Катрин глядела в сторону и пыталась освободить свои руки, но Филипп крепко держал их. — Может быть, я останусь в Бургундии дольше, чем ты думаешь. На самом деле, может быть, я никогда не вернусь во Фландрию, — медленно сказала она. — Что? Но… почему? Она наклонилась к нему и погладила его худое лицо, гордые и тонкие черты которого она по-своему любила. — Филипп, — нежно прошептала она, — пора нам с тобой быть откровенными друг с другом. Ты должен снова жениться… время пришло. Теперь… теперь, не волнуйся. Я знаю, что ты послал ван Эйка в Португалию, хотя не он мне об этом рассказал. Я тебя не виню — ты должен дать своим подданным наследника. Но… теперь я сама предпочла бы уйти. После той жизни, которую мы вели, я не хочу… тайного существования и тайной связи. Мы любили друг друга открыто, при свете дня, и не думаю, что я смогу смириться с сумерками, с тайной любовью. Филипп грубо схватил ее за плечи и, став коленями на кровать, глядел на нее сверху вниз. — Успокойся! Не говори ничего. Я никогда не стану принуждать тебя к тайной жизни. Сейчас я люблю тебя так, как никогда не любил, и то, что я вынужден жениться, не будет для тебя унижением. Я герцог Бургундский, и я уверен, что ты сохранишь то положение, которое я дал тебе. — Это невозможно… здесь, по крайней мере. Я могу жить в Бургундии… Вы не часто туда ездите, но вы можете приезжать туда один… Прибытие Сары, объявившей, что ужин готов, положило конец их разговору. Филипп подал Катрин руку, чтобы отвести к столу. Ужин был накрыт на столе перед камином в большой приемной, и три лакея прислуживали им. Из-за присутствия слуг Катрин говорила мало. Герцог был задумчив. Глубокая морщинка пролегла меж его серых глаз; когда он смотрел на Катрин, она видела в этих глазах мольбу. Он не притронулся к блюдам, которые стояли перед ним… Когда слуга уже готов был разрезать пирог с дичью, герцог вскочил и так сильно оттолкнул стол, что стоял перевернулся и с грохотом упал на пол. Филипп жестом руки указал слугам на дверь. — Вон, вы все! — крикнул он. Они подчинились, не смея остаться и подобрать кубки и золотые блюда, содержимое которых разлетелось по полу. Серые глаза герцога стали почти черными, лицо исказила какая — то судорога. — Филипп! — вскрикнула Катрин. — Не бойся, я не обижу тебя… Он подошел к ней, подхватил ее на руки так легко, как будто она ничего не весила, и быстро унес в спальню. По его лицу струились слезы… Он усадил ее, не переставая обнимать и все крепче прижимая к себе. — Послушай, — прошептал он, почти дыша, — никогда не забывай того, что я хочу тебе сказать: я люблю тебя больше всего на свете, больше, чем мою жизнь или спасение моей души… и больше, чем мои владения. Если ты меня попросишь, я завтра же отрекусь от престола, чтобы сохранить тебя. В конце концов, зачем мне наследник? Я прикажу ван Эйку остаться… Я вообще не женюсь. Я не хочу тебя потерять, ты слышишь? Я никогда не соглашусь тебя потерять! Если ты настаиваешь, я позволю тебе уехать завтра, но ты должна поклясться, что вернешься… — Филипп, — простонала Катрин. — Я должна увидеть моего ребенка, нашего ребенка! — Неважно! Поклянись, что ты вернешься, как только убедишься, что все в порядке. Поклянись в этом, или я даю слово рыцаря и дворянина, что ты никогда не покинешь этот город. Я скорее засажу тебя в тюрьму. Он больше не владел собой. Его тонкие твердые пальцы причинили ей боль, когда он подмял ее под себя. Дыхание обдавало жаром губы обеспокоенной пленницы, и крупные слезы катились из его глаз на лицо Катрин. Она никогда не видела его в таком состоянии. Он весь дрожал и неожиданно напомнил ей Гарэна, воскресив в ее памяти тот случай, когда желание возобладало в нем. У Гарэна был тот же взгляд, полный мучительного желания, и тот же вид умоляющей настойчивости. — Поклянись, Катрин. Поклянись, что ты вернешься, — прошептал он полуповелительно, полуумоляюще. Или скажи мне, что ты меня никогда не любила. Катрин чувствовала, как сильно бьется сердце Филиппа у ее груди. Неожиданно она почувствовала себя усталой и полной жалости и, вероятно, не сознавая, что ее все еще трогает страсть повелителя, который рядом с нею был только отчаянно влюбленным мужчиной, капитулировала. — Я клянусь, — прошептала она. — Я вернусь, как только ребенок выздоровеет… Ее слова произвели немедленно действие; Катрин почувствовала, что Филипп расслабился. Его благодарность мучила ее. Он опустился перед нею на колени и целовал ее руки и ноги. — Нет, Филипп, — молила она, — пожалуйста, поднимись. Он встал, еще раз обнял ее и поцеловал в губы. Страстность поцелуев Филиппа постепенно возбуждала Катрин, и она чувствовала, как слабеет ее воля и исчезают остатки желания сопротивляться. Казалось, Филипп неожиданно понял, какая волшебная власть так долго приковывала к нему Катрин. Поздно ночью, когда Филипп наконец заснул у нее на груди, умиротворенный, она лежала, глядя широко открытыми глазами в темноту, освещаемой угасающим огнем камина. Она была в том полубессознательном состоянии, которое освобождает дух и позволяет проникать в будущее. Филипп никогда не любил ее так, как в эту ночь. Его желание казалось неутолимым. За все время любви эти часы были наиболее страстными и прекрасными. Почему так, откуда у нее это предчувствие, что они последний раз вместе, несмотря на то, что она поклялась вернуться? Короткие светлые волосы Филиппа лежали на ее щеке. Катрин слегка повернула голову и взглянула на него. Он спал, как дитя, и немного сердитое выражение его лица напоминало маленького мальчика, которого побранили; это его выражение тронуло Катрин больше, чем следы, оставленные на его суровых чертах бурей страсти. Очень тихо, чтобы не разбудить его, Катрин коснулась губами его виска в том месте, где сквозь тонкую кожу бился пульс. Затем она невольно заплакала, почувствовав, что никогда не любила его так сильно, как сейчас. Ощутив ее движение, Филипп крепче сжал Катрин в своих объятиях. Она перестала шевелиться, опасаясь побеспокоить его. Скоро рассвет, и ей придется разбудить его и расстаться. На сколь долгий срок? Она чувствовала смущение от того, что больше не принадлежала этому человеку или его дворцу. Она уже стояла на дороге, которая вела ее к ребенку и давней подруге… Глава одиннадцатая. МОНАХ ИЗ БЕВРЕ Когда после долгого и утомительного пути Катрин и ее эскорт наконец увидели башни Шатовилэна, ее охватило мрачное предчувствие. В маленькой деревушке, спрятавшейся на изгибе реки Ожон у подножия замкового холма, церковные колокола отбивали похоронный звон, и печальные звуки медленно плыли в холодном воздухе. Выше, на холме, круто вздымался из тумана замок, его грозные башни, увенчанные черными деревянными чердачными помещениями, черепичные крыши башенки которых блестели от влаги. Катрин поискала взглядом алое знамя Шатовилэна, которое обычно висело на центральной башне, но лишь черное знамя вяло колыхалось на древке на зубчатой стене. Она пришпорила лошадь и пустилась вскачь по крутой тропинке. Хотя день был в разгаре, крепость казалась на удивление тихой. Подъемный мост был поднят, и никого не было видно на сторожевых башнях… Катрин повернулась к начальнику эскорта, молодому, почти безусому лейтенанту, который краснел каждый раз, когда она смотрела на него, и велела ему протрубить в рог, чтобы возвестить об их прибытии. Она чувствовала беспокойство, ее лихорадило. Зловещая атмосфера маленькой деревушки на равнине Марны начинала действовать на нее. Юный лейтенант подчинился. Один из воинов отъехал в сторону и поднес к губам висевший у него на поясе рог. Туманная долина огласилась долгим печальным призывом; когда этот призыв раздался в третий раз, на одной из сторожевых башен появилась голова в шлеме. Катрин дрожала в своем промокшем от дождя плаще. Она оглянулась в поисках Сары, которая ехала чуть позади. Путь казался бесконечным. Им часто приходилось отбивать нападения бродячих бандитов или отрядов голодающих крестьян, которые были изгнаны из своих разоренных деревень и вынуждены были заниматься разбоем, чтобы выжить. Причем те, кого терзал голод, были более жестоки, чем те, кем двигало желание обогатиться. Катрин поняла, что жалеет об отсутствии ее обычного сопровождающего — Жака де Руссэ, который не смог поехать из-за сломанной на поединке ноги. Было ясно, что заменивший его молодой воин не справляется с возложенной на него задачей. Ответственность мучила его, при малейшем неприятном происшествии он впадал в панику. Однако голос его был тверд, когда он потребовал открыть ворота для графини де Брази. — Ждите! — прокричал голос с башни. Задержка показалась Катрин вечностью. Она наклонилась к крупу белой лошади, которая нетерпеливо била копытами землю. Глаза Катрин были прикованы к гигантской деревянной плите, являющейся подъемным мостом. Наконец мост начал медленно опускаться с ужасным скрипом, открывая взору высокие стрельчатые ворота, на которых был вырезан герб семейства Шатовилэн. Сквозь защитные решетки, поднимавшиеся одновременно с опусканием моста, были видны лучники, которые бежали на свои посты, поспешно застегивая шлемы и поправляя оружие. Мост опустился, и вскоре по его доскам застучали копыта лошадей. Катрин первой въехала в ворота и очутилась во дворе перед массивной цитаделью. Она миновала дверь в башню феодала и направилась к главному зданию с его изящными блестящими окнами. В этот момент на пороге появилась женщина, одетая вся в черное, и остановилась в ожидании. Возможно, из-за того, что женщина стояла, опираясь на палку, Катрин не сразу узнала Эрменгарду. Она соскочила с седла, не в силах оторвать взгляда от этого одетого в черное силуэта, медленно двинувшегося ей навстречу. Некогда пышная Эрменгарда так похудела, что ее черное бархатное платье болталось на ней, как на вешалке. Ее волосы совсем побелели, лицо было пепельно-бледным, глаза покраснели и опухли от рыданий. Катрин, потрясенная этим зрелищем даже больше, чем своей догадкой, бросилась к подруге и обняла ее за плечи. — Эрменгарда! Боже мой… Что это? Филипп? С подавленным рыданием пожилая женщина упала в объятия Катрин и жалобно заплакала, уткнувшись лицом в плечо своей молодой подруги. Этот знак слабости в некогда неукротимой графине сказал Катрин все, что она хотела знать: подтверждались ее самые худшие опасения. — Ах, он… — было все, что она сказала. Катрин не смогла закончить фразу. Ужасное слово не шло с губ. Эрменгарда просто утвердительно кивнула… Сара и солдаты, стоявшие у лестницы, ошеломленно глядели на двух женщин, рыдающих в объятиях друг друга. Сердечная боль Катрин прорвалась наружу приступом конвульсивных всхлипываний, которые сотрясали все ее тело. Когда прошел первый шок от ужасной новости, Сара торопливо спешилась и, подбежав к плачущим, осторожно развела их. Затем она взяла каждую под руку и повела их в дом. — Пойдемте, вы не должны здесь оставаться. Тут холодно и сыро. Глубокая тишина охватила весь замок. Слуги, тоже одетые в черное, мелькали, словно тени, не смея поднять глаза. С момента смерти маленького Филиппа, случившейся днем раньше, неистовое горе Эрменгарды наполнило старинное здание тревогой и страхом. В это самое утро капеллан был вынужден оторвать графиню от постели ребенка, чтобы заняться подготовкой тела к похоронам. Такое глубокое горе Эрменгарды заставило Катрин немного устыдиться. Ее собственное состояние было похоже на движение сквозь толстый слой ваты, обволакивающий ее сознание и мешавший ей по-настоящему почувствовать свою потерю. — Как это случилось? — спросила она бесцветным голосом, шедшим как бы от другого человека, до того он казался незнакомым. Эрменгарда, которую Сара заставила сесть, подняла к Катрин жалкое, искаженное горем лицо с покрасневшими от слез глазами. — Ужасная горячка… — проговорила она, запинаясь. Несколько крестьян в деревни умерли, выпив воды из отравленного источника. Ребенок тоже выпил, возвращаясь с прогулки со своим слугой. Он хотел пить, остановился на мельнице и попросил воды… На следующий день он бредил — именно тогда я послала за тобой. Аптекарь замка делал все, что мог… и я даже не получила удовлетворения, повесив мельника, — добавила Эрменгарда с таким ожесточением, что Катрин вздрогнула. Ребенок умер в тот же вечер от этой проклятой родниковой воды… Сможешь ли ты когда-нибудь меня простить? Ты доверила его мне, а теперь он умер… мой маленький Филипп, мой милый мальчик, мертв! Графиня обхватила голову руками и вновь принялась рыдать так жалобно, что Катрин наклонилась к ней и обняла ее за плечи. — Эрменгарда! Пожалуйста, перестань себя мучить! Тебе не в чем себя обвинять… Ты была самой лучшей матерью ему, гораздо лучшей, чем я! Да, действительно, лучшей, чем я… Глаза Катрин начали наполняться слезами, и она уже была готова заплакать, когда на цыпочках вошел капеллан, чтобы объявить, что все готово для перенесения ребенка в церковь. На мгновение показалось, что вернулось что-то от прежней Эрменгарды. Графиня встала и взяла Катрин за руку, — Идем, идем и посмотрим на него, — сказала она. Она вышла из комнаты в сопровождении Катрин и Сары и, спустившись с лестницы, заспешила вдоль широкой сводчатой галереи, одна из сторон которой представляла собой ряд готических окон с цветными стеклами и изображением семейного герба Шатовилэнов. Дверь в галерее вела в часовню. Войдя туда, Катрин вскрикнула от удивления. Храм был невелик: веероподобный свод нефа опирался на массивные, серого камня колонны в романском стиле. В центре, на катафалке, покрытом черным и золотым, одетый в роскошный костюм из черного бархата, покоился ребенок. У его ног лежал герб его матери рядом с гербом герцога Бургундского, который пересекала зловещая красная полоса. Четверо воинов в сияющих доспехах стояли, опираясь на алебарды, по одному в каждом углу катафалка, неподвижные, как статуи. Множество толстых желтых восковых свечей, освещавших часовенку с маленькими окнами, придавали торжественность происходящему. Старые стены были почти закрыты знаменами и черными бархатными драпировками. Великолепие увиденного изумило Катрин, которая повернула к подруге удивленное лицо. Эрменгарда неожиданно всхлипнула и подняла руку движением, исполненным неосознанного высокомерия. Не говоря ни слова, Катрин подошла и стала на колени у тела. Она испытывала нечто похожее на благоговейный трепет и едва смела взглянуть на ребенка: ей было больно видеть, как поразительно он был похож на своего отца. Она так давно не видела его, что едва узнала. В своем последнем сне он казался таким высоким со своими маленькими ручками, скрещенными на груди! В чертах его лица уже проступило высокомерие, и короткие светлые волосы были точно такими же, как волосы Филиппа. Он не мог быть сыном другого человека, и смутное чувство ревности усилило ее горе. Создавалось впечатление, что маленький Филипп намеренно отвернулся от своей матери, отделяя себя от нее, чтобы приблизиться к человеку, который дал ему жизнь. Пронзительная боль печали и раскаяния поразила сердце женщины: она сожалела о том времени, которое потеряла. Должно быть, она сошла с ума, оторвав себя от него, а его от себя! А теперь смерть навечно разлучила их… Она жестоко упрекала себя за холодность, за безразличие… Уже ослабевшие узы плоти и крови неожиданно причинили невыносимую боль! Ей хотелось схватить маленькое тельце, согреть его, вернуть к жизни, чтобы жить вместе. Она отдала бы свою жизнь за то, чтобы увидеть открытые глаза Филиппа, чтобы он улыбнулся ей. Но не ей, а Эрменгарде он улыбнулся в последний раз. Пораженная горем, которое она впервые почувствовала так остро, Катрин спрятала лицо в ладонях и долго плакала у ног своего мертвого ребенка. Маленький мальчик на этом бессмысленно роскошном ложе уже принадлежал иному миру. Всю следующую ночь, забыв о тяготах долгого пути, Катрин молилась в часовне. Ни мягкие протесты Сары и Эрменгарды, ни советы капеллана, встревоженного ее крайней бледностью, не могли оторвать Катрин от ее ребенка. — Я должна оставаться с ним столько, сколько смогу! — горько воскликнула она. — Я так сильно жалею обо всех этих годах, когда не видела его… Эрменгарда не настаивала, понимая чувства своей подруги. Она присоединилась к ее заупокойной молитве. На рассвете ребенок был похоронен со всей пышностью в присутствии жителей всей деревни, одетых по этому случаю в траур. Потом, когда камень, закрывающий вход в семейный склеп Шатовилэнов, был уложен на место над телом маленького сына герцога, Катрин и Эрменгарда остались одни, две женщины, перенесшие тяжелое горе, скорбящие об одной и той же утрате… По молчаливому согласию они отказались от ужина этим вечером и вернулись вместе в комнату графини. Довольно долго они молча сидели в высоких, резного дуба креслах по обе стороны камина, глядя на пламя. Они выглядели очень странно в своих траурных одеждах. Их можно было бы принять за мать и дочь, объединенных общим горем… Ни одна из них не смела заговорить первой, опасаясь, что малейшее замечание может задеть другого… Наконец Эрменгарда овладела собой. Она взглянула на Катрин.