На «1:10» он встает с кресла и подходит к зеркалу. Чонхо подрывается следом, но Мингю отпихивает его вбок – так, чтобы его отражения в зеркале не было. Начинает вглядываться в свое же лицо, щурится беспощадно, пытается высмотреть хоть какие-то изменения, но зеркало молчит – только и остается, что взглядом по его поверхности скрестись. Чонхо выдыхает шумно, когда минутная стрелка громко щелкает. Мингю не смотрит на часы – знает, что время они показывают нужное. Напрягается весь, ощупывает взглядом свой силуэт так, словно руками трогает, дышит глубоко и полной грудью, пропускает через себя запах озона, который почему-то слабеет быстрее, чем движется секундная стрелка часов. Ничего. В зеркале просто Ли Мингю. Там просто Ли Мингю, чьи синяки под глазами даже в темноте рассмотреть можно. С пальцами, пропитанными запахом табака. С волосами, выжженными краской. Там просто потерянный Ли Мингю, а через несколько секунд – найденный Пак Чонхо, который чувствует неладное и подается вперед, потеснив отражение Мингю своим. Глядит на него темными глазами через это самое отражение и поджимает губы. Мингю губы поджимает тоже и не знает, что сказать. – Не вышло? – рвет тишину своим голосом Чонхо. – Как видишь. – И что теперь? – А я знаю? Мингю трет пальцами переносицу и горько усмехается. Кажется, он знал, что так будет. Всем надломом внутри себя чувствовал. Потому что, когда с ним случается пиздец, это пиздец глобальный, и его не исправить парой банок пива и задушевным разговором на чужой кухне. Неужели он в принципе посмел надеяться на то, что просто дождется нужного времени и все встанет на круги своя? Он подходит к окну и отодвигает занавеску. Смотрит на темно-фиолетовое небо с пятью яркими звездами, из которых в его мире бы точно сложилась Кассиопея, и резко вздыхает через рот. – Чонхо. – Да? – У вас здесь в сентябре дожди идут? – Довольно часто, да. Почему ты спрашиваешь? – Чонхо подходит ближе и встает рядом. – Каждый раз, когда я чувствовал чужое присутствие, за окном шел дождь. – Мингю переводит на него немного ошеломленный взгляд. – Я понял это только что. – Ты хочешь сказать, что нам нужно не только определенное время, но и дождь? – Кажется. Я… не уверен? Я не знаю. – Он опускает взгляд себе под ноги. – Сезон дождей скоро к концу подойдет, – тихо говорят ему, а Мингю про себя просто на части рассыпается. Если он вернется в свой мир, то всей душой возненавидит фиолетовый цвет. Все его оттенки. (Или наоборот – будет пытаться найти его везде.) Небо – это действительно грань. 4 Мингю уснул на диване в гостиной. Кажется, это произошло около двух часов ночи, а может, и позже. В памяти отпечаталось лишь то, как они с Чонхо долго стояли у окна в комнате Мина и напряженно молчали, глядя на небо и куря сигареты. Первым зажигалкой чиркнул не Мингю – Чонхо. Наверное, совсем нервы сдали, хоть это и скрывалось тщательно весь вечер. Мингю хорошо помнит, как на него посмотрели просящим взглядом, а он уже на автомате доставал пачку сигарет из заднего кармана. Они ничего не сказали друг другу после. После третьей сигареты Чонхо ушел к себе, а Мингю вдруг почувствовал себя болезненно неуютно посреди темной – чужой – комнаты. И так захотелось спрятаться куда-нибудь, забиться в один из углов, с темнотой слиться. Исчезнуть просто. Или находиться где угодно, но никак не в комнате, что принадлежит твоему двойнику, который живет жизнью, что тебе не принадлежит и принадлежать не будет никогда. И чувствуешь себя настоящим вором. Мингю пытается заснуть на диване, который еще несколько часов назад протирал задницей Чонхо, таращится в темный экран телефона и хочет научиться перестать думать. Мыслей много, мыслей множество, они жрут друг друга, плюются собой же, умирают, воскресают, лепятся в одно целое и снова рвутся. Мингю жмурит глаза до цветных пятен под веками и ненавидит себя за неумение абстрагироваться – до тех самых пор, пока просто не отключается. Он вымотан, он доведен почти до предела возможностей своих нервов, ему бы просто раствориться в прокуренном воздухе под небом лавандовым и исчезнуть. Хочется очень, да, но какое там. Потому что он даже свои больные сны рассмотреть не успевает, прежде чем его будят, громко на ухо говоря: – Вставай. Мингю глаза распахивает сразу, дергано озирается по сторонам, хочет выругаться громко и зачем-то на хуй Тэёна послать, но он смотрит в лицо взрослого Чонхо и понимает. Просто понимает. – Что-то случилось? – Нет, – мотает головой Чонхо, – просто пора вставать. И, знаете, в данной конкретной ситуации ответ «нет» ни черта не радует. Потому что ничего не случилось – все, что могло, уже произошло. Мингю хочет потянуться, но сдавленно ойкает, когда понимает, насколько затекли ноги: на диване он помещается лишь в скрюченном положении. Но дареному коню, как говорится. Он нехотя промаргивается и переводит сощуренный взгляд на настенные часы. Начало седьмого утра. Если бы Мингю разбудил Тэён, того бы точно настиг зомби-апокалипсис во всей красе. – Какого лешего тебе не спится в такое время? Чонхо перестает начесывать раскрасневшийся нос и смотрит на него удивленно и немного растерянно. – Так в универ же. – А я здесь при чем? – Ты тоже пойдешь. – На кой хрен? Чонхо молчит, явно формулируя про себя длиннющее такое предложение, а Мингю елозит по зубам языком и думает лишь о том, как бы почистить зубы, потому что во рту такая помойка, будто вчера он удолбался паленым вискарем и курил чай из пакетиков, предварительно забитый в косяк из дешевой туалетной бумаги. И кофе потом выпить тоже бы не помешало. – Мингю не пропускает занятия, – наконец говорят ему. – Ты хочешь, чтобы я вместо него пошел? – вздергивает он брови. – А что еще делать? – Ты серьезно? Нет, погоди, ты реально серьезно? – Мингю почти начинает смеяться, но бок простреливает колющая боль. Совсем старый стал. Чонхо хмурится и угрюмо глядит на него из-под длинной челки. Будто думает, что вот посмотрит так – и сразу все свои мысли и доводы в пользу «за» в чужую голову вложит. Мингю на чужие потуги лишь пренебрежительно машет рукой и откидывается обратно на диван, всем своим видом показывая, что идти никуда не намерен. Чонхо уходит не сразу – стоит пару минут над ним грозовой тучей, а после тихо шагает в сторону комнаты Мина. Возвращается спустя какое-то время; на Мингю летит ворох одежды. – Иди в душ и приводи себя в порядок. – Да блядь! – Мингю резко садится на диване и чувствует, как у него начинают трястись руки от злости. – Да, блядь, – спокойно кивает Чонхо. Это все настолько абсурдно. Настолько глупо и смешно, но Мингю смеяться не может уже – только шумно выдыхать через нос и смотреть в одну точку, которой оказываются черные джинсы, упавшие точно на его лицо. Почему он должен делать все это? Почему должен притворяться другим человеком только потому, что Чонхо вдруг что-то в голову стрельнуло? Почему обязан жить чужой жизнью? Она ведь не станет его, сколько бы дней он ни носил на лице маску другого себя. И он ведь и не будет. Мингю всегда останется просто собой. Маски – не его песня. Он – лишний пазл на огромной картине. Почему Чонхо пытается этот самый пазл присобачить сбоку, хотя даже места для него нет? – Это его жизнь, – говорит тот потерянно, а Мингю внезапно удавиться хочется – вот прямо так, спросонья, – потому что да, его. Не сразу понимает даже, что акцент на другое слово сделан. Жизнь. Его, да, но истина не здесь. Истина в том, что есть жизнь твоя. – Понимаешь? – Чонхо пытается заглянуть ему в глаза, но Мингю взгляд старательно отводит. – Он ведь вернется когда-нибудь. Я просто… не хочу, чтобы он вернулся и увидел, что его жизнь разрушена. Ты понимаешь? – снова спрашивает он. Мингю понимает. Но не кивает. Не может просто. Ему вдруг так больно становится, что все тело деревенеет. Он так хорошо понимает, что в окно выйти хочется, сорвав следом за собой занавеску, будто фату на свадьбу со смертью. Чонхо о нем не знает ничего толком. Не знает, как Мингю крепко сжимал жилистую руку бабушки, стоя перед табличками с именами родителей, за которыми скрывались урны с прахом. Одна урна – пустая. Потому что второе тело не нашли. Не знает, как Мингю всю жизнь отталкивал от себя людей, потому что не верил, что в нем есть хоть что-то, что он может дать взамен на эти преданные взгляды и робкие улыбки. Не знает, как однажды подрался с Тэёном до того сильно, что сломал ему палец, толкнув к двери со всей дури, а тот запнулся. Тэён его не винил даже – ходил себе с гипсом смешным, на котором мелкий Чонхо ромашку нарисовал, и все время извинялся, потому что считал себя виноватым. Тэён редко извиняется. И каждое такое извинение Мингю переживал с хрустом внутри себя. Чонхо не знает. Ничего не знает вообще. Ни того, каким подонком Мингю чувствует себя, ни того, каким слабаком. Ни того, как он взял и своими же руками загубил свою жизнь почти что в зародыше. Чонхо не знает, но Мингю почему-то по-прежнему ждет, что тот скажет: «Ты сгубил свою жизнь, так не загуби же чужую». Чонхо не говорит, но Мингю слышит все равно. Кивает – именно этим словам внутри своей головы, а не озвученному еще минуту назад вопросу. Кивает и чувствует, как внутри все сжимается до чертового пикселя – того самого черного на экране, который сдох на мониторе раньше всех остальных. Может, это шанс все исправить. Начать сначала. Вот только его начало начинается с середины и не у него, а у кого-то другого. Мингю свое начало утопил кровью в раковине на кухне, куда свесил порезанную несколько лет назад руку. Он поднимается с дивана, берет сваленные на него джинсы и рубашку в черно-белую клетку и хочет уже пойти куда глаза глядят, потому что понятия не имеет, где ванная, но Чонхо бросает ему в спину: – Под раковиной новые зубные щетки есть. Можешь поставить в стакан рядом с зеркалом. Полотенце я уже повесил. Сиреневое. А ванная, это… там в коридоре дверь, в общем. Сиреневое, блядь, повесил он, думает Мингю, яростно намыливая себя под душем. И даже шампунь пахнет чертовой лавандой, которую он уже ненавидит до того сильно, что начинает любить где-то на подсознанке. В шкафчике под раковиной Мингю действительно находит две новые зубные щетки – еще в упаковках. С настырным выражением лица выбирает ту, что голубого цвета, и чистит зубы так яростно, что начинают болеть десны.