам известно, это был очень тяжелый для меня период. Я и моя семья благодарны всем за поддержку, которую нам оказывали все это время. Сегодня начинается новая сессия парламента, и настала пора двигаться дальше. Я хочу поблагодарить премьер-министра за оказанное мне доверие. Собираюсь сразу же погрузиться в решение стоящих перед нами политических задач. И, надеюсь, все вы с уважением отнесетесь к моему выбору. Спасибо! Роза Хартунг начинает подниматься по лестнице вслед за прокладывающим ей дорогу в толпе Фогелем. — Но, Хартунг, вы готовы к возвращению? — Как ваше самочувствие? — Как вы думаете, почему преступник не указал те места, где ваша дочь… Фогелю удается провести Розу к тяжелым дверям, и когда стоящая на пороге секретарь министра протягивает ей руку, Хакртунг представляется, будто она ступила на сушу с борта едва не погибшего в бушующем море судна. 12 — Мы тут немножко изменили обстановку, потому что нам новые диванчики поставили, но если ты хочешь сделать по-старому… — Нет, мне так нравится. Роза только что вошла в свой кабинет на пятом этаже Министерства соцзащиты. Побывав в Кристиансборге и на последующей службе, она встретила много знакомых, и сейчас ей приятно ощущать отсутствие такого пристального внимания к собственной персоне. Коллеги по кабинету обнимали ее, другие кивали дружески и сочувственно, и она старалась все время двигаться. Только в церкви сосредоточилась на словах епископа. После службы Фогелю пришлось кое с кем переговорить по поводу предстоящих министру встреч, а Роза вместе с ожидавшими ее секретарем и несколькими помощниками перешла через Дворцовую площадь в серо-коричневое здание Министерства соцзащиты. Отсутствие Фогеля никаких неудобств Розе не доставляет, поскольку теперь ей надо сконцентрировать все внимание на встрече с сотрудниками и беседе с секретарем. — Роза, не знаю даже, как и начать… В общем, придется спросить прямо: как ты себя чувствуешь? Вот и настало время для этого разговора, но Хартунг прекрасно знает своего секретаря и понимает, что та искренне желает ей только всего самого хорошего. Лю, китаянка по происхождению, замужем за датчанином, у них двое детей, и она, пожалуй, самый добрый человек, с кем Розу когда-либо сводила судьба. И все же Хартунг вновь уклоняется от прямого ответа — так же, как и в Кристиансборге, и в церкви. — Да нет, ничего. Для моей ситуации чувствую я себя хорошо и собираюсь поскорее включиться в работу. А у вас как дела? — Замечательно. У младшего вот только колики. А старший… В общем, все о’кей. — А что это у нас стена такая голая? Роза замечает, что Лю корит себя за сделанное без согласования с нею. — Здесь фотографии висели. Но, конечно, тебе самой решать. Вон там некоторые лежат — на них вы все вместе, и я не знала, захочешь ли ты видеть их… Роза подходит к стоящей у стены коробке, откуда выглядывает краешек фото Кристине. — Ладно, посмотрю позже. Скажи-ка пока, много ли у меня сегодня времени? Надо кое с кем встретиться. — Не очень. Тебе предстоит поприветствовать сотрудников, потом речь премьера на официальном открытии, а затем…