Он подумывает написать еще одно письмо, но у него не осталось сил. Мышцы шеи устают быстрее, когда он сидит за столом, а не полулежит в кресле или не опирается о спинку кровати. Теперь приходится прикладывать сознательные усилия, чтобы удерживать свою десятифунтовую голову прямо. Уже после нескольких минут печатания начинает страдать точность: голова клонится вперед и курсор сползает вниз по экрану. Пожалуй, он готов к одному из этих шейных корсетов, обычных мягких белых воротников, которые накладывают пострадавшим от травм. Вместо сочинения нового послания он открывает второе письмо. Оно начинается с резюме, списка достижений Ричарда, его выступлений и рецензий на них (исключительно положительных). Если он не отправит этот вариант отцу, Тревор сможет использовать его в некрологе. Он с отличием окончил Кёртис. Занимал должность доцента в Консерватории Новой Англии. Выступал с Чикагским и Бостонским симфоническими оркестрами; Нью-Йоркским, Кливлендским, Берлинским и Венским филармоническими оркестрами. Играл в бостонском Симфони-холле, Карнеги-холле, Линкольн-центре, лондонском Королевском Альберт-Холле, Тэнглвуде, Аспене и на многих других сценах и площадках. Его исполнение называли вдохновенным, завораживающим и демонстрирующим поистине виртуозное мастерство. Я был великим пианистом. Мне рукоплескала публика по всему миру. Мне аплодировали стоя. Меня любили. Почему же ты не мог мне похлопать, а, пап? Почему не мог меня полюбить? Ричард так и не нашел удовлетворительного ответа ни на один из этих вопросов, но, глядя на свою биографию на экране компьютера, он понимает, что доказал, по крайней мере себе, — он достоин отцовской любви. Это с ним что-то не так, а не со мной. Ричарду потребовались сорок шесть лет и БАС, чтобы прийти к такому выводу, что может показаться прогрессом, но, должно быть, это всего лишь перекладывание вины, перемещение горошины из одного стручка в другой ловким движением руки, до сих пор скрытая от всех правда. Возможно, если бы он с радостью играл отцу что-то более легкое для восприятия — скажем, Билли Джоэла или «Битлз», если бы хотел выступать в составе рок-н-ролльной группы по пивным барам, а не в концертном зале, сидя за классическим фортепиано, если бы вслед за Майки и Томми тоже увлекся футболом и бейсболом, отец одобрил бы его выбор. Уолт терпеть не мог классическую музыку. Они жили в столетнем фермерском доме с тремя спальнями, тонкими коврами и еще более тонкими стенами. Когда бы Ричард ни занимался, а делал он это круглыми сутками, в доме не было места, куда бы не доносился звук фортепиано. Если Ричард играл Баха, то весь дом слушал Баха. Уолт Эванс Баха ненавидел. Его хватало минут на десять, после чего он вылетал из дома, хлопнув дверью, и либо работал во дворе, либо забирался в свой пикап и ехал в местный бар «У Моу». Если по какой-то причине он не мог уйти из дома, если мать Ричарда говорила, что ужин почти готов и Уолту приходилось терпеть игру сына еще несколько минут, то он взрывался. «Да прекратишь ты уже когда-нибудь это чертово бряцание?» Ричард открывает следующее письмо, и каждое знакомое предложение, каждое древнее обвинение — точно сигнал горна, пробуждающий его давние темные страдания, призывающий восстать армию обиды и ненависти. Ты называл меня мямлей за то, что вместо футбола я играл на пианино… Называл меня гомиком за то, что я любил Моцарта… Угрожал разнести мое пианино топором в щепки и использовать их для розжига… Никогда не приходил на мои выступления… Никогда не принимал меня… Никогда даже не знал меня… Никогда не любил ни меня, ни Карину, ни Грейс. Грейс!.. Его как будто пронзает электрическим разрядом, который сминает истерзанное поле брани внутри, оставляя Ричарда опустошенным, уставившимся в ужасе на экран компьютера, видящим, как история повторяется. Буквы на экране расплываются, а он представляет себе похожее письмо, но адресованное ему и написанное Грейс. Ты выбрал фортепиано, а не меня. Никогда не приходил на мои игры. А теперь у тебя БАС, и ты уже никогда меня не узнаешь. Ты никогда не любил ни меня, ни маму. По его лицу катятся слезы. Пожалуйста, не надо так думать. Ричард не может вынести мысль о подобном письме, написанном ее рукой, о той боли, которую он оставляет ей в наследство. Вдруг все же можно вернуть сделанное? Вдруг для этого и нужны извинения? По-быстрому постучав и сразу же отворив его дверь, в комнату заходит Карина. Ричарда раздражает, что она совсем не дает ему времени ответить, не допускает вероятности, что он может не хотеть, чтобы она входила. Он все еще расстроен, его лицо мокро от слез. Вытереть их он не может. — Это Томми. — Она держит сотовый Ричарда экраном вверх. — Кто? — Твой брат, — раздается голос по громкой связи. — Привет, Рикки. Жаль, что не звоню тебе с хорошими вестями. Но тут такое дело… — Голос срывается и пропадает. Томми вздыхает и прокашливается. — Сегодня ночью умер отец. Ричард пристально смотрит на Карину. Мучительная боль, в которую он только что провалился по колено, воображая себе письмо Грейс, испаряется. Он ждет, что же придет ей на замену. Не чувствует ничего. — Его рано утром нашел Майки. Папа сидел в своем кресле со включенным телевизором. Мы думаем, он умер во сне. Похоже, сердечный приступ… Ты еще тут? — Угу. — Мне очень жаль, — говорит Карина. — Спасибо. Прощание состоится в четверг при похоронном бюро «Найтс», а похороны в пятницу на кладбище Святого Иуды. — По-нял. — Знаю. Мне тоже тяжело говорить. Он прожил хорошую жизнь. Едва не дотянул до восьмидесяти трех. И умер в собственном доме, во сне, без всяких больниц и долгих изматывающих болезней. О большем и просить нельзя, верно? Ричард с Кариной обмениваются взглядами, и между ними успевает состояться целый немой диалог о БАС и о смерти, пока Ричард не вспоминает, что Томми все еще ожидает ответа. — Да. — Слушай, я знаю, мы все давно не виделись, но ты можешь остановиться у Майки или в отцовском доме. Пригласил бы тебя к себе, но у нас тут дети и так по чуланам спят. Я не преувеличиваю. Места совсем нет. Ричард поднимает глаза на Карину. Та кивает. Она поедет с ним в Нью-Гэмпшир. — Па-си-бо, Том-ми. Мы ри-е-дем. — Эй, ты там в порядке? — Угу. — Лады. Тогда увидимся в четверг. Томми не знает, что у Ричарда БАС. Майки тоже. Никто из них не знает. Скоро узнают. Карина завершает разговор и всматривается в бесстрастное-но-все-еще-в-слезах лицо Ричарда. — Мне жаль. Ты действительно в порядке? — Пол-ном. Ричард разворачивает кресло от нее к компьютеру, демонстрируя ей свой затылок. Он слышит, как она молча выходит из комнаты. Снова заставляет кресло развернуться, чтобы убедиться, что она ушла, и возвращается к компьютеру. Делает глубокий вдох, настолько глубокий, насколько ему позволяет ставшее поверхностным дыхание. Нацеливается носом на экран, держа свою тяжеленную голову ровно, и наводит курсор на папку, обозначенную как «Письма к отцу». Папка открывается. Один за другим он выбирает все девять файлов и перетаскивает их в корзину. Изучает экран. Папка так и висит. Курсор дергается и мерцает, а сердце Ричарда колотится в горле, пока он выбирает и затем перемещает папку в корзину. Готово. В одночасье и его отец, и любая возможность принести извинения остались в прошлом. Глава 24 С похорон они прибывают в дом Уолта последними. В гостиной Карина с Грейс неловко жмутся за спиной Ричарда, ожидая, чтобы он или прошел дальше, или сел, или сделал хоть что-нибудь. А он просто стоит там столбом и разглядывает пустое место. Пианино, неотъемлемая принадлежность дома его детства, казавшаяся столь же неизменной, как фундамент, исчезло. На его месте ничего нет. Ричард стоит не шевелясь и силится осознать его не поддающееся осознанию отсутствие, чувствуя себя так, будто единственная примета его детства была стерта подчистую. Так как в представлении Ричарда умерший отец стер его прошлое, а БАС стирает его будущее, его самого уже почти не осталось. Создается ощущение, будто время обрушивается на него, кости вдруг кажутся слишком хрупкими, кожа слишком прозрачной, присутствие почти неосязаемым, и он думает, что мог бы просто прекратить свое существование здесь и сейчас. — Ку-да он де-ле-го? — спрашивает он, ни к кому в отдельности не обращаясь. Даже с усилителем голоса его едва слышно. Карина встает справа от Ричарда, обхватывает его рукой за пояс и поддерживает за бедро, добавляя устойчивости. Из кухни выходит брат Ричарда Томми. — Что случилось? — Где фортепиано? — спрашивает Карина. — У меня. На нем занимаются Люси и Джесси. Надеюсь, никто не против. Ричарда окатывает волна облегчения. Он дышит. Он снова в своем теле. Люси и Джесси — его племянницы, девяти и двенадцати лет. Он кивает. — То-ко за. — У них здорово получается. Я им говорю, что это у них от дяди. Ричард улыбается одними глазами и опускает взгляд на свои ноги, не зная, как реагировать на столь неожиданный комплимент. — Ребят, вы как, проголодались? У нас на кухне полно еды. Грейс? — Иду. — Грейс следует за дядей в соседнюю комнату. Ричард садится в кресло-качалку и оглядывает гостиную, словно оказался в ней впервые. Этот визит вполне может стать последним. Сродни своему бывшему жильцу, дом выглядит старым и отжившим свое. Половицы изношены и скрипят, краска на потрескавшихся стенах облупилась, потолок покрыт подтеками. За исключением исчезнувшего пианино и появившихся телевизора с огромным экраном и здоровенного мягкого кресла, в гостиной все так, как помнит Ричард. Занавесок на окнах как не было, так и нет. Его мать верила в солнечный свет и в то, что скрывать ей нечего. Она часто говорила, будто не делает ничего такого, что захотела бы держать в секрете от соседей. Они жили посреди густо поросшего лесом участка в четыре акра, их ближайшему соседу потребовался бы телескоп «Хаббл», чтобы разглядеть, как покуривает сигаретки обряженная в свои розовые бигуди и ночнушку Сэнди Эванс. Притом что матери не стало более двадцати восьми лет назад, отсутствие именно ее, а не отца Ричард ощущает в этой комнате наиболее остро. Мать была его единственным союзником в семье, единственным человеком, который по-настоящему видел и принимал его. Если бы не она, он бы не смог играть на пианино. Она договаривалась о его занятиях, вынуждала Уолта на них раскошелиться, возила сына на все уроки, выступления и конкурсы, защищала его право заниматься дома. Он помнит, как она однажды встала между пианино Ричарда и цепной пилой Уолта. Ричард уже забыл, с чего отец завелся. Может, перебрал пива, а «Пэтриотс» проиграли. Что осталось в памяти, так это громкий барабанный стук сердца в ушах вперемежку с далеким жужжанием отцовской цепной пилы, рассекающей ветви клена на заднем дворе, после того как Уолт ретировался, полный решимости хоть что-нибудь уничтожить. Ричард помнит, как сидел за кухонным столом и прислушивался, а его мать дрожащими руками отмеряла муку и соль для яблочного пирога. Помнит свой глупый вопрос: «Можно, я уже пойду позанимаюсь?» — и ответ матери: «Не сейчас, милый». Ему тогда было десять. Мать так гордилась, что он попал в Кёртис по стипендии. Она чуть-чуть не дожила до его девятнадцатилетия. Так и не познакомилась с Кариной, не увидела, как он получил диплом и стал играть на профессиональном уровне, не взяла на руки свою внучку. Так и не узнала, что ее сын однажды заболеет БАС. Ричарду кажется, что его мать приняла бы Карину. Отцу, который с ней толком не познакомился, она никогда не нравилась. Уолт не доверял пришлым — ни из другого города, ни тем более из другого штата, а уж из Польши и подавно. Весь его мир умещался в границах одной почтовой зоны, вся жизнь крутилась вокруг работы на местной каменоломне, городской церкви, банка, школы и питейного заведения «У Моу». Ему не нравилось, что он не знал родителей Карины, что не мог составить мнение, из какой она семьи. Когда он спросил ее о вероисповедании, она сказала, что бывшая католичка. Безбожницы относились к той единственной категории людей, к которым Уолт, протестант и ревностный посетитель воскресных служб, испытывал доверия еще меньше, чем к католикам. Он не находил очарования в ее акценте, не отдавал дань ее изысканному словарному запасу, хотя тот даже при ее ломаном английском значительно превосходил отцовский. Он винил Карину в том, что его сын предпочитал зваться Ричардом, а не Рикки, хотя она не имела к этому никакого отношения. Уолт считал ее выскочкой, снобкой, язычницей и, весьма вероятно, коммунисткой, лентяйкой-иммигранткой, заинтересованной в Ричарде исключительно как в способе получить зеленую карту. В комнату заходят взрослые, приносят еду и напитки, рассаживаются. Большое мягкое кресло остается незанятым. Должно быть, это «то самое кресло». Ричард не знает точно, то ли все держатся от кресла подальше из почтения к Уолту, то ли садиться в него жутковато, зная, что тот скончался в нем всего несколько дней назад. Еще в понедельник его отец смотрел телевизор, сидя в этом кресле. Сегодня лежит в ящике, зарытом в землю. Грейс говорит, что все-таки не голодна, и присоединяется к компании своих семи или восьми двоюродных братьев и сестер, которые на улице катаются с горки. Этих своих племянников и племянниц в возрасте от трех до двадцати двух лет Ричард совсем не знает. Все похороны они просидели с каменными лицами, не проронив ни слезинки. Было похоже, что их больше нервирует пускающий слюни незнакомый дядя, чем мертвый дедушка. Вероятно, легче присутствовать при красивом уходе старика, чем наблюдать за тем, как неряшливый медлительный паралитик ползет к своей смерти в лице БАС, когда должен находиться в самом расцвете сил. Дети постарше время от времени посматривали на него исподтишка, точно на спор, а когда он их на этом ловил, в панике переводили взгляд на объект более безопасный, чаще всего на гроб. Восьмилетний Брендан, жилистый и стриженный под машинку мальчишка с острым носом и любопытными глазами, который оказался не в настроении мокнуть или мерзнуть, сидит, зажатый между родителями, Майки и Эмили, на диванчике. Томми с Кариной разместились на двухместном кресле. Жена Томми Рейчел — на улице, помогает двум их младшеньким с крутыми спусками и подъемами. Все едят сэндвичи с мясной начинкой и куриные крылышки «Баффало» с бумажных тарелок. Мужчины пьют «Будвайзер» прямо из банок, женщины — белое вино. Ричард смотрит, как едят его братья: когда они говорят, огромные куски хлеба, ветчины и сыра крутятся и перемешиваются в их открытых ртах, точно белье в окне барабана сушильной машины, и он мысленно переносится за обеденный стол своего детства. Худенький, ел он скромно, добавок не просил и тарелки подчищал быстро. Уйти раньше положенного ему не разрешали, и он каждый вечер чувствовал, будто просиживает за столом долгие часы в одиноком молчаливом ожидании, пока его браться уничтожают тарелками мясо с картошкой. В отличие от Ричарда они были крупными парнями с развитыми мышцами, которые требовалось соответственно кормить. По молодости были спортсменами — наворачивали круги по стадиону или тягали штангу в спортивном зале и держали хорошую физическую форму, но сейчас оба погрузнели. Обзавелись пивным животом, толстыми щеками, мясистыми руками и ногами, из-за которых походка выглядит скованной, как у ребенка, которого затолкали в прошлогодний лыжный комбинезон, а он из него вырос. — Тебе принести тарелку? — спрашивает Майки, заметив, что Ричард ничего не ест. — Не мо-гу э-то ессь. — Надо, чтобы кто-то из нас подержал тебе сэндвич? — Не в этом дело. Он не может проглотить кусок пищи, не давясь, — говорит Карина. — У ме-ня зон. — У него в желудке стоит зонд для искусственного питания, — поясняет Карина Брендану, у которого от удивления округляются глаза.