Глава первая. Путешествие из Москвы в Петербург Вагон-ресторан был древний. Сделанный ещё в конце двадцатого века – я увидел на стенке вагона потускневшую дюралевую табличку: «Тверской вагоностроительный завод, сентябрь 1999 г.». Я даже расчувствовался. Когда этот вагон выпустили, я пошёл в детский сад. Люди готовились праздновать миллениум, не подозревая, что тысячелетие кончится только в 2001 году. Путин ещё не был ни президентом, ни премьером, ни председателем контрольного государственного совета. Восставшие существовали только в Голливуде, ну а про кваzи и речи не шло. Близившийся к тридцати годам возраст вагон перенёс достойно, хоть в нём всё и было старомодно: маленькие столики с застиранными серовато-белыми скатертями, вместо стульев – жёсткие диванчики на двоих, на столиках – стаканы в мельхиоровых подстаканниках, искусственные цветы в пластиковых вазочках, минералка в стеклянных бутылках. Над окнами висели маленькие телевизоры, где под тихую мелодию крутились рекламные ролики РЖД с ее неполиткорректным слоганом: «Соединяя живых». РЖД никогда не отличалась политкорректностью. Несмотря на поздний час и убогий интерьер, вагон-ресторан был полон. Существует такая традиция в России – сев в поезд, немедленно начать есть. Ну ладно, не обязательно есть. Можно закусывать. Я подошёл к барной стойке, за которой стоял молодой, лет двадцати с небольшим, парень. Взгляд у бармена был таким гордым, будто он не пиво разливал в вагоне-ресторане между Москвой и Санкт-Петербургом, а работал как минимум в «Восточном Экспрессе». – Будете ужинать? – спросил бармен. Бейджик на форме гласил, что зовут его Володей. Я скосил глаза на меню. Солянка вегетарианская сборная питерская, котелок сборный томлёный донецкий, кролик тушёный с рисом, рагу из свинины по-лугански, картошка жареная на сковородке с грибами, салат «Московский» из азербайджанских помидоров и узбекского лука… – Пожалуй, нет, Володя. Два бутерброда с колбасой и бокал «Балтики», – сказал я. Бармен погрустнел, но налил мне пива и выдал бутерброды. С добычей в руках я прошёл по вагону и остановился у столика, где сидел в одиночестве крупный мужчина с грубым угловатым лицом. Перед мужчиной стоял пустой котелок и почти допитый графинчик водки. – Свободно? – спросил я. Мужчина медленно поднял на меня взгляд. Черты его лица были столь рублены, грубы и асимметричны, что мне немедленно вспомнилось несчастное творение доктора Виктора Франкенштейна в исполнении Бориса Карлоффа. – Вполне, – сообщил мужчина и зачем-то сдвинулся по диванчику к окну, будто решив, что я хочу присесть рядом с ним. Может, у него уже не первый графинчик? Я сел напротив. Поставил на стол тарелочку с бутербродами, отхлебнул пива. – Вы, вероятно, москвич, – предположил мой сотрапезник. – Угу, – вгрызаясь в бутерброд, буркнул я. Мужчина понимающе кивнул. Посмотрел в окно, за которым безраздельно царила тьма Замкадья. Сказал: – Два мира – две судьбы. – Что? – не понял я. – Ну… – мужчина развёл руками и словно бы пригорюнился от моей недогадливости. – В Москве – свет на улицах, машины гудят, магазины работают… А повсюду тьма, ужас и опустошение. – Мёртвые с косами стоят, – поддакнул я. Мужчина подозрительно посмотрел на меня. Спросил: – Довольны? – Чем? – Всем этим. – Разве можно быть этим довольным? – удивился я. Мужчина хмыкнул. Пояснил: – Вы, москвичи, всю жизнь себя от России-матушки отделяли. Насмехались. Мол, только у вас хорошо. А за Мкадом жизни нет. Ну вот, дождались. Довольны? – Почему насмехались? – поразился я. Мужчина скептически улыбнулся. – А то нет? Тамбовчане – волки тамбовские. Пермяки – солёные уши. Рязанцы – косопузые. Ростовцы – вислоухие. – Ну так и москвичей по-всякому обзывают, – сказал я. – И вообще, во всем мире у всех прозвища есть. Это ж обычное дело. И внутри страны, и между странами. Да и всё это дело давнее, мало кто сейчас и вспомнит эти прозвища. И не всегда они обидные. Мой собеседник прищурился: – Косопузые – не обидно? – Нет, – сказал я. – Потому что прозвище это, как нетрудно догадаться, пошло от топора, заткнутого за пояс. Дикая Степь рядом была, без топора в путь не отправлялись. Героическое прозвище. Гордиться можно. Налив себе рюмку, мужчина буркнул: – Дело давнее… Вот на вас тоже пиджачок косо висит, топорщится! – Есть такое, – вздохнул я. – Кстати, и слово «топорщится» тоже от топора под одеждой произошло. – В Питер-то по делам? – спросил он, меняя тему разговора. – Или турист? – По делам, – признался я. – Люблю я Питер, – с вызовом сказал мужчина. – Люди там лучше. – Жалко, что мало их там. – А кваzи вам не люди? – Кваzи – они кваzи. – Я допил пиво. – Вы человеческий шовинист. – Вы так говорите, будто в этом есть что-то плохое, – ответил я. Мужчина фыркнул. Спросил: – А вам не интересно, откуда я? – Если честно, то нет. – Я посмотрел на часы. – Спасибо за компанию, но мне пора. Приятного аппетита. Я встал и поправил пиджак. Он действительно сидел на мне очень косо. Пошёл к тамбуру мимо ужинающих людей. В вагонную дверь глухо стукнули. В перестуке колёс я скорее почувствовал, чем услышал толчок. Потом ещё один. Будто кто-то тупо бился в дверь, вместо того чтобы повернуть ручку… На миг я остановился, глядя на дверь. Ручка задёргалась – вниз-вверх, вверх-вниз. Снова толчок. Теперь такой сильный, что его услышали все, – люди стали поворачивать головы. Я побежал к двери, откинув на ходу полу пиджака. Ручка снова дёрнулась и пошла вниз – на этот раз увереннее. Дверь начала открываться. – Не двигаться! – крикнул я, толкнул обратно на диванчик привставшего и загородившего дорогу пассажира, устремился к двери. Ручка дошла до низа – и дверь распахнулась от очередного удара. В проёме дверей стоял восставший. Свеженький. Молодой парень лет двадцати. Наверное, совсем недавно я бы про него сказал «кровь с молоком» – был он крепким, с пухлыми, не знающими толком бритвы щеками, робкими усиками над губой. Они ехали по соседству с рестораном, в восьмом вагоне, пару часов назад я видел, как они садились – десятка три молодых парней в курсантской форме, будущие военные моряки, шумные и весёлые, в сопровождении двух офицеров постарше. Они несли маленькие чемоданчики с вещами, почти все бодро, с аппетитом жевали шаурму, купленную тут же, у вокзала. А вот когда я проходил через их вагон – там было удивительно тихо. Я даже отметил мысленно, что дисциплина у курсантов на высоте, сели в поезд – и спать. Да что же с ним случилось? Никаких ран на парне не было. Просто умер и восстал? И никто из друзей-приятелей не заметил? – У-у-у-эээ… – тяжело выдохнул курсант. Форма до сих пор сидела на нём ладно, будто на живом. Значит – даже не успел раздеться и лечь спать. На какой-то краткий миг я вдруг предположил и тут же уверился, убедил сам себя, что это дурацкий, гадкий, омерзительный розыгрыш. Совсем молодёжь с ума посходила, восставшим притворился! Может, на спор, на слабо, «на американку»; может, от той удали, что кипит в двадцатилетних и во все времена толкает их на глупости. И эта синюшность ещё недавно розового лица – всего лишь краска из детского набора, эти пустые мёртвые глаза с безжизненно-большими зрачками – глазные капли и немножко лицедейства. Сейчас я схвачу парня за плечо, встряхну, а когда он разразится хохотом – отвешу ему такую плюху, что он её и на пенсии вспоминать будет…