– Не знаю, – честно отвечает Мингю. – Просто вышло, и все. – Так не бывает, – возражает Чонхо. – Мы в средней школе учились вместе. – И? Мингю смотрит на него, с трудом не закатив глаза. – Как-то я шел домой и увидел, что Тэёна пиздят какие-то одногодки из соседней школы. Ну и вот, – он тушит сигарету, – не то чтобы я не смог пройти мимо. Просто в то время любил влезать в драки. А потом Тэён всячески пытался со мной заговорить на переменах. – Судя по всему, у него вышло, – Чонхо смеется. – Ага, на пятый день. Но перед этим мы сами чуть не подрались, потому что он пролил томатный сок на мой рюкзак. – Мингю улыбается, отворачиваясь. – Тэён в принципе очень дотошный. Если что-то решил, то будет переть до последнего. Мне бы стоило у него поучиться, наверное. – Не научишься, пока сам не захочешь. Мингю глядит на Чонхо с немым вопросом в глазах. Вроде бы и так ясно, что тот имеет в виду, но в то же время… Он не понимает. Мингю в принципе мало что понимает в этой жизни, как оказывается. За окном неожиданно темнеет. Он смотрит на сгустившиеся тучи на небе и облизывает потрескавшиеся губы. Будет ли дождь? Как долго? – Хочешь спросить что-то? – Мингю опускает голову и смотрит на Чонхо прямо и на удивление открыто, так, как делает это слишком редко. Устал просто чувствовать на себе постоянно этот тяжелый взгляд, сплетенный из недосказанности. – Мне жизни не хватит. – Чонхо упирается подбородком в свои сложенные на подоконнике руки, прячет в сгибе локтя улыбку. Мингю не успевает сказать еще что-нибудь – его отвлекает дверной звонок, который трелью прокатывается по квартире и остаточным эхом врывается на балкон. Чонхо выпрямляется; Мингю видит, как напрягаются его плечи. Они оба выходят в коридор. Мингю замирает точно на пороге – рядом с ванной комнатой – и отчего-то ощущает жуткую тревогу, будто сейчас произойдет нечто ужасное. Хочет уйти обратно, на балкон или хотя бы в комнату Мина, но все равно продолжает стоять на месте, наблюдая за тем, как Чонхо открывает дверь. Смотрит на все еще напряженные чужие плечи и думает, что не одному ему тревожно. – Ну наконец-то! – слышит Мингю женский голос. – Я уже подумала, что вы не дома. Чонхо немного сторонится, пропускает внутрь красивую женщину лет сорока. Мингю смотрит на ее длинные каштановые волосы, заплетенные в косу набок, на немного подведенные коричневым карандашом выразительные глаза, на губы, чуть тронутые персиковой помадой. Смотрит на длинную юбку, из-под которой выглядывают аккуратные босоножки, смотрит и… – Простите, мы не слышали. – Чонхо делает легкий поклон, закрывает дверь. – Я не думал, что вы приедете сегодня. – Так ты же сказал, что в любой день на неделе можно. – Женщина ставит на пол в прихожей два больших пакета и сдувает с лица прядку волос. – Но да, стоило позвонить, ты уж прости. Я слишком забегалась. Как поживают мои мальчики? Мингю чувствует себя как-то странно. Ему нехорошо. Он глядит в лицо вошедшей женщины, и ему нехорошо. Ему нужно присесть прямо сейчас, уйти куда-нибудь, исчезнуть на пару тысячелетий. – Мингю, как ты, дорогой мой? Чонхо сказал, что ты потерял свой телефон. – Женщина снимает босоножки и надевает тапки с красными цветками, которые все это время стояли в углу – он даже ни разу не обратил на них внимания. – Мне стоило догадаться, раз ты на сообщения уже несколько дней не отвечаешь. С тобой все хорошо? Он опирается рукой о стену и смазано усмехается. Перед глазами плывет. Горечью мажет прямо по сетчатке, оседает прахом на дне зрачков. Ему кажется. Ему кажется просто – не более. Ему этот мир кажется, Чонхо взрослый, небо сиреневое. Это все не взаправду. Мираж. Лишь мираж, который опутал его сознание плющом, вгрызаясь в память. Ему кажется. Так не бывает. Темно. Слишком темно здесь, в коридоре этом. Вертится все перед глазами, как на чертовой карусели. К горлу так резко подкатывает тошнота, что он от неожиданности надувает щеки. Нет, господи, нет. Ему кажется. Ему показалось просто. Это не может быть правдой. – Мингю? Новый спазм заставляет рвануть в сторону двери в ванную комнату. – Простите, – успевает бросить он прежде, чем хлопнуть за собой дверью. Он едва успевает подлететь к унитазу – его лихорадочно выворачивает так, что судорогой сводит. Горло сжимает, царапает изнутри, глаза слезятся. Мингю откашливается, и его накрывает новым спазмом. И чувство такое, что тебя сейчас выкрутит до несуществующих пределов. И ты сдохнешь прямо здесь – головой в чертовом унитазе, с привкусом собственной желчи на языке. Первый глубокий вздох дается с трудом. Мингю хватается за ворот рубашки, сглатывает отвратительный привкус во рту. Физически чувствует, как в голове набатом долбит проклятое «нет, нет, нет». Потому что правда: нет. Этого не может быть. Не с ним и не сейчас. – Ты в порядке? – стучится в дверь Чонхо. Он молчит. Дышит тяжело. Пить хочется ужасно. – Эй, – Чонхо стучит снова – предельно нерешительно. Мингю дергается, когда к горлу снова подкатывает. В дверь стучат в третий раз, и его опять выворачивает в унитаз. Ощущение такое, что сейчас вся душа выйдет прямо в канализацию. Там ей и место. Он нажимает на слив, не глядя даже, куда пальцами тычет. Слышит шум сливаемой воды, расслабляется немного, но лишь на пару секунд, потому что глотку снова дерет желанием вывернуться наизнанку. Покажет миру свои гнилые внутренности – и дело с концом. Мингю полощет рот несколько раз вместе с зубной пастой, пытается избавиться от гадкого привкуса на языке. Отпивает воду прямо из-под крана и опирается руками о раковину. Хочет посмотреть на свое отражение, но не делает этого – знает, что от увиденного пополам разломит. В тысячный раз. Куда уж больше, господи. Легкие скручивает вдруг, и он сползает вниз, цепляясь руками за дверцы шкафчика. Только не сейчас, только не так, пожалуйста. Мингю склоняет голову вниз, пытается дышать, но не получается совсем. Там пробка будто – в горле самом. Не вздохнуть никак. Он умрет, он задохнется сейчас. Мингю открывает рот, царапает ногтями поверхность шкафчика под раковиной, сжимает глаза так, что больно становится, но вздохнуть не может. Почему вот так, господи, почему именно так. Он не сразу понимает, что его подхватывают руками поперек туловища. Крепко очень. К себе разворачивают. Мингю моргнуть хочет, но не может – лишь корчится от невозможности вдохнуть. От мысли, что умрет вот так глупо. – Мингю, – Чонхо встряхивает его за плечи, – эй. У Мингю перед глазами созвездия разорванные. Расплываются по грязно-серому небу в разные стороны отвергнутыми звездами. Дышать так хочется. Чем угодно – лишь бы вздохнуть хоть раз полной грудью. – Посмотри на меня. – Чонхо приближает свое лицо так близко, что дыхание шею щекочет. Мингю хочет отвернуться, хочет сдохнуть скоропостижно, похоронить себя в промежутке между звезд, которые в разные стороны разлетелись, разорвав созвездия, но его хватают за лицо, стискивают ладони на щеках. – Посмотри на меня. Он раскрывает рот, дергается так сильно, что чужие пальцы на щеках скользят. Страшно, так страшно. Нет воздуха. Так не бывает. Не бывает так, блядь. – Мингю, – зовет Чонхо снова, тянется еще ближе, соприкасается своим лбом с его, – все хорошо. Просто смотри на меня. Он давится реальностью и собственным желанием перестать бороться, но все равно смотрит в лицо напротив. В глаза прямо, на ресницы короткие, на нос и остро очерченные губы. Смотрит, дрожит, глядит опять, спотыкается взглядом о маленькую родинку на скуле, повторяет этот путь опять. Дышать, пожалуйста, дышать. – Все хорошо, – повторяет Чонхо, и Мингю чувствует легкое касание на своих губах – их лица близко совсем, – все нормально. На пару мгновений он перестает пытаться вздохнуть судорожно, замирает и зажмуривает глаза, все еще чувствуя неправильное тепло чужих губ там, где его быть не должно. Выдыхает резко. Вздыхает. Паутина в горле тлеет и исчезает, растворяется, позволяет дышать как обычно. Паника сходит на нет. Мингю цепляется руками за чужую рубашку, дышит рвано и хрипло, тянет к себе, тянет ближе, хочет утонуть в чужом тепле – только сейчас, только вот так, только вот… – Тихо, – Чонхо обнимает, накрывает ладонью волосы и склоняет его голову вниз, – все в порядке. Дыши. И он дышит. Он дышит, правда. Тычется носом в сгиб чужой шеи и чувствует, как жжет глаза. Ощущает чужие руки на своей спине и то, насколько сильно затекли ноги. Мингю так много всего чувствует прямо сейчас, сжимая пальцы на рубашке Чонхо. Так много, что лучше бы задохнулся пару минут назад, потому что его не хватает на все это. Он сжимает руки в кулаки, стискивая ткань. – Почему ты не сказал мне? – шепчет Мингю. – Я сам не знал, что она придет именно сегодня. – Чонхо сидит рядом совсем, вплотную предельно, не отстраняется. – Почему ты… Мингю сжимает пальцы сильнее, чувствует, как его ногти царапают чужую кожу сквозь рубашку. Вздыхает глубоко. Он все еще жив – как и те, кто в его памяти расплылся черным нефтяным пятном. Они всегда живы будут, но в то же время мертвы бесконечно. – Их нет, – он цепляется руками за чужую спину, – их просто нет. Они умерли. Она умерла. – Мингю вздыхает глубоко и замирает. Чувствует вдруг, что сейчас снова может задохнуться. – Все хорошо, – в сотый раз повторяет Чонхо, обнимая его крепче. – Все нормально будет. Ты дыши только. Они сидят так минуту или две – прямо на холодном полу ванной комнаты. Мингю дышит медленно, но глубоко; звон в ушах становится все тише и уступает место звуку чужих шагов. В дверь неуверенно стучатся. – Все в порядке? – Да, мы сейчас выйдем, – отзывается Чонхо. – Ты как? – Он дотрагивается теплыми пальцами до шеи Мингю сзади. – Если хочешь, я скажу ей, что… – Нет, нет, – он поднимает голову, но почти сразу опускает ее обратно на чужое плечо, – не надо. Сейчас. Еще немного. Мингю страшно наружу выходить. Страшно лицом к лицу столкнуться с самой жестокой шуткой из всех тех, которыми жизнь придавливала его к земле. Он оказался запертым в чужом мире, в чужой жизни, и с каждым днем, с каждой новой секундой этот самый мир, эта чертова не-его-жизнь дают ему все больше причин на то, чтобы хотеть поменяться с Мином местами. Но не случайно, как вышло до этого. Намеренно. В мире Мингю небо не сиреневое, и там он живет не потому, что хочется, а просто потому, что так надо. Там нечем дышать. В его мире вся его семья обратилась в прах. В том мире он давно перестал бороться. Мингю плохо помнит своих родителей – лишь фрагментами, урывками. Помнит, что у отца был шрам на плече и как он ощущался под пальцами, когда его брали на руки, а он цеплялся маленькими ладонями за чужую спину. Помнит, что отец курил крепкие сигареты, которыми всегда пахло от его рубашки. Что мать часто заплетала свои длинные волосы в косу набок и целовала его перед сном в обе щеки. Помнит, что она пользовалась духами, которые пахли персиками. Как сам любил эти персики, но ему так редко их покупали, потому что в то время они были очень дорогими. Мингю помнит фрагментами, урывками, но эти крошечные пазлы нельзя представить по отдельности – они всегда собираются воедино, в пускай неполную, но яркую картину, с которой на него смотрят родители. Которых больше нет. У него – нет. И он никогда не узнает, какой была бы его жизнь, если бы они все еще были живы. (Может, именно такой?) Он поднимает голову, садится прямо, упираясь спиной в дверцы шкафчика. Чонхо медленно убирает руки с его плеч, заглядывает в глаза. Мингю на немой вопрос кивает коротко, и они вместе встают с пола. Со стороны кухни слышится шуршание пакета, за которым следует тявканье Куки. Мингю останавливается на пороге, не решаясь сразу завернуть за угол. Мешкает несколько секунд, но ловит взгляд Чонхо, который тоже останавливается. «Все хорошо», – читается в его глазах, и, честно говоря, Мингю скоро и правда начнет верить в эти слова. Мать Мина – не его – стоит возле раскрытого холодильника и выкладывает на полки контейнеры из пакетов. Она оглядывается, видит Мингю и застывает, сжимая в руках что-то завернутое в фольгу. – Мингю, как ты себя чувствуешь? – Женщина закрывает холодильник. – Вот, держи, выпей. – Она берет со стола заранее подготовленный стакан воды и небольшой пакетик с чем-то жидким внутри. – Ты отравился?