Ричард едва может дышать, но душит его страх, а не БАС. Кажется, будто с каждым вдохом ужас крепчает, словно кровь переносит теперь панику вместо кислорода. Страх заключает все тело в тиски, а легкие в клетку, еще более парализующую, чем болезнь, и Ричард не может двинуться с места. Втягивает маленькими глоточками острый воздух. Надо продолжать идти, если он все-таки хочет добраться до скамейки. Ричард находит слова, чтобы себя подбодрить, ставит перед собой определенную задачу. Не останавливаться. Он делает мелкие шажки, часто дышит, не сводя глаз со скамейки, а приблизившись к ней, наклоняется вперед, запрещая своим ногам останавливаться. Либо пан, либо пропал. Не. Останавливаться. Не. Останавливаться. Еще два неверных шага — и он валится на скамью лицом вниз. Правая щека, плечо и бедро уже начали болезненно пульсировать. К утру выступят синяки, их происхождение придется объяснять Биллу. Выпрямившись, Ричард с победным видом усаживается, вот только победителем себя совсем не чувствует. Панический страх разом схлынул, оставив его растревоженным, выжатым как лимон. Можно счесть это предостережением. Он оглядывается на парковую дорожку, которую смог одолеть, и смотрит дальше, за ворота. Чуть больше трех кварталов — долгий путь домой. Столько шагов, что и не сосчитать. Слишком много шагов, и точка. В худшем случае он проведет ближайшие два часа на этой скамейке. Мелани позвонит в 13:30 и заберет его отсюда. Но он надеется на лучшее развитие событий. Всегда таким был. Немного отдохнет — и, Бог даст, наберется сил в ногах и смелости проделать обратный путь самостоятельно. Парк в это время года выглядит идиллически. Ричард замечает парочку уток в пруду, но ни прогулочных лодок-лебедей, ни самих лебедей уже нет, не сезон. Туристов тоже нет. Мимо него проходят лишь бостонцы: молодой человек азиатской внешности, похоже студент, тащит на спине рюкзак больше себя по размеру; женщина в кроссовках и объемном черном зимнем пальто несет большой черный зонт, вперив взгляд в землю, — Ричард озадаченно поднимает глаза к чистому голубому небу, — бизнес-леди шагает, держа двумя пальцами прозрачный пластиковый чехол с одеждой из химчистки, на зимнем ветру он развевается, точно парус, за ее спиной, сумочка подпрыгивает на бедре, каблуки ударяют по земле в ускоренном темпе, — видимо, куда-то опаздывает; приземистый итальянец с выпирающим животом болтает по телефону с сильным бостонским акцентом, важно ступая в дорогих на вид кожаных туфлях. Большинство прохожих идут поодиночке: каменные лица, белые провода, свисающие из ушей, — ни дать ни взять роботы, подпитываемые приборами, которые они держат в руках. На него никто не смотрит. Не то чтобы смотрели и отводили взгляд. Его просто-напросто не замечают. Он часть городского пейзажа, столь же непримечательный, как и скамейка, на которой сидит. На деревянное сиденье нахально вспархивает воробей и наклоняет головку то в одну сторону, то в другую. Они с Ричардом встречаются взглядами, и воробей спрыгивает на землю. Склевывает там что-то и улетает. Все живое пребывает в движении, направляется куда-то, разговаривает, идет, клюет, летит, чем-то занимается. Жизнь не статична. В нем же с каждым днем все понемногу останавливается, закрывается, отключается. Чуть меньше движения. Чуть меньше жизни. Он превращается в двухмерный натюрморт, неумолимо соскальзывая в иное измерение больных и умирающих. Мимо проходит женщина. Чем-то она напоминает ему Карину двадцатилетней давности. Ее длинные волосы и тот лиловый шарфик. С Кариной он познакомился на мастер-классе Шермана Лейпера по исполнительской технике. Хотя Ричард обратил на нее внимание в первый же день, прошла добрая часть семестра, прежде чем он решился заговорить с ней. У него, новоявленного выпускника государственной средней школы в Нью-Гэмпшире, еще не было опыта общения с девушками. Его отец постоянно ставил под сомнение мужскую состоятельность сына-подростка откровенными издевками и бормотанием под нос уничижительных замечаний. В доме и городе, где всем заправляли ярые любители спорта, парень, любящий стучать по клавишам, считался слюнтяем и его решительно отправляли «в отстой». Уже забракованный отцом, братьями и одноклассниками, он меньше всего хотел, чтобы его отвергла еще и Дженни, Стейси или какая-нибудь другая симпатичная девчонка, к которой он неровно дышал. Взамен он переносил глубоко личные переживания, чувство тоски и неразделенной любви на свою игру. Он посвящал все внимание фортепиано, а не девушкам и оградил свое юное сердце от боли, вызванной осуждением за то, что он странный, неправильный и недостаточно хороший, притворяясь, что ему нет дела до чужого мнения. В Кёртисе главенствовала музыка, а не спорт, и девушек влекло к музыке, даже лучше того — к музыкантам. Точно зернышко, пребывавшее в ожидании питательной почвы и света, уверенность Ричарда в обращении с девушками расцвела в Кёртисе пышным цветом. В тот первый день занятий по исполнительской технике на Карине был лавандовый шарфик; она повязала им свои длинные темно-русые волосы. Ричард помнит ее большие зеленые глаза и бледное лицо, пухлую нижнюю губку, на которую он то и дело посматривал, отвлекаясь от лекции и грезя о ее мягкости во время поцелуя. Потом Карину вызвал Шерман Лейпер, и она заговорила. Ричард уже забыл вопрос, но все еще помнит, как звучал ее ответ: с польским акцентом, на изумительно прелестном ломаном английском. Ричард сидел там плененный, зачарованный, возбужденный, ревнующий — ведь она говорила не с ним. В ее голосе Ричарду чудилась мелодия из экзотических звуков и модуляций, песня, которую ему хотелось выучить. Он любил мелодию ее голоса, но в конечном счете влюбился в ее бесстрашие: она в восемнадцать лет оставила родину, семью, родной язык — все, что ей было знакомо. Хотя его история была не столь драматична, он чувствовал между ними некоторое сходство. Их объединяла независимость, ощущение, что им некуда возвращаться, что их спасет музыка, что все зависит от их учебы здесь. Кёртис знаменовал для Ричарда путь к свободе и самореализации, и он обнаружил, что Карина следует тем же путем, идет с ним рядом нога в ногу, держа его за руку и улыбаясь. Общая страсть к исполнению Шопена и Шумана перетекла во взаимную страсть друг к другу. Их отношения в Кёртисе были бурными и эмоциональными, а все дни и все ночи заполнены лекциями, уроками, практическими занятиями и сексом. Ричард вздыхает, когда из темных уголков сознания поднимаются горькие воспоминания, набирая предельную четкость. Он удивлен, что они так долго не пробивались наружу. Ему тяжело предаваться этим старым, счастливым воспоминаниям о Карине, оттого что в них врываются другие, ужасные картины, властно требующие такого же внимания. В горе и в радости. Горе и радость — нерастворимые элементы, простые числа, масло и вода. Его хорошие и дурные воспоминания о Карине не смешиваются, не уравновешивают, не нейтрализуют и не исключают друг друга, те и другие остаются с ним, и они идеально сохранились. Перед глазами проигрываются видео из его банка памяти — их первый совместный кофе в студенческом холле, первый секс, последний секс; он смотрит, как она играет на фортепиано, или, так точнее сказать, чувствует, как она играет на фортепиано; любовь в ее зеленых глазах, когда он выступил с Кливлендским оркестром, это был его первый большой успех; ненависть в ее зеленых глазах за обеденным столом после их переезда в Бостон; утро того дня, когда родилась Грейс; операция Карины; день, когда все, во что он верил, пошло прахом, — и его переполняет слишком много эмоций. Он счастлив, влюблен, предан, раздавлен, охвачен похотью, отвращением, гневом, сожалением. Чтобы выпустить их из себя, ему надо бы посмеяться, поплакать или поорать, а может, и все сразу, что не составило бы проблем, будь он дома, а не на скамье в городском парке. Проходящие мимо люди подумают, что он спятил. Он и чувствует себя малость спятившим. Ему нужно выбросить Карину из головы. Сейчас он пойдет домой. Ходьба потребует напряжения всех его умственных сил. Ричард стоит рядом со статуей Джорджа Вашингтона, когда слабительное вдруг начинает действовать. Толстый кишечник сводит мощнейшей судорогой, вслед за чем внутри возникает ощущение сильнейшего давления: пятидневный товарняк несется на всех парах к платформе, вот прямо сейчас. Боль и страх не сдержаться пригвождают Ричарда к месту, не давая двигаться. Но двигаться надо. Он в трех кварталах от дома. Несколько шагов вперед — и от прикосновения холодного воздуха к покрывшемуся испариной лбу Ричарду кажется, что его бросило в холодный пот и мутит, точно он на грани обморока. Он не успеет. Должен успеть. Вспоминает свой девиз. Не останавливаться. Застоявшиеся в течение пяти дней отходы пришли теперь в движение и настаивают на эвакуации. Он с таким трудом передвигает ногами и одновременно удерживает все это в себе, что у него на глазах выступают слезы. Не. Останавливаться. Не. Останавливаться. Исключительно силой воли и каким-то чудом он добирается до парадного крыльца своего дома. Позыв к испражнению звучит теперь просто оглушающе, из-за форсированной перистальтики фекалии и вода бурлят внутри, давя на нижний клапан. Невтерпеж. Прижав подбородок к груди, Ричард из последних сил произносит так громко, как только может: — Активировать управление голосом. Позвонить Беверли Хаффманс. Телефон звонит, и звонит, и звонит, и звонит. — Здравствуйте, вы позвонили Беверли Хаффманс. Пожалуйста, оставьте сообщение после звукового сигнала. — Беверли, это Ричард Эванс, ваш сосед. Я у входной двери внизу. Вы дома? Откройте дверь, если получите это сообщение. Пожалуйста. Мне нужно войти. Завершить звонок. Черт. Куда она подевалась? Он нажимает дверной звонок подбородком. Никто не отвечает. Не в состоянии придумать ничего другого, он пробует набрать номер повторно. Телефон звонит один раз и переключается на автоответчик. — Завершить звонок. Он буквально держит свое дерьмо при себе, обещая своему телу, что облегчится, как только окажется дома. Штаны стянуть он не может, но представляет себе, как обделается в уединении своей собственной ванной. Теперь, когда он уже стоит на крыльце, у него не осталось сил сдерживаться. Его кишки окончательно потеряли всякое терпение и самообладание. Он может поклясться, что ему выдавливают глазные яблоки. Идти некуда. Общественные туалеты не вариант. Рук, почитай, нет. Можно позвонить в 911, меньшее из двух постыдных зол. Стоп. Он вспоминает про другого соседа. — Активировать управление голосом. Позвонить Питеру Диксону. Телефон звонит дважды. — Питер у телефона. — Привет, Питер. Это Ричард Эванс, твой сосед. Ты дома? — Нет, в Нью-Йорке. Нужна какая-то помощь? — Да нет, не бери в голову, спасибо. — Все в порядке? — Угу. Слушай, мне пора. Завершить звонок. Он вспоминает о ключе, лежащем в кармане. Прямо вот в этом чертовом кармане, но туда не залезешь. Он поворачивается лицом к улице и ищет взглядом того, кто сможет помочь. По тротуару, приближаясь к крыльцу, трусцой бежит молодая женщина. — Простите! — надрывно выкрикивает он с верхней ступени, поскольку не может быстро спуститься на тротуар или махнуть рукой. Женщина его замечает. Слава богу. Она вынимает из уха наушник и приостанавливается. — Вы не могли бы мне помочь? Достать из моего кармана ключ и открыть мне входную дверь? На ее лице возникает маска отстраненности. Испугалась. — Извините, — бросает она и убегает, не оглядываясь. — Постойте! Пожалуйста! Она удаляется от него, практически перейдя на спринтерский бег. Ричард может только вообразить, как выглядит и звучит со стороны: потный разбитый лоб, висящие плетьми руки, согнутая фигура, жуткий монотонный голос. Он бы и сам сбежал. На его стороне улицы нет ни души, а голос слишком слаб, чтобы он мог докричаться до прохожего, выгуливающего собаку в парке. Опускает взгляд на телефон. Время 12:20, до прихода Мелани еще час с лишним. Он не дотерпит. Может, они смогут прислать кого-нибудь другого, но прямо сейчас. Точно! Он активирует голосовое управление телефоном. От прокатившейся по телу болезненной, давящей волны его сгибает пополам. Он знает, это его последний шанс. Он едва может говорить. — Позвонить в «Керинг хелс»[24]. Раздается три гудка. — Алло? — Это Ричард Эванс. Вы можете прислать ко мне кого-нибудь прямо сейчас? У меня нет возможности ждать Мелани. Это срочно. — Ричард? Это Карина. Что? Как? Его голос, его смазанный, невнятный, едва слышимый монотонный голос. «Керинг хелс». Карина. — Прости, я… я… — Я в городе. Буду через пять минут. Глава 13 — Пожалуйста, просто оставь меня одного. Мелани будет здесь в час тридцать. — Помолчи. В наступившей тишине гаснут последние отзвуки их внутренней истерики, спровоцированной обоюдным страхом предстоящей встречи. Они в ванной Ричарда. Карина могла бы оставить его здесь. Но по какой-то причине, сама еще не разобралась по какой, не сделает этого, так что обсуждать тут нечего. Карина отстегивает передатчик с надписью «BlueAnt» с воротника его пальто, снимает через голову висящий на шее телефон и кладет оба устройства на столешницу. Затем расстегивает на Ричарде зимнее пальто, выпуская наружу вонь, которая была до этого заперта под непроницаемыми прослойками пуха и водоотталкивающего верхнего материала. Зажимает рукой рот и нос, что нисколько не спасает от едкого зловония, быстро отравляющего воздух в ванной комнате. В голове вспыхивает воспоминание. Летний полдень. Грейс два годика. Вооружившись одним лишь невинным намерением вытащить из машины шезлонг, Карина открывает багажник, и в нос ей ударяет резкий гнилостный смрад испачканного и забытого внутри памперса, запекавшегося на тридцатиградусной жаре несколько дней. Запах, что исходит сейчас от Ричарда, того же рода, но куда отвратительнее. Она отнимает от лица бесполезную руку и сглатывает подступившую тошноту. Собирается глубоко вдохнуть, как привыкла делать, готовясь к чему-то потенциально болезненному или пугающему — озвучить первую ноту Гольдберг-вариаций Баха на репетиции миллион лет тому назад; тужиться в родах, производя на свет Грейс; ответить сегодня на звонок Ричарда, — но одумывается. Глубоко вдохнуть сейчас значит наглотаться еще больше распыленного в воздухе абсолюта сточной канавы. Вместо этого Карина натягивает ворот своего свитера на нос, создавая импровизированную маску, и делает мелкие опасливые вдохи через трикотажную ткань. Карина поднимает голову и оказывается нос к носу с Ричардом. Его худые, гладко выбритые щеки мокры от слез, которые ему не смахнуть, а в глазах, всегда на ее памяти смотрящих грозно, читается покорность. Их униженное, виноватое выражение столь ошеломительно нетипично для него, что она не может отвести взгляд в сторону. Прикрыв глаза, он больше их не открывает — вероятно, не в силах вытерпеть, что кто-то стал свидетелем его фиаско, — и она благодарна за то, что он отгородился таким образом и не видит, как у нее самой глаза наполнились слезами. В то время как музыка, особенно живая, легко может вызвать отклик в ее сердце — наливающиеся силой звуки, рождающее великий трепет мастерство исполнения, горе, о котором поется в песне, — она никогда не плачет просто так. Карина выросла в стране, находящейся под давлением со стороны русских, и повидала больше слез, чем многие проливают за всю жизнь, еще до того, как научилась сама зашнуровывать себе ботинки. Совсем юной научилась делать вид, будто ее ничто не трогает, сдерживать слезы жалости или сочувствия за массивными, неприступными стенами. Карина сухими глазами наблюдала за тем, как рыдали тщедушные малыши в очереди за бесплатным питанием, в которой она исправно простаивала по два часа с лишним каждый день после школы; как господина Новака, живущего через улицу, вырвали из рук бьющейся в истерике супруги и шестерых плачущих детей и забрали в тюрьму за кражу свиной головы с соседской фермы; как обливалась слезами ее мать, пока дочь собирала чемодан перед поездкой в Швейцарию. Карина уезжала на полгода работать няней, но мать знала, что шестью месяцами все не ограничится, что работа няней служит просто-напросто благовидным предлогом для получения паспорта, что Швейцария всего лишь перевалочный пункт по пути в американский колледж и что она может больше никогда не увидеть свою девочку. Вот Карину и нервирует, что слезы Ричарда как-то ухитрились найти уязвимое место в ее обороне. Она откашливается, стараясь выбросить эти мысли из головы и сосредоточиться на стоящей перед ней задачей. Она расстегивает его джинсы и, ухватившись по бокам за их пояс и резинку бо́ксеров, одним сильным рывком стаскивает их до колен. У нее ушло больше пяти минут, чтобы добраться до крыльца дома Ричарда. Когда он позвонил, она находилась от него не дальше чем за милю, но несколько минут заняла парковка. Часть жидкого, поносного дерьма, стекшего по его ногам, уже засохла, и сквозь эту корку, точно сорная трава из высохшей земли, пробиваются жесткие черные волоски. Основательная куча пристала к трусам, остальное же налипло, как глазурь на торт, к его заднице и яйцам. На такое она не рассчитывала. — Ладно, на одной ноге устоять сможешь? — Слишком устал. Боюсь, упаду. — Держись за мои плечи.